– Маня, – строго прикрикнул Дьявол. – Ты в демократическом государстве живешь! Всяк волен выбирать себе Идеал для служения, обливая пятки слезами, поливая елеем и оттирая волосами. А были бы государь с государыней не демократы, и тебя бы заставили! Повороти назад, – с мольбой в голосе проблеял он, утирая слезу над телом покойной. – Ты посмотри, какую муку вокруг себя сеешь! Я от страха ни жив, ни мертв, – пристыдил он ее, топнув ногой. И снова он забыл, что нематериальный: брызги из лужи полетели во все стороны, обдав его самого. – Сначала старуху прикокнула, а следующий кто? Помазанница моя? Ведь подумать, Маня, не мог, что ты такая грубая и скандальная! Делаешь прежде, чем думаешь. А если вернешься, – елейно пообещал он, – не скажу, скрою, что ты личико бедняжке изувечила.
Манька призадумалась.
Дьявол, может, и не скажет. Именно – не скажет! Но Благодетельница обязательно прознает. Естественно, ее обвинят, а у нее ни свидетеля, ни алиби… Странно, когда убили девочку, Дьявол сам объяснил ей суть государственного и человеческого правосудия, а теперь тоже самое пытается выдать наоборот.
Комедию ломает?
Вряд ли.
Тот случай никак Помазанницы не касался, а теперь, пожалуй, в самое нутро ее…
Ишь, какой двуличный…
Для нее сейчас как раз лучше в лесах схорониться, идти себе дальше, как ни в чем не бывало, а Кикимору спрятать подальше от места проживания. Пока ищут, успеет уйти далеко. Болотная ведьма изнутри давно гнила, так что по времени никто не определит, когда умерла. Скажут раньше, а раньше у нее свидетели есть, которые алиби подтвердят, а если скажут, что шла она вдоль реки, то признается: дошла до болота и повернула в обход – кому в голову придет сомневаться? Никто бы в это болото добровольно не полез. А если повезет, скажут: умерла старушенция от старости.
Манька обошла Кикимору, брезгливо поморщившись. Ведь не человек, мертвец, и давно уже! И убивать не собиралась, старуха сама на свое шило наткнулась, а ей повезло – осталась жива. Воткни старуха второе шило в другое место, истекла бы внутренним кровотечением она, и никто бы ее искать не стал, а старушенция сшила бы себе новую одежонку, а то, позаимствовала бы органы.
– Я ее не просила тащить меня в болото и шилом махаться, и оправдываться не собираюсь, – уверенная в своей невиновности, отрезала она. – А если собрались меня останавливать, то вам только хуже будет! – и добавила, но уже не так уверенно, в основном, чтобы осадить Дьявола. – И Помазаннице твоей не поздоровится, если попробует вредить мне!
– Я что, Маня, разве не должен научить тебя? – заискивающе и шутливо Дьявол сделал выпад, изображая драку на шпагах. Он как-то резко вдруг переменился, будто только такой ответ и ждал. И уже спокойно, без сочувствия к Кикиморе, по-деловому предложил: – Пуф, пуф! И уносим готовенькую в болотную тину. Пусть полежит пока со своим народонаселением.
– Не уносим, не уносим, – раздумывая, не согласилась Манька. – Нельзя ее обратно, оживет еще. Хватит с нее утопленников. Не знаю, сколько их, но спасибо они нам не скажут.
– Ладно, – с удивительной легкостью согласился Дьявол. – Тогда повесим на дерево, как портянку, будем сушить на солнышке.
– И не повесим. А если дождь? Должно мертвого предать земле… Сухой, где болота нет, – заявила Манька, гадая, догадался ли Дьявол о ее планах. – Надо по-человечески. Похороним, а сверху посадим осину. Проклятая она была. А проклятых с осиной хоронят. Не приведи Господь, выберется и уползет в свое болото! Опасно ее оставлять просто так.
– А где ты осину возьмешь? – удивился Дьявол, оглядываясь по сторонам.
Манька тоже осмотрелась, с облегчением отметив, что осины на острове не росли. Отсутствие их полностью соответствовало ее планам – не придется выдумывать для Дьявола легенду.
– Значит, заберем с собой на большую землю, – решительно заявила она.
– С ума сошла? – убился Дьявол. – Железа не поднять, а ты еще эту… – он брезгливо пнул Кикимору, – тащить с собой собралась?
– Не оставлять же ее здесь, – Манька тяжело вздохнула, пряча свою радость. Если эта тварь оживет, первое болото станет ей могилой. Чего не сделаешь ради жизни на земле. Она порылась в котомке, выуживая целлофановые пакеты и топорик. – Мне спасибо должны сказать, что я от этой мерзости мир избавила, а я прятаться должна… Ну где справедливость?! – расстроилась она, принимаясь за расчленение прогнившего, дурно пахнувшего трупа.
Дьявол с брезгливой миной постоял возле нее, потом ушел в кусты, опорожняя несуществующий желудок.
– Пойду-ка, разведу костер, наловлю лягушек, а если повезет, поймаю жирного угря – и приготовлю нам поесть, – крикнул он издали, из-за кустов. – И прошу тебя, не пожалей, пожалуйста, мыла, когда будешь смывать нечистоты. Я с тобой нарушил все мыслимые и немыслимые свои правила… Ты в курсе, что мне по Закону с грязнулями ни сидеть, ни стоять рядом нельзя? И даже тот, кто прикоснулся к грязнулям, уже не чист для меня?
– Нет, но теперь в курсе, – Манька усмехнулась. – А ты в курсе, что вся земля – грязь, и заключен ты в грязь?
– Думал – прах, но теперь в курсе, – откуда-то из опустившейся тьмы, отозвался Дьявол.
Странно, но дорога из болота оказалась легонькой. Куда бы Манька не ступила, земля была тверже камня, чуть прикрытая болотной водицей, ставшей почти прозрачной.
После смерти Кикиморы воду мутить было некому. Вышли на большую землю уже через неделю. И очень удивились: две реки, Безымянная, вдоль которой они следовали, и другая, Речка Смородина, которая брала начало у Неизведанных Гор, стали одной рекой с правильным направлением – к морю-океану, с четко обозначенным руслом и стекающими в него ручьями, берущими начало из многочисленных родников на месте высохшего болота. И была она так глубока и широка, что без лодки не переберешься, и не разглядишь сразу, где у нее другой берег.
– Ну вот! – Дьявол тоже опешил и таращился на реку растеряно. – Меняешь лик земли!
Потом в смятении прошелся по берегу.
– В общем, так, – растеряно погрозил пальцем, – хватит гармоничное государство пугать хаосом! Бедная моя Помазанница… —схватился за голову, взъерошив волосы. – Что она теперь должна думать? А где народу брать удобрение?
Угрозу Дьявола Манька пропустила мимо ушей. Она прошлась вдоль берега, заметив недалеко от реки возвышение, которое точно не будет затоплено по весне, выкопала глубокую яму, вывалила из целлофановых пакетов гниющие останки, засыпала Кикимору землей, обложила могилу камнями, посадила сверху молодую осинку, после сожгла целлофан и мешок, чтобы не оставлять следов своего присутствия.
Покойную почтили минутой молчания, перекусили железом, запили водой, помянув болото недобрым словом.
И только тут Манька сообразила, что нет больше Мутной Топи, и скоро здесь будет такая же земля, как в любом другом месте. Не сказать, что не обрадовалась. Весь мир, от края до края лежал перед нею ярким золотым и огненно-багряным раздольем и бездонной лазурной высотой, подернутой осенней белесой дымкой, и чуть зеленоватой, с бликами солнца гладью реки. За две с половиной недели, пока бродили по топи, земля нарядно украсилась, и после болотного однообразия глаз ее не мог нарадоваться ярким краскам.
Но душа и в самом деле не праздновала вместе с нею.
Где-то ниже сердца тошненько подвывало. Даже мысль о состоявшемся спасении внезапно открылось ей, как мучительное наставление, типа: «Мы готовили – готовили, а ты, Маня, все испортила!» – и будто кто-то уговаривал ее в следующий раз обязательно утопиться.
Разницу эту она сразу почувствовала, как только Дьявол обратил на эту разность внимание, попросив определить, где у нее умственный начаток, а где начало души, поставив руку чуть выше уровня груди, чем немало подивил ее. Получалось, что у нее есть уровень выше сердца, и уровень ниже сердца, как некое эмоциональное поле, которое разговаривать не умело, но вполне точно изъяснялось чувствами. Иногда очень даже ясно, иногда смазано, а порою едва переводимо в слова. Она вдруг поняла, что может прислушаться к животу и узреть там запертого человека, воспринимая его на чувственном уровне. Внутри ее было тяжелое пространство, наполненное чувствами, которые выставлялись наружу и вели ее на заклание, как пастырь овцу, а собственные ее чувства, скорее, были ответной реакцией, чем теми чувствами, которые приходили невесть откуда.
– С ума сойти! – Манька одурела от своего открытия.
– А я что говорил? – торжествующе изрек Дьявол. – Нет, Маня, ты и душа не одно и то же.
– А что тогда душа, если она против меня?
– Душа – как ближайший родственник, обращается к человеку из среды его самого. И, бывает, выходит огонь и пожирает человека, как кедр, который уже не живое дерево, а головня и удобрение. А человек слушает эту муть, вместо того, чтобы обрезать крайнюю плоть сердца. И так разделился сын с отцом, дочь с матерью, невестка со свекровью, и уже враги человеку домашние его, ибо тот, кто стал в сердце человека, посчитает недостойным всякого, кто любит или мать, или отца, или сына, или дочь более, нежели его. И кто не берет креста его, и не следует за ним, внимая зову, и кто душу бережет, ополчаясь, считается у этой мути недостойным, – и будет он убивать и чернить, и взывать ко всякому, чтобы чинили человеку препоны. Боги там, Святой Дух, который крестил человека огнем. Поджаривает пяту, и язвит в голову одного, называя грешником, и закрывает от возмездия другого, называя праведником. Об этом пытался втолковать тебе Господь Упыреев, когда говорил, что знает то, что не знаешь ты.
– А с кем спорить-то? Там же нет никого! – медитируя, удивилась она.
– А если никого нет, кто вгрызается в твою плоть, обращаясь к тебе, как самостоятельное существо? Подсознание находится под сознанием, оно надежно укрыто от сознания. Но оно не спит, не изнемогает, сеет ужас и вынашивает потомство. Подсознание – это кладбище с мертвецами, которые живы и передают привет от Благодетелей и тебе, и людям. Не спорю, бывает хорошее подсознание, которое поднимает человека, но бывает, и убивает – и тебя, и твоих близких. Оно заключает в себе боль, но не слышит ее, сеет зло – и не видит его, или собирает сомнительные компании – все беды человека берут начало в его душе.