— Но я вовсе не смущена. И уверяю вас, что у меня и в мыслях не было…
— Почему вы никогда меня о нем не спрашиваете, Эцуко? Наверняка есть множество вопросов, которые вам хотелось бы задать. Тогда почему вы их не задаете? Так или иначе, все соседи заинтересованы — и вы, Эцуко, наверняка тоже. Пожалуйста, не стесняйтесь, спрашивайте о чем угодно.
— Но, право же, я…
— Смелее, Эцуко, я настаиваю. Спросите меня о нем. Я очень этого хочу. Спросите меня о нем, Эцуко.
— Что ж, хорошо.
— Хорошо? Так давайте же, Эцуко, спрашивайте.
— Хорошо. Как он выглядит, ваш друг?
— Как он выглядит? — Сатико снова рассмеялась. — И это все, что вы хотите знать? Ну, он высокий, как большинство этих иностранцев, волосы у него начинают слегка редеть. Он не стар, как вы понимаете. Иностранцы скорее лысеют — вы это знали, Эцуко? А теперь спросите меня о нем еще что-нибудь. Наверняка есть и другое, что вы хотели бы узнать.
— Э-э, честно говоря…
— Давайте, Эцуко, спрашивайте. Я хочу, чтобы вы меня спросили.
— Но, по правде, я ничего не хочу…
— Нет, что-то наверняка есть, почему вы не хотите спросить? Спросите меня о нем, Эцуко, спросите.
— Собственно говоря, есть один вопрос, который я хотела бы задать.
Сатико, как мне показалось, вдруг напряглась. Руки она держала сложенными перед собой, а теперь опустила на колени.
— Интересно, — сказала я, — говорит ли он хоть немного по-японски.
Ответила Сатико не сразу. Помолчала, потом улыбнулась, и ее скованность как будто исчезла. Она поднесла чашку к губам и сделала несколько глотков. А когда заговорила, голос ее звучал чуть ли не мечтательно.
— У иностранцев с нашим языком большие трудности. — Сатико улыбнулась сама себе. — Японский Фрэнка ужасен, поэтому мы беседуем по-английски. А вы знаете английский, Эцуко? Совсем нет? Мой отец, знаете ли, хорошо говорил по-английски. У него были связи в Европе, и он всегда поощрял меня, чтобы я изучала этот язык. Но потом, выйдя замуж, я, конечно, его забросила. Муж запретил. Выкинул все мои английские книжки. Но язык я не забыла. И восстановила его, познакомившись в Токио с иностранцами.
Мы немного помолчали, потом Сатико устало вздохнула:
— Думаю, мне пора домой.
Она подобрала сверток и, не глядя, сунула его в сумочку.
— Хотите еще чаю? — спросила я.
Сатико пожала плечами:
— Разве что чуточку.
Я снова наполнила чашки. Глядя на меня, Сатико проговорила:
— Если это вам неудобно — я имею в виду вечер, — то и не стоит. Марико теперь вполне способна оставаться одна.
— Нисколько не затруднит. Я уверена, муж возражать не будет.
— Вы очень добры, Эцуко, — вяло отозвалась Сатико. Потом добавила: — Наверное, я должна вас предупредить. У моей дочери в эти дни очень капризное настроение.
— Ничего страшного, — улыбнулась я. — Мне нужно привыкать к детям, у которых может быть любое настроение.
Сатико продолжала медленно пить чай. Похоже, возвращаться домой она не спешила. Отставив чашку, она принялась изучать тыльную сторону ладоней.
— Знаю, это было ужасно — то, что случилось здесь, в Нагасаки, — проговорила она наконец. — Но в Токио тоже было плохо. Неделя проходила за неделей, и было все так же плохо. Под конец мы все жили в тоннелях и заброшенных зданиях — всюду были одни только развалины. Всякий, кто жил в Токио, много неприятного навидался. И Марико тоже. — Она по-прежнему разглядывала свои руки.
— Да, — сказала я. — Время, наверное, было очень трудное.
— Эта женщина. Женщина, о которой, как вы слышали, говорила Марико. Это то, что Марико видела в Токио. Она видела в Токио и другое, страшное, но всегда помнила эту женщину. — Она перевернула руки и всмотрелась в ладони поочередно, словно желая их сравнить.
— А эта женщина — она погибла при воздушном налете?
— Покончила с собой. Говорят, перерезала себе горло. Я ее совсем не знала. Видите ли, однажды утром Марико от меня убежала. Не могу вспомнить почему — наверное, чем-то была расстроена. Так или иначе, она убежала на улицу, а я кинулась ее догонять. Час был ранний, никого вокруг не было видно. Марико бежала по переулку, я за ней. В конце переулка был канал, и возле него на коленях стояла женщина, держа руки по локти в воде. Молодая женщина, очень худая. Я сразу, как только ее увидела, поняла — что-то неладно. И знаете, Эцуко, она обернулась и улыбнулась Марико. Я поняла: с ней что-то неладно, и Марико, наверное, тоже поняла, потому что она застыла на месте. Сначала я подумала, что женщина слепая — такое у нее на лице было выражение, будто глаза ее ничего не видели. И вот, она вынула руки из канала и показала нам то, что держала под водой. Это был младенец. Я схватила Марико, и мы бросились из переулка.
Я молча ждала продолжения рассказа. Сатико налила себе еще чаю из чайника.
— Как я уже сказала, женщина, по слухам, покончила с собой. Спустя несколько дней.
— Сколько лет тогда было Марико?
— Пять, почти шесть. Она много чего видела в Токио. Но всегда вспоминает эту женщину.
— Она все видела? Видела младенца?
— Да. Собственно, я долгое время думала — она не поняла того, что видела. Позже она об этом не заговаривала. Даже, кажется, не особенно тогда была расстроена. А начала об этом говорить примерно месяц спустя. Мы спали тогда в одной старой постройке. Я проснулась ночью и увидела, что Марико сидит и смотрит на дверь. Двери, правда, не было — просто дверной проем, а Марико сидит и на него смотрит. Я сильно встревожилась. Знаете, там любой мог войти в здание без всякой помехи. Я спросила Марико, в чем дело, а она сказала, что там стояла женщина и наблюдала за нами. Я спросила, что за женщина, и Марико ответила, что та самая, которую мы видели тем утром. Наблюдала за нами из дверного проема. Я встала и осмотрелась по сторонам, но нигде никого не было видно. Возможно, конечно, что какая-то женщина там и стояла. Там любой мог войти в здание без всякой помехи.
— Понимаю. И Марико по ошибке приняла ее за женщину, которую вы видели раньше.
— Полагаю, так и произошло. Во всяком случае, с тех пор все это и началось — Марико заклинило на этой женщине. Я думала, она это перерастет, но недавно все опять возобновилось. Если она заговорит об этом сегодня вечером, пожалуйста, не обращайте никакого внимания.
— Да, я понимаю.
— Знаете, как это бывает с детьми. Они что-то вообразят себе, а потом сами перестают понимать, где выдумка, где правда.
— Да, по-моему, ничего необычного тут нет.
— Видите ли, Эцуко, когда Марико родилась, дела обстояли очень сложно.
— Да, наверное. Мне очень повезло, я знаю.
— Дела обстояли очень сложно. Наверное, было глупостью выходить замуж в то время. Все видели, что надвигается война. Однако же, Эцуко, никто ведь в те дни толком не понимал, что такое война на самом деле. После замужества я попала в высокоуважаемую семью. Никогда и не предполагала, что война способна принести такие перемены.
Сатико поставила чашку и провела рукой по волосам.
— Что до сегодняшнего вечера, Эцуко, — она мельком улыбнулась, — моя дочь вполне способна сама себя развлечь. Поэтому, пожалуйста, не очень-то из-за нее волнуйтесь.
Лицо миссис Фудзивара, когда она говорила о сыне, часто выражало усталость.
— Он стареет. Выбирать ему скоро придется только из старых дев.
Мы сидели во дворике закусочной. За несколькими столиками обедали служащие.
— Бедный Кадзуо-сан, — со смехом проговорила я. — Но я понимаю, каково ему. Грустная история с мисс Митико. Они ведь долгое время были обручены, да?
— Три года. Никогда не видела смысла в этих затяжных помолвках. Да, Митико была славная девушка. Уверена, она первая бы меня поддержала насчет Кадзуо — разве можно вот так ее оплакивать? Ей бы хотелось, чтобы он продолжал жить своей жизнью.
— Должно быть, трудно ему сейчас приходится. Так долго строить планы — и вот чем все кончилось.
— Теперь все в прошлом, — сказала миссис Фудзивара. — Всем нам приходится с чем-то расставаться. Помнится, вы, Эцуко, тоже были когда-то убиты горем. Но сумели продержаться.
— Но мне посчастливилось. Огата-сан был очень ко мне добр. Не знаю, что бы со мной иначе сталось.
— Да, он был к вам очень добр. И, конечно же, так вы встретили своего мужа. Но вы заслуживали счастья.
— Я и вправду не знаю, где бы была сейчас, если бы Огата-сан не взял меня к себе. Но мне понятно, как бывает тяжело — я вашего сына имею в виду. Я все еще порой думаю о Накамуре-сан. Ничего не могу с собой поделать. А когда проснусь — забываю. Кажется, будто я все еще здесь, в Накагаве…
— Не надо, Эцуко, ни к чему такие разговоры. — Миссис Фудзивара вгляделась в меня, потом вздохнула. — Но со мной тоже такое случается. По утрам, как вы говорите, только проснешься — оно и накатит. Я часто просыпаюсь с мыслью, что надо спешить и готовить завтрак на всех.
Мы помолчали. Миссис Фудзивара рассмеялась:
— Нехорошая вы, Эцуко. Вот видите, навели меня на такие разговоры.
— Очень глупо с моей стороны. Во всяком случае, между нами — между Накамурой-сан и мной — никогда ничего не было. Я хочу сказать, ничего не было решено.
Миссис Фудзивара по-прежнему смотрела на меня, кивая каким-то своим мыслям. Один из посетителей встал из-за столика, готовясь уходить.
Миссис Фудзивара направилась к нему. Это был аккуратный молодой человек в рубашке без пиджака. Они поклонились друг другу и завязали оживленный разговор. Молодой человек, застегивая свой портфель, что-то сказал, и миссис Фудзивара от души рассмеялась. Они снова обменялись поклонами, потом молодой человек исчез в дневной уличной суете. Я была благодарна за возможность успокоить свои чувства. Когда миссис Фудзивара вернулась, я сказала ей:
— Лучше, если я сейчас пойду. Вы очень заняты.
— Останьтесь и отдохните. Вы ведь только что присели. Я подам вам обед.
— Нет, спасибо.
— Послушайте, Эцуко, если вы сейчас не поедите, то еще не скоро сможете пообедать. А вы ведь знаете, как важно сейчас для вас питаться регулярно.