о твое на себе, накормят и переночевать пустят, и будешь ты у них как добрая хозяйка! Это не о покойниках он говорил, когда заявил, что с мертвецами за ручку не братается! Это она мертвец — у барана всегда ум мертвый! И потеряла она избы, идет к ним человек… Благодетельница и идет — это она им добрая хозяйка, это ее они идут встречать!
— Мрази, суки, падаль — пошли вон! Твари! — голос у Маньки дрожал, она крепко сжала кулаки. И сразу брызнули от обиды слезы. Ей нестерпимо захотелось обернуться, и защитить черта, который уже успел погореть.
Но черти, вместо того, чтобы растаять, вдруг начали расти на глазах, быстро увеличиваясь в размере, и стояли за спиной, как материальные объекты, намного сильнее и здоровее, чем она. Манька попробовала взять себя в руки, но слепая ярость на чертей, которые легко провели ее и обиды на саму себя, потерявшую избы, хлестали из нее, как горние потоки, смывая благоразумие. И вдруг она почувствовала, как ее ударили по голове, да так сильно, что искры из глаз посыпались.
— Ох! — схватилась она за голову и обернулась, не сдержавшись, чтобы посмотреть нормальным глазом …
Никого не было. И пещеры не было.
А стояла она непонятно где — кривые-косые линии, и вся она немощная и убогая…
От ненависти не осталось и следа, только чувство, что ненавистников, с омерзением оплевывающих ее за спиной, было много больше, чем когда она раскрыла секрет избы.
Мысли были.
По крайней мере, одна их них. Но как будто не ее, а самая ближняя зависла и торчала в голове, как вбитый гвоздь. Чувствуя присутствие мыслей, Манька не имела о них ни малейшего представления. И каждая мысль силилась пробиться и стать ею и захватить тело, а когда она замечала ее, мысль промахивалась и принимала расплывчатый, закрытый пеленой вид, напоминающий Бабу Ягу. Манька забыла, кто она и куда идет — осталась только та Манька, которая всю жизнь околачивает груши возле дома богатого человека, припертая к стене, окруженная его домочадцами, которые пытаются искоренить зло и избивают ее…
«Что меня понесло? Куда меня понесло? — удивлялась она сама себе. — Какой Дьявол меня принес в этот дом? — мысль оборвалась, и Дьявол стал исчезать из памяти. — Дьявол? Дьявол? — она наморщила лоб, пытаясь вспомнить образ, чье имя было на губах.
Имя ушло в небытие.
— Откуда у меня взялась надежда, будто я как человек? Позавидовала!.. Да ведь это избы Благодетельницы, а я матушку ее…
Манька казнилась, и было ей мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, потому что хуже, чем она, вряд ли жил на земле человек, который бы вошел в чужую избу и показал зубы. Воры и те на место хозяина не метят!
— Продажная тварь, оборванка! Совести у меня нет! Железо на себя напялила, да разве железо люди несут положить перед Благодетелями?
Такого стыда Манька в жизни не испытывала, стыд был как прозрение.
— Кто я, чтобы голосить на всю страну и высмеиваться перед людьми, что муж Благодетельницы моими мозгами государем стал? — спрашивала она себя и не находила оправдания. — С чего мне это в голову-то взбрело?
Горячее раскаяние заливало краской уши и лицо, сжимая сердце.
— Иду плюнуть на ангела помазанного, да разве я достойна жить?
Маньке стало тоскливо. Внезапно нахлынули мысли о самоубийстве. Ум не высказывал протеста, будто сам посылал ее оборвать нить, связующую ее с землей, с жизнью. Мысли набрасывались, как стая одичавших псов.
— Да могу ли я с наиважнейшей женщиной государства, с идеальной женой и матерью, тварь безродная, сравниться? Величества-то — и есть два голубя! До того умна, что передачи ведет на всю страну — и глаза у нее словно яхонты… словно лебедь плывет, рученьки ее белые, точеные… Ведь о мире печется! С чего я взяла, что она станет мною интересоваться? Ведь кумир миллионов!.. Это ж надо было так высоко взлететь, чтобы голову потерять?!.
Манька видела мудрость Благодетельницы каждую свою минуту, и проклинала себя за то, что выдумывала, будто не хуже, и ум отказывался верить, что есть Дьявол, избы…
Их не было ни в сердце, ни в уме.
Она уже не сомневалась, что ум у нее не свой, и своего не осталось.
— А что ум-то тогда, если я не думаю, но думаю? — произнесла она вслух, и тот, кто играл головой, примкнул к нетопырям.
И тут же потеряла нить рассуждения…
— Люди понимают счастье свое! — завистливо подумала она, и ей стало обидно за бестолковую жизнь, но не внутри, а снаружи, будто обида повисела перед нею, как выстиранное белье.
Все шло к тому, что она или зрила в корень, или нечисть проникла внутрь ее. Похоже, кровососы присосались к ее сознанию и пили, как пьют человека комары, не прибегая к ранее испытанным средствам, когда расстраивают сначала, а только потом угрожают и высмеивают.
Черти оказались хуже, чем вампиры!
Будто она пришла на чужой праздник с завязанными глазами, и виновник торжества опознал в ней незваного гостя.
Собственный ум саму ее никак не воспринимал. Она была — и ее не было.
Манька поймала себя на мысли, что, наверное, именно так человек сидит на своей могиле и стыдится себя. Помимо ее воли, ум соглашался со всеми мысленными посылами, и стоило ей выразить протест, как во всем теле вставала боль — и искры сыпались из глаз, а протест тонул в хоре обличений. Мысли проплывали перед нею, давая всласть налюбоваться ими, но их языка она не понимала, слова сливались и наползали, проглатывая начало и окончание, и десятки новых выползали из марева, чтобы украсить собой ее голову.
Как выйти из этого состояния, Манька не знала. Убоявшись перестать существовать в подлунном мире, лишь упрямо твердила: «Я — Манька! Я — Манька!»
Но перед лицом ужаса, который творился в ее голове, она была беспомощной, он не отпускал ее.
«Я умерла! — подумала она смертельном унынии, уже не сомневаясь, что судный день предстал перед нею во всей красе. Она горела и плавилась, исторгая из себя геенну воплями чертей на самом видном месте посреди кладбища, за забором, который исключал всякую живую мысль, кроме этих… И меньше всего в этом момент ей хотелось бы, чтобы ее судил Спаситель, который исключил ее из жизни, потому что она не давала ему плода — сама ела…
— Дьявол! Дьявол! Помоги! Дья-а-авол! — позвала она самого несуществующего Бога, который был тоже изгнан начальниками — так ведь и она не имела со своей головой ничего общего! Мысль о Дьяволе вышла от нее самой, и на мысль тут же набросились другие мысли, высмеивая ее.
«Какой Дьявол? Откуда Дьяволу взяться? — подумала Манька чужой головой, и опять поняла, что с умом не дружит. — Но был же, был, вот же башмаки железные на ней и…
И башмаков железных у нее не было, босые ноги, все в язвах и струпьях, как у нечисти, лишенные живого места, со сгнившими ногтями, как у покойников, с оголившеюся костью…
— Господи, и зачем я надела эти железные башмаки? — Манька смотрела на ноги в ужасе. — Чтобы умереть? А как же живая вода? — снова где-то поднялась мысль. — Здоровая же была!?»
«Помолись! Помолись» — прикатила мысль, обращаясь с ней, как с какой-то рабыней, грубо схватив за голову, пригибая к полу, так что захрустели шейные позвонки.
И опять пришла боль…
— Манька! — громко позвал ее Дьявол со спины, там, где она видела чертей.
Судя по веселому голосу, он явно наслаждался ее беспомощностью. Но она обрадовалась: Дьявол задвинул все мысли назад, откуда прозвучал его голос и вернул ее обратно в избу, в пещеру.
— Люди, думаешь, удивляются, когда высмеиваясь чертями. Они себя не помнят! Черти задом наперед деланные — посмотри за спину! Кто твою голову чемерицей кормит!
Голос ушел, но некоторые мысли остались за спиной.
Манька села, обхватила коленки, настраивая затылочное зрение. Сил не хватало. Она боролась сама с собой: мысли вопили, что им никто не нужен, не нужен Дьявол, чужая она избам, которые имущество недостойное, и жизни нет ни у нее, ни у изб. Она спрашивала себя вновь и вновь: а какая есть жизнь, за которую бы стоило ухватиться? И не находила ответа. И опять стало ей больно и одиноко, и пусто, как раньше, перед тем, как решиться на отчаянное путешествие, когда мучилась она в сомнениях, проливая по ночам слезы на соломенную подушку.
И вдруг заметила, что боль идет не от нее. Она будто лежала где-то позади и внизу, и только с правой стороны. Кто-то холодно согласился и поставил на ней крест, приговаривая ее к беспросветной ненужной жизни, в которой она должна влачить жалкое существование, не должная прыгнуть выше себя с крестом.
Или умереть…
Пещеру она увидела не сразу, потому как стоял там невообразимый шум, галдеж и гам. Черти скакали, махались, орали и гонялись друг за другом, и, казалось, что на нее они внимания как раз не обращают. Их было много. У Маньки появились сомнения, что ее хватит на всех, — тут бы за год управиться! А черти рассматривали себя… сами! И пристраивались к ней сзади и орали во всю глотку прямо в уши.
Наверное, и тут Дьявол был прав! Черти не виноваты, они лишь использовали шанс быть услышанными. И каждый старался протолкнуться без очереди, расталкивая остальных. Драки шли по всему периметру пещеры. Самые догадливые приберегали камень, вытаскивая из-за пазухи, швыряли в нее, когда произносили речь и довольные прислушивались, помянула ли она их темницу. Она догадалась, что к черту надо подходить наоборот, доставая его какими угодно словами, но по теме, импровизируя на ходу и вынуждая обратить на себя внимание, или может быть, найти слова, которые держали его в темнице, но так, чтобы самой не загружаться чертом.
Манька присмотрела небольшую группу чертей и пошла задом в их сторону.
Остальные, заметив, что она выбрала исключительно примерных, начали рассаживаться группами, прислушиваясь к тому, что она говорит, завели речи, перекрикивая друг друга. В пещере снова поднялся невообразимый галдеж. Нетерпеливые нет-нет, да и швыряли камни, показывая свое местонахождение. Но Манька уже не обращала внимания на боль. Она приблизилась к группе чертей, внимательно прислушиваясь к тому, что они говорят. То, что происходило между чертями — было что-то вообще несусветное. Казалось, что сами черти думают так же, вытаскивая на свет божий какой угод