Но избы, видимо, считали по-другому.
Манька горько вздохнула: сама-то, чем лучше их? Не к нечисти разве шла на поклон?
Она хотела возразить Бабе Яге, что как раз наоборот, Бог учил только себя любить, не сотворив перед ним кумира, но вовремя вспомнила, что учил ее Дьявол, который для людей был Пугалом. А Сын Отца учил прежде любить его, а Отец как бы сам собой приложится. Даже апостолы не имели в себе заповедей Дьявола: «Что же вы ныне искушаете Бога – сказал Апостол Петр, когда Посланцы к язычникам заспорили между собой, – [желая] возложить на хребтину учеников иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы? Но мы веруем, что благодатью Господа Йеси Спасителя спасемся, как и они…»
Вера в спасение не мучает людей. Правильно верили, неправильно – во что верили, то и получили. Кузнец Упыреев верил, Баба Яга верила, Благодетельница верила – имели. Сама она то верила, то не верила – и не имела. Может, надо было верить так, как они верят? И избы, наверное, верили-не-верили. Но опять же, разве мало таких, которые молятся день и ночь, а счастье и в следующей жизни не предвидится? Благодеяние от Бога считали чудом, а чудо – оно на то и чудо, чтобы быть исключительной редкостью. У Бабы Яги, вон, место перед иконой не протерто – значит, не по молитвам Спаситель раздавал.
Она промолчала, прикусив губу, еще раз огляделась, с сожалением оставляя мысли об избах. Чужие это были избы, но умные, наверное, раз нашли себе богатую хозяйку. Что бы они увидели, если б посмотрели на нее – железный ужас… – и бежали бы на край света к той же Бабе Яге, у которой железа на себе не было, или было, но такое, как у тех разбойников, которые железом своим не тяготились.
Ей ли учить их? Нет у нее таких изб, и не надо.
– Смотри, Маня, раскрыла грехи твои, и больно мне, что противишься судьбе, – произнесла Баба Яга с горечью. Вид ее был заразно обличающим, так что не почувствовать себя виноватой, у Маньки не получилось. – Ведь злое задумала против Благодетельницы нашей. Вижу, мучает тебя злоба и зависть, не дает тебе покоя чистота ее, непорочность, ясные слова. Черна голова твоя – закрыл Господь в яму и закрылся от тебя, чтобы не видеть и не слышать, гноит, будто мертвую. Мертвая ты и есть!
Манька молча отрицательно замотала головой, отказываясь от обвинений Бабы Яги, но голова была черная, а в словах Благодетельницы действительно не находила ни чистоты, ни умного начала – с этим не поспоришь, и снова кивнула головой, уже утвердительно.
Баба Яга умилилась, рассматривая ее с глубоко затаенной усмешкой, которая виделась только в глазах. Но Маньке не раз приходилось убеждаться, что, обличая ее, люди запросто решали свои проблемы, покушаясь на то малое, что она имела. И Баба Яга злопыхала, получив необходимую уверенность, что слова ее пустили корни и подмяли обвиняемую под себя. Посредница, очевидно, уже видела свою цель достигнутой, а она еще размышляла: давненько ее так не унижали – месяца три, сразу после того, как отошла от людей. Она только сейчас сообразила, что Дьявол ругал, срамил, но как-то не так, не обидно, как будто не ее, а дело, на которое она сподвиглась. А, бывало, хвалил, но уже не дело, а ее.
Манька удивилась, как это у него получалось?
– Ты, давай за стол садись, поешь, попей и ступай в баню, как заведено. Скоро ночь, – сказала Баба Яга, раскладывая на столе салфетки. – Караулю тут тебя, будто дел у меня больше нет. Болезни и немощи ваши хоть кого подкосят. Помощь моя неоценима, окромя тебя люди есть, кто по делу, кто с бедой приходит, а я растрачиваю время на недостойную тварь, которой всякий побрезговал бы, – проворчала она сокрушенно.
Дьявол в углу маслено заулыбался, молитвенно сложил перед собой руки, поднес ко лбу, к сердцу, будто радовался, что вот-вот Баба Яга отряхнет ее, как прах с его ног. При виде Дьявольских панихидных приготовлений, в чреве навернулась тошнота. Думать о Дьяволе плохо не получалось, но он не испытывал к ней добрых чувств, и, возможно, радость его была искренней. Одни слова у него. Но из слов избу не построишь: хоть доброе слово, хоть худое – кирпичом не летит, как добро к кузнецу господину Упырееву.
«Тоже, Благодетель выискался!» – мысленно выругалась она.
Наверное, надо было попрощаться с ним прямо сейчас, встать, наконец, на правильный путь, послать Дьявола куда подальше. Все, посмотрел, хватит, пункт назначения достигнут – но тут же засомневалась. А ну как посмотрит старушенция внутренности, поправит чего-то там, выпишет пропуск и пошлет далеко, в цивилизованную часть государства, а как одной-то? Кто в лесу от зверей станет охранять, из сугроба втащит, шишки соберет, ужин приготовит, рыбу из проруби заставит выпрыгивать? Разве смогла бы она треть государства пешком пройти или у волчьей стаи кусок мяса умыкнуть? Только Дьявол выдерживал как-то все это время, оставаясь рядом, низводя любые трудности до испытания, которые, по его мнению, и подножия настоящей беды не доставали. И не хвалился, не обещал ничего – и вот, не волнуют ее упреки старушенции, как раньше, и карма вызывает сомнение. Пусть неправедный был Дьявол, и не Бог совсем, но жизнь после встречи с ним стала другая.
«Вот была бы я Дьяволом…» – подумала Манька, сообразив, что на ее месте, он не стал бы терпеть упреки и поношение, разоблачил бы Бабу Ягу в одну секунду, еще и поиздевался над ней.
Манька удивилась сама себе – оказывается, она сильно изменилась. Раньше распереживалась бы вся, болезни наживая, а теперь всякие мысли в голове – и не ранят. Спасителем Баба Яга тычет, а что Спаситель… по земле ходил – спал, ел, пил вино, учеников набирал, лечил, проклинал, лобзания любил, женщин… – и не прощал, если ноги не целуют: «ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги… А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит…»
Да разве ж это любовь?
Взять того же Симона – в дом пустил ораву беспризорников и мытарей, стол накрыл, лежаки застелил… Много ли проку в слезах и в пролитом масле? Будь она на месте Спасителя, перво-наперво спросила бы: «отчего, дева, плачешь?» Не то же ли делает каждый человек? Разве кто-то ценит многие заботы перед кувшином елея? Если сам босяком жизнь прожил, чего взъелся-то? Ну да, у кого-то от избытка говорят уста, от избытка приносят дар Богу, а кто-то от скудости отдает все свое пропитание, и слова от скудости берут начало – так от чего скудость не поправишь, что бы и подношения нищенки были от избытка? Не семи пядей во лбу мудрость – понять, семи пядей – изменить худое на доброе. Недоказанная его жизнь была для всех примером, и поступали люди, как Он – проклинали, учили, взывали. А чем тогда Йеся отличался от всех остальных? Какого лешего в слова учения апостолов вчитывались, вглядывались, вслушивались, обливали слезами умиления, поливая елеем, искали мудрость – и находили! Себя оправдать? Еще раз подтвердить, что Свят и Бог?
Не таков был Дьявол.
Когда она однажды начала рассуждать о том, что истину изрек Спаситель Йеся, когда сидел в синагоге у сокровищницы, наблюдая за людьми с подношениями, Дьявол, покатываясь со смеху, враз избавил ее от желания философствовать с ним на эту тему: «Двенадцатью-то апостолами собрали бы женщине хвороста на зиму, дом поправили, прошлись по городу и взяли у каждого по горсти пшеницы – и скудоумие закончилось бы и скудость подношения!»
И ее учат, вместо помощи.
От унизительных слов Бабы Яги Манька закрылась в себе, настроившись сурово. Пропуски выписываешь – вот и выписывай, не за подачками пришла, а подъяремную упряжь с себя снять. Она не ослица, как та изба, которой хоть на цепи, лишь бы с Благодетелем. И в баню не пойдет, и в избе не останется, даже если Баба Яга станет уговаривать. Нос ее за время путешествия привык к свежести, а спать после бани сырой на улице – всю жизнь работать на таблетки. А завтра, если баба Яга насчет бани не передумает, и воды наносит, и сама истопит, и попарит, и помоет за собой. За день она устала, сил не осталось, а не уберешь после себя, старушенция грязнулей назовет – еще одно праведное обвинение.
Но праведное ли?
Так она ей до конца жизни пропуск не выпишет.
Сама Баба Яга почему-то в баню не сходила. После бани не красят губы и глаза не подводят, волосы сухие, одета не по-домашнему, будто собралась куда-то. И в еде надо скромнее быть. Пусть Баба Яга подавится своей едой! Не голодная она!
В сырой одежде сидеть было неудобно, хотелось переодеться в сухое. До лагеря с готовым на ночь хворостом далековато, но лес, он и есть лес, где одна елка, там другая.
Время было позднее, часовая стрелка на старинных узорных часах указывала на десять вечера, обычно в это время она уже укладывалась спать, избитая Дьяволом – нещадное избиение он продолжал упорно называть физическими упражнениями, и она никак не могла взять в толк, это он свою мышцу накачивал или ее тело тренировал перед побоями – но лучше позднее лечь, чем задохнуться в избе. Слава богу, сама себе хозяйка. Хорошо бы, по возможности, у старухи дровами разжиться, но можно и сучья насобирать – Дьяволу что ночь, что день, зрением он сам себя не обидел – а там разожгут костер, натянут веревку и повесят одежду сушиться.
– Не беспокойтесь, я, пожалуй, пойду, – засобиралась Манька. – У меня свои припасы есть, я и почками могу насытиться, и к коре привычная.
– Свое-чужое, ешь пока человеческую еду даю! – приказала Баба Яга, бесцеремонно отодвигая котомку в сторону. Поднять не получилось, она чуть приподняла тяжелую заплечную суму и бросила между печью и спинкой кровати. – Кору она ест… Это хорошо! Каждый должен то есть, что заслуживает. Потом мыться пойдешь.
– Ну, не только… – пожала Манька плечами, вспоминая сытные ужины с Дьяволом у костра. Привыкнуть к запаху в избе не получалось, еда просилась наружу. – А мыться-то зачем?
– Чистым должен быть человек, чтобы о Царице, о Матушке государства рассуждать. Иначе поганым ртом оскверняют самое святое, – проворчала она и осуждающе покачала головой. – Мы гной-то выпустим и разберем внутренность твою поганую. Некогда мне тут с тобой, на завтра у меня другие дела… Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим.