– Ничем он нас не пичкает…
– Ага. Только сравнивает с Гусом. По масштабу преступлений против мироздания. А так все хорошо, не стоит волноваться. – Он помотал головой. – Даже звучит дико. Нет, ты посмотри, что он тут понаписал! Хоть книгу издавай.
Уля поднялась, аккуратно вернула листочки в стопку и вышла из комнаты. Рэм что-то крикнул ей в спину, но она не обернулась. Пульс оглушительно стучал в ушах. Все процессы, поддерживающие человеческое тело живым, вдруг стали невыносимой обузой. Уля заставляла сжиматься и разжиматься сердце. Насильно заполняла легкие воздухом. Она сосредоточилась лишь на этом, только бы не дать себе думать. Но мысли, как раскаленное сверло, так и ввинчивались в мозг.
Дрожащими руками Уля взяла чашку, подставила ее под струю холодной воды из-под крана и медленными глотками выпила. По горлу пронесся холод. Внутри все сразу онемело, затихло. И стало легче. Уля умыла пылающее лицо. И только потом посмотрела на себя в зеркало.
Но увидела лишь поле. Бескрайнее седое поле. Туман собирался на горизонте. Ничего нового. Просто маятник, толкающий мир. Просто голодные, сошедшие с ума тени. Тени людей, прикованных к вещицам, как к могильным камням. Сто тысяч мертвецов.
Двое из них оказались там по ее, Улиной, вине. Красивый мальчик Глеб Ямской. Косматый подонок дядя Коля. И кто-то третий, еще не определившийся, еще способный увильнуть от настигающей его дурной гибели. Например, Вилка. Ведь это и правда могла быть она. Улю передернуло. Она представила, как бродит по колено в полыни красавица и умница Виолетта – социальный работник, мамина дочка, будущая жена. Стоило только остаться на месте, дать ей погибнуть, и тонкое колечко обрекло бы ее на вечность за серой стеной.
А ведь как назойливо снилась Уле стена все эти годы! Отец, исчезнувший в тумане, подавал ей знак. А она продолжала отмахиваться, делать вид, что побег от прошлого закроет полыни дорогу в будущее. И образ серого камня, крошащегося в худых пальцах, стирался из памяти, стоило только напомнить себе, что это все просто сон. Трава, стена, туман и смех Никитки. При мысли о нем Уля с хрипом вцепилась в волосы, натянула их, чтобы острая боль заглушила боль другую, боль невыносимую. Но было поздно.
Полосатая кепочка, мелькающая в седых зарослях. Смех, переходящий в отчаянный вопль. Никита все это время был там. За стеной. Пока она тонула в сожалениях. Пока сетовала на судьбу, но продолжала дышать, ходить, есть, говорить. Он был там. Прикованный к красной сандалии, которую так и не нашли.
– Наверное, вылетела на обочину, – говорил Алексей, хотя никто его об этом и не спрашивал. – Наверное, подобрал кто-нибудь.
Подобрал. Испуганный игрок. Равнодушный полынник. Скулящая от ужаса служка. Да какая, в общем-то, разница? Кто-то сделал это. Принес Гусу пыльную сандалию. Обрек маленького смешливого мальчика на годы туманного морока.
А она, виноватая во всем, продолжала жить. Жалея себя.
– Черт! – Уле хотелось выть, но получалось лишь хрипло чертыхаться, склонившись к раковине.
– Кто у тебя там? – Голос Рэма заставил ее выпрямить спину.
Он уже успокоился. Движения снова стали медленными и слабыми. Глаза поблекли, ввалились. Только красные пятна на смуглых щеках выдавали пылающую внутри болезнь. Смерть, стоящую на пороге. Рэм тяжело навалился на косяк двери и смотрел куда-то мимо Ули, за окно, на побелевший от снега мир.
– Брат, – выдохнула Ульяна, не позволяя себе закричать, хотя крик рвался из горла. – Мой брат.
– Тот парень из электрички? – равнодушно спросил Рэм. – Гус сказал, что ты принесла вещицу какого-то мальчишки… Это он?
– Нет, конечно нет… Его звали Никита. Моего младшего брата. С него все началось.
Рэм не шелохнулся, только пальцы сжали пузырек с таблетками.
– Я должна была за ним следить… На прогулке. Но отвлеклась. И его сбил грузовик. – Уля сама поразилась, как легко было сказать это, будто за словами не скрывались годы боли и неизбывной вины.
– Полынь показала тебе его смерть? – Голос Рэма слышался далеким и безжизненным.
– Да… За минуту до. Я могла что-то сделать, но не сделала… И он погиб. – Она тяжело сглотнула, чувствуя, как свело губы, будто от анестезии в кабинете зубного врача.
– Но ты же не принесла вещицу. Если верить твоему отцу, так это не работает. – Рэм пожал плечами. – Так что твоего брата… – Он сбился. – Там его нет.
– Есть. Я слышала его смех, когда была у стены. – Уля медленно осела на табуретку. – Она уже несколько лет мне снится. И я слышу, как Никита смеется. Или плачет. Он там. Кто-то другой принес его сандалию… Красную. С замочком. И Гус… Гус запер моего брата за стеной… – Беззвучный всхлип наконец сорвался с Улиных губ, мучительно сотрясая все тело.
Рэм остался стоять у двери.
– Моя мама тоже там, – сипло проговорил он. – Даша… эта сука… принесла ее крестик Гусу. Отдала как третий подарочек. Все это время… Мама была там.
– Мне жаль, – только и смогла выдавить Уля. – Рэм, мне так жаль…
– Нет. Я просто не могу… – Он мрачно покачал головой. – Если я поверю, значит, она и правда заперта за долбаной стеной. В долбаном тумане. Нет. Твой папаша просто свихнулся.
– Мы же не можем сделать вид, что этого нет? – На дрожащих ногах Уля поднялась со стула. – Что отец не писал ничего, а мы ничего не читали.
– Почему? – Рэм не мигая смотрел в окно. – Я останусь здесь, пока ты ищешь последнюю вещицу. И никакой полыни. Никакой стены. Никакого тумана…
– А если они и правда там? – чуть слышно спросила Уля, прикасаясь к его плечу. – Я не смогу жить, зная, где мой брат… – Она помолчала. – А ты? Ты сможешь?
– Пару часов, оставшихся до звонка Зинаиды? Как-нибудь справлюсь.
Уля застыла перед ним. Ее переполняли тоска и жалость. Рэм, бледный, изможденный, из последних сил смотрел мимо нее в страхе встретиться глазами, выдать бурю чувств внутри.
– Посмотри на меня, – попросила Уля.
Тишина. Только вода шумела в соседских трубах.
– Посмотри на меня.
Он мотнул головой, продолжая буравить невидящим взглядом стену напротив. Уля потянулась к нему, осторожно взяла его лицо в ладони и повернула к себе. Отросшая щетина колола ей кожу. Коньячные глаза почернели от боли. Рэм молчал, сцепив зубы. В этот момент Уле отчаянно захотелось его поцеловать.
Прикоснуться губами к пересохшим губам. Прижаться всем телом к его груди, обвить руками плечи, то ли ища защиты, то ли самой защищая его от тумана, клубящегося вокруг.
– Мы не можем сделать вид, что ничего не знаем. Помнишь, я обещала позвонить, если отец напишет о чем-то важном? Считай, что позвонила. А ты поднял трубку.
– Ну и идиот же я. – Рэм слабо улыбнулся.
– Идиот, – согласилась Уля, заставляя себя ответить на улыбку, и опустила руки. – А теперь нужно понять, что дальше…
– Твой папаша…
– Артем, – поправила она.
– Да, Артем. – Рэм прислонился к дверному косяку. – Тоже крепко об этом задумался. Но придумал он уж совсем неимоверную дичь.
– Еще хуже, чем маятник, толкающий мир? – Уля пристроилась у противоположного косяка. Теперь они стояли друг перед другом, почти соприкасаясь мысками ботинок.
– Куда хуже. – Рэм потянул драматическую паузу, дождался, пока Уля ткнет его кулаком в плечо, и продолжил: – Твой папаша… Прости-прости, Артем. Так вот, он решил пойти к стене. И разобраться со всем на месте.
Уля почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица.
– Что? – переспросила она, борясь с тошнотой.
– Ага. Ты не ослышалась. Он решил сам уйти туда. В туман. Серийный полынник. Если верить во все эти бредни, его бы там развоплотили быстрее Гуса. И пылинки бы не осталось. – Рэм уперся в косяк затылком. – Говорю же. Херня это все.
– Осталась.
– Что «осталась»? – Он посмотрел на Улю. – Эй, ты чего побледнела так?..
– Пылинка осталась. И не только. – Она еле шевелила онемевшими губами. – Я видела его там. У стены.
– Черт. С вами свихнуться можно, – выдохнул Рэм и закатил глаза. – Быстрее бы уже Зинаида позвонила, а?
Когда они выходили из квартиры, мрачные и тихие, Рэм остановился на пороге.
– Тебе плохо? – спросила Уля, напряженно роясь в сумке, переполненной смятыми листами.
Весь свой ворох несвежей одежды она без сожаления оставила в углу комнаты. Когда собираешься на тот свет, глупо думать, а не пригодятся ли тебе следующей весной вот эти светлые джинсы. Но уйти, не забрав с собой отцовские записи, она не смогла.
– Это макулатура, зачем она тебе? – недовольно пробурчал Рэм и закинул в рот очередную капсулу.
– Притормозил бы ты с этим… – в тон ему ответила Уля, сгребая бумажки в прозрачный пакет с веселеньким логотипом супермаркета.
– Плевать. – Он встряхнул пузырек, чтобы проверить, сколько таблеток осталось. – Ну, до больнички хватит. А там обо мне позаботится подружка твоего папаши. – Он хмыкнул. – Не думала еще, как тебе ее теперь называть? Мачеха Зинаида? Мама Зина?
– Иди ты. – Уля нервно хмыкнула. – Я до сих пор не верю, что мы туда собираемся.
Они проспорили целый час. То переходя на крик, то понижая голос до сдавленного шепота, когда им вдруг казалось, что даже стены подслушивают, готовые передать каждое произнесенное слово Гусу.
– Ты не могла его там увидеть, это оптическая иллюзия, или его неупокоенный дух, или просто какой-нибудь свихнувшийся полынник вышел прогуляться, – доказывал Рэм, перекатывая на языке очередную кап– сулу.
– Именно. Полынник, мой отец. – Уля пыталась вспомнить, сколько таблеток было проглочено Рэмом за последний час, но терялась, досчитав до восьми. – Ты же сам об этом читал.
Последняя записка лежала между ними, сидевшими на разных концах скрипучего дивана.
«Немыслимо. Немыслимо. Немыслимо, – писал отец. – Столько людей. Столько смерти. Я виновен. Я служил своему хозяину, я толкал маятник, а маятник толкал мир. В смерть, кровь, предательство и убийство. Это я виновен.
Я пытался вспомнить – сколько. Я не знаю имен, я не помню их лиц. Только смерть. Много в одной. И только списки. Длинные списки. Я сам вел их. Вот что теперь мне осталось.