Туман в записке Артема накатывал, чтобы после унестись обратно. За стену. Оставалось лишь дождаться его ухода. Уля опустилась на землю, прижалась щекой к мокрой траве и закрыла глаза. Молоко под веками было все таким же плотным и густым. Но это почти не пугало. Уля не чувствовала ни холода, ни страха. Даже горечь, заполнившая собой все и вся, стала привычной и знакомой. В тот момент Уля и сама была полынью. Прижималась к земле, из которой она растет. Дышала воздухом, который ее окружает. Пропитывалась влагой своих корней. И молоко тумана освежало, придавало сил. Только закрой глаза, только разреши телу расслабиться, а мыслям – истончиться.
«И ничего не бойтесь. Пока у вас есть метка, вам ничего не угрожает», – писал отец и, кажется, был прав.
Из сонного оцепенения Улю вырвала жгучая боль. Она вскрикнула, отрывая лицо от земли. Правое запястье горело. Чернила тату раскалились. Уля принялась трясти рукой, шипя сквозь зубы проклятия, и только потом додумалась опустить запястье в ямку с грязной водой. Боль чуть поутихла. Затаилась внутри. Такая же ослепительная, как белизна комнаты, в которой набивала тату умелая рука Анатолия. Уле вспомнились белый кафель и стены, оглушительно яркий свет плафона над креслом. Ее передернуло от отвращения, и она наконец огляделась.
Туман уходил. Он откатывался так же стремительно, как и наступал несколько минут назад. А может, часов. А может, дней. Или лет. Или даже десятилетий. Убаюканная его силой, Уля потеряла счет времени.
Она провожала молочную пелену глазами, пока та не скрылась из виду, оголяя серую полосу бесконечной каменной стены у горизонта. Туман в последний раз лизнул кончики полыни и ушел. В его движении было что-то предопределенное, закономерное и оттого пугающее. Уля легко могла поверить, что эти туманные приливы и отливы продолжаются с самого возникновения мира. Или их мир был создан по желанию голодного тумана? Кто ответит на этот вопрос?
Одно Уля знала точно: с поля нужно убираться, и как можно скорее. Если в этот раз туман пощадил ее – кто знает, что случится в следующий? И когда этот следующий раз наступит? Она поднялась на ноги, потуже затянула шнурок промокшего ботинка и двинулась вперед.
Полынь не цвела. Это Уля заметила сразу же. Трава обновилась. Она стала свежей и молодой. Уля протянула руку и легко сорвала верхушку ближайшего кустика. Мягкая сочная зелень больше не резала пальцы. Седые цветы на ней даже не завязались. Она пахла терпкой горькой свежестью, приятной, а не удушающей.
Круг жизни полынного поля замкнулся. И был начат снова.
Но какой ценой? Служек у выхода больше не было. Никто не толпился на возвышении, никто не толкался, не дрался, не рвал траву, чтобы засунуть ее в пенящийся рот. Поле сковала тишина. Только тучи бежали по низкому небу и ветер ласково гладил полынь по свежим макушкам.
Уля поднялась на холм. Кругом валялись полупустые мешки. Она подхватила парочку, взвесила в руке и кивнула. Пустые наполовину, вместе они составляли один выполненный норматив. Три сотни метров бега за полторы минуты. Мешок, набитый полынью, чтобы завершить исправительные работы. Как шанс никогда больше не оказаться тут, на седом поле, ждущем обновления голодным туманом.
Тьма под веками услужливо всколыхнулась, принимая Улю. Было достаточно одного неуверенного шага вперед, чтобы пружинящий травяной ковер под подошвой ботинок сменился скрипучей ступенькой лестницы.
Как заправский театрал, только что посмотревший премьеру, в первом ряду пустого зала сидел Гус. Ни тебе физрука с плохими зубами и свистком, ни шепчущихся теток. Гулкий актовый зал напомнил Уле начало какого-нибудь отвратительно жуткого фильма ужасов. Или его же конец, смотря как повернется беседа.
Гус тем временем громко хлопнул в ладоши – Уля вздрогнула от резкого звука, как от выстрела, – и поднялся. Его лаковые ботинки пронзительно скрипели на каждом шагу, тусклый свет, бьющий в высокие окна зала, блестел на их гладких боках. Старик подошел к сцене и протянул Уле руку.
Длинные ногти заскребли в воздухе. Сегодня они были чистыми, острыми и почти прозрачными. Абсолютно не такими, как во сне. Теперь Уля точно знала, что Гус никогда бы не стал ходить в тумане, ощупывая стену, как тот, кто встретился ей на поле. Это работа была слишком грязной для старика в бархатном пиджаке.
Рука требовательно повисла в воздухе; все, что оставалось Уле, – вложить в нее свою ладонь, скрывая дрожь отвращения.
– Давай-давай, девочка, – проворковал Гус, помогая ей спуститься. – Ты сегодня единственная, кто вернулся с добычей. – Помолчал и потянул Улю к себе, понизив голос: – Единственная, кто вообще вернулся.
Полынная горечь его дыхания была зловонной. Терпеть ее у своего лица, вслушиваться в мерзкий шепот, смотреть, как натягиваются морщины вслед за злобным оскалом рта, оказалось настоящей пыткой. Но Уля заставила себя остаться без движения.
«Все потом», – пообещала она себе, уже представляя, как завалится на отцовский диван и будет рыдать.
– Понравился тебе мой зверь? – продолжал Гус, стискивая ее ладонь в своей. – Туман. Правда он душка?
– Не он, – прохрипела Уля, сдерживая тошноту. – Они. Тени.
– Рассмотрела? – так и ахнул Гус, театрально склонил голову вбок и стал похож на старого циркового ворона. – Далеко пойдешь, девка! Если, конечно, принесешь мне подарочек. Один остался? А времени сколько?
– Одиннадцать дней, – выпалила Уля, сама удивляясь такой точности.
Старик потянул ее руку к себе, оголяя запястье. Полынная веточка на коже была хорошо видна. Четкие линии, яркий цвет чернил. Гус внимательно осмотрел ее и покачал головой.
– Одиннадцать. Да, одиннадцать. Время еще есть. Подсказку помнишь?
Уля отвела глаза. Произносить последнюю строчку ей не хотелось. Но Гус не отпускал ее, все сильнее сжимая пальцы.
«Будет синяк», – равнодушно подумала Уля, а вслух произнесла:
– Смертью, принятой по любви…
– Это три, – закончил вместо нее Гус, мерзко хихикая. – Интересная будет история. – И продолжил другим, равнодушным голосом: – Ищи вещицу, Ульяна. Иначе в следующий раз туман тебя настигнет и не пощадит. Как всех неуспевших, что были до тебя.
– Что он делает с ними? И правда… сжирает? – не удержалась от вопроса Уля, сама понимая, что старик – совершенно не тот, с кем можно было бы об этом поговорить. – Или все-таки уносит с собой?.. – Слова о стене чуть было не вырвались из нее, но Гус их опередил.
– Не твоего ума дело, – резко оборвал он. – Одиннадцать дней, поняла? – И, дождавшись кивка в ответ, брезгливо поморщился. – Ну так пошла отсюда! Чего стоишь?
Дважды повторять ему не пришлось. Уля выронила мешки, которые продолжала держать, напрочь забыв об их существовании, и боком двинулась к выходу, пока не вышла из дверей зала, и уже там медленно осела на пол. Ноги не держали, во рту пересохло так, что язык прилип к нёбу. Дрожащей рукой Уля провела по лицу, а когда убрала ладонь, то увидела, что всю ее покрывает седая пыльца цветущей полыни. Она бы еще долго сидела так, с отвращением рассматривая, как переливается серебряная пыль на пальцах, но в коридоре раздались шаги.
Ленивой походкой к ней приближался физрук. В одной руке он вертел цепочку от свистка, а в другой нес Улину спортивную сумку, полную жалких шмоток, так стремительно собранных в коммуналке.
Уля никак не могла вспомнить, как его зовут. То ли Олег, то ли Денис, то ли Женя… Гус же назвал его по имени. Почему эта информация стерлась, а вот лужа крови, натекшая с мертвого Николая, продолжала раскаленным клеймом жечь память? Что за убийственный механизм спрятан в голове человека? Почему страшное, тяжелое, отвратительное остается там на целые десятилетия, обрастая деталями, а простая и легкая информация о чьем-то имени испаряется спустя полчаса, будто ее и не было?
Уля почти уже различила тяжелый дух мертвого тела, когда физрук подошел к ней, нетерпеливо подергивая плечами.
– Чего расселась? – невольно копируя манеру своего начальника, спросил он. – Часики-то тик-тик. Бери шмотье и шпарь отсюда, пока отпускаем.
Уля медленно поднялась, взяла протянутую ей сумку и посмотрела на стоящего напротив.
– Ты служка, да?
– Чего? – Парень даже отступил на шаг.
– Говорю: ты ведь служка? Ты Гусу уже проиграл? – Уля шла на него, заставляя его пятиться. – Так какого хрена ты на меня орешь? Падаль. Подножный корм. Думаешь, если сегодня в милости, то можешь строить из себя главного?
– Ты свихнутая, что ли? – почти жалобно спросил он.
«Денис!» – вспомнила Уля, отстраненно удивляясь ярости, пылающей внутри.
– Послушай меня, Дениска, – процедила она. – Я поведаю тебе рассказ, как ты любишь. Мне остался один-единственный предмет. И я его притащу. Знаешь почему? – Тот машинально покачал головой. – Чтобы никогда не быть таким жалким ничтожеством, как ты. Я закончу игру и пошлю вас всех к черту. Понял меня? К черту!
Всю жизнь она избегала конфликтов. Пряталась от прямых выяснений, юлила и тихо ненавидела обидчиков, как все воспитанные девчонки. Но сейчас, когда ее прижали к расстрельной стене необъяснимые силы, она просто не могла позволить какому-то мерзкому физруку издеваться над ней. Только не теперь.
Но Денис смотрел не на нее, это Уля поняла слишком поздно. Его взгляд испуганно метался где-то над Улиным плечом. И когда тишину коридора, прерываемую только дыханием стоявших, разорвал мерзкий смешок Гуса, сказанного, а главное, услышанного было уже не вернуть.
– Значит, выиграешь игру и пошлешь нас к черту? – протянул Гус, задумчиво проводя краешком папки под ногтем мизинца. – И откуда такая ярость, девонька моя? В меченых обычно совсем нет на нее сил. Игра выматывает, знаешь ли…
– Я три года жила без денег… – ответила Уля, прикладывая все усилия, чтобы голос не дрожал. – Я устала быть жалкой, как они. – Кивок в сторону притихшего служки. – Я хочу… хочу ни от кого не зависеть. Хочу быть сильной. И богатой. Не бояться никого. Ни этого вот. Ни соседей. Ни полицейского в метро. Ни хозяина квартиры, в которой живу. Никого.