– Какую еще ложь?
«Башкой поехала», – подумала я.
– А вот такую: родители твои разлюбезные – никакие не ученые, а самые обычные подзаборные алкаши! Их прав родительских лишили, вот я с тобой и вожусь.
«Точно поехала».
– Что за бред? А открытки мне тогда от кого приходят? У меня их целая коробка.
– А открытки эти я тебе рисую уже семь лет.
Тетка наконец растеряла свой пыл и плюхнулась в кресло.
– Все, чтобы ты себя нормальной чувствовала, нужной и любимой, – грустно добавила она, – а ты мне вон чем отплатила.
– Это неправда! – кричу я. – Ты это все выдумала.
Я бегу в свою комнату, достаю из-под кровати коробку с открытками и высыпаю все их на пол.
– Много открыток за семь лет. Хоть замок строй, – говорит тетка. – Вот ты и построила. Только не принцесса ты никакая.
– Неправда! Ты их всегда ненавидела! Врешь! – я кричу, плачу и опять кричу. Падаю на пол и обсыпаю себя сверху всеми этими открытками с обратными адресами: Куба, Австралия, Аляска, Новая Зеландия, Гренландия, в надежде, что они укроют меня, как одеяло, и спрячут навсегда.
– Вот и рухнул твой замок, – уже без злобы говорит тетка. – Ну, кончай реветь. И похуже люди живут.
– Ну и пусть живут.
Мы молчим минут десять.
– А знаешь, – наконец говорю я, – кем я стану, когда вырасту?
– Ну, и кем же?
– Профессиональной танцовщицей.
– И зачем тебе это?
– Затем, что, когда ты умрешь, ты не превратишься в перегной. Ты будешь спать долго-долго под землей. А я буду приходить к тебе каждую ночь и отплясывать на твоей могиле, так что ты глаз не закроешь.
После этого мы с теткой неделю не разговаривали. Стоит ли говорить, что выборы прошли не очень удачно, директор Анского НПЗ отправился мотать срок, а я на заслуженную пенсию. Лева Зорькин был верен себе и отправился на село.
В день, когда я окончила университет, директора выпустили из тюрьмы. Не буду слишком уж оригинальничать и скажу, что жена от него давно сбежала, а бывшие друзья и коллеги считали его мерзотным извращенцем. В моей жизни тоже произошло много всякого. Открытки от мамы с папой больше не приходили.
На выпускной я не пошла. Меня там никто не ждал. С тех пор, как я завершила свою карьеру, меня никто нигде особенно не ждал. Разве что тетка, но она ждала продукты из магазина, которые я приношу, а не меня.
Я до сих пор так и не узнала, почему Лева Зорькин неожиданно отстал от меня, но благодаря ему я поменяла унылую школу на унылый университет, а тетушка еженедельно может получать свои покупки.
Чтобы как-то отметить конец своего студенчества, я купила бутылку вина и пошла к реке, делающей живописный изгиб неподалеку от НПЗ. Освободившийся директор сидел на берегу и курил. Я не сразу его узнала, он утратил былую пышность и рассыпчатость форм и даже стал каким-то жилистым. Он больше не был гномом, и это было самым печальным. Я подошла и аккуратно дотронулась до его плеча. Директор или не узнал меня, или не удивился.
– Здравствуйте, рада, что вы здесь, – ласково сказала я и села рядом. Мысль о том, как круто сожительствовать с бывшим зэком старше меня на сорок лет, к счастью, быстро перестала казаться такой уж крутой. Директор молчал, я тоже не спешила начинать разговор.
Мимо ковылял Лева Зорькин с бутылкой пива в руке, увидев нас с директором, он замахал руками, как старым друзьям.
– Вот мы и снова все вместе, – Лева плюхнулся на траву и глуповато улыбнулся.
Директор хмыкнул и недобро покосился на меня.
– Выпускной, что ли, сегодня? – спросил он, глядя на мою университетскую мантию.
– Да, – ответила я.
– Вот и у меня выпускной, – усмехнулся директор.
– Поздравляю.
– А я развелся, – невпопад сообщил Лева.
– Поздравляю, – директор похлопал Леву по плечу.
А я подумала: как здорово, если бы мы зажили где-нибудь все втроем, такой настоящей счастливой семьей. У нас был бы большой старый дом в каком-нибудь захолустье и собака. Обязательно собака, большая и лохматая, а не какой-нибудь презренный той-терьер. По вечерам мы бы читали книги и играли в шахматы: я с Левой против директора, я с директором против Левы, – можно было придумать много всяких комбинаций.
Знаю, в моей жизни было много всего фантастического, но это, пожалуй, было бы уже слишком.
Вечная весна
Дядя Виталя уже с трудом помнил, как оказался на окраине города в богом забытой обшарпанной пятиэтажке. Как ему досталась квартира на четвертом этаже в пятом подъезде, он тоже не очень понимал.
Помнил только, как однажды бабушка тогда еще просто четырнадцатилетнего Виталика привела его в эту квартиру и сказала: «Ну все, теперь ты будешь тут жить».
– Как жить? Один? – удивился Виталя. Бабушка жила совсем в другом месте, с ней жил кот и ворчливый неродной дедушка. Почему Виталя теперь будет жить в этой неопрятной двухкомнатной квартире, в его маленькой голове не укладывалось.
– Теперь это твой дом, – отрезала бабушка.
– Но дом там, где живет моя семья! – не выдержав такого непонятного хода вещей, вскрикнул Виталя.
– А ты будешь жить один.
– Но почему?
– Это твое наказание. Считай, что тебя в угол поставили.
– Но я же ничего не сделал! – кричал Виталя в закрывающуюся перед ним дверь.
Бабка приходила к нему раз в неделю, приносила банку супа, банку каши и другую домашнюю еду, спешно прибиралась, но на любые расспросы Витали отвечать отказывалась. Теперь будет так – и всё тут.
Была весна, пронзительная, прохладная, тоскливая. Виталя плакал каждый день. Обида и непонимание – за что с ним сделали такое – так сильно резонировали с этим голубым небом, щебетом птиц, ощущением, что все оживает, что он навсегда запомнил ее. Ему казалось, что теперь весна будет вечной. И даже зимой и жарким летом он чувствовал эту пронзительную тоску, которая бывает только весной.
С бытом Виталя примирился быстро: он составил себе четкий распорядок и следовал ему, чтобы не было времени думать о том, почему с ним так поступили. Завтрак, школа, прогулка, уроки, прогулка, книга. Книга, пока не заснет.
Виталю перевели в другую школу поближе к новому «дому». Устроили все так, как будто родители все время в разъездах, и никому нет до него дела, да дела никому и не было. Даже новым одноклассникам. Над ним даже не издевались, а просто сторонились, как будто он был заразный. Даже то, что Виталя жил один в квартире – привилегия, доступная далеко не каждому четырнадцатилетнему, – никого к нему не привлекала. А ведь такой мощный ресурс должен был сделать его королем местных пацанов, но даже это не помогло.
Странный высокий парень с серыми глазами, которые как будто постоянно что-то искали, но не находили, не интересовал никого.
Единственными, у кого неожиданно появившийся мальчуган вызывал интерес, – были соседи по подъезду. Людьми приличными их можно было назвать с большой натяжкой. Явно сумасшедший дед Виктор Адольфович, уличенный несколько раз в поджигательстве; любительница крепенького и сплетница тетка Леонидовна (имя ее, кажется, никто не знал); неблагополучная семья из двух человек – Вова и Лида (последней, видимо, частенько доставалось от мужа, о чем красноречиво говорили причудливые россыпи синяков); наконец, пожилые супруги Труфановы, страдающие от того, что дочь не приезжает к ним с единственной внучкой, потому что квартира их завалена хламьем настолько, что туда едва протиснуться можно.
Детей в подъезде вообще не было, как будто их выкосила какая-то невиданная детская болезнь.
Вот именно от таких людей бабушка всегда говорила Витале держаться подальше, а получается – прямо к ним его и привела. Как будто спрятала ото всех в самом плохом месте, где искать точно никто не будет. «Но кто – эти все?» – часто спрашивал себя Виталя.
Виталя был мальчик добрый и негордый, а еще смышленый, поэтому, быстро поняв, что другой компании у него не предвидится, постарался примириться и даже если не полюбить, то пожалеть своих соседей.
Последний раз бабушка пришла, когда ему исполнилось восемнадцать, принесла почему-то пасхальный кулич с одной свечкой.
– Теперь ты сам по себе.
– Я давно уже сам по себе, – грубовато ответил Виталя.
– Нет, теперь ты совсем сам по себе, я свой долг выполнила, больше я не приду.
– Нашла чем удивить.
– Задуй свечку и помолись, как я учила. И к нам не суйся. Оставляю тебя с богом, – сказала она и ушла – в этот раз действительно навсегда.
А Виталя поплелся в угол, повернулся к нему лицом, задул свечку и съел кулич: неаккуратно, жадно, размазывая по большому рту. Пока жевал, прямо с набитым ртом повторял бабкину молитву, которая скорее была похожа на заговор:
«Птица божья прилети – страх отгони, под крылом укрой, господь с тобой.
Птица божья прилети – боль забери, за спину повесь, далеко унесь».
Так и простоял Виталя в углу больше двадцати лет. Пока не привык, и «угол» не стал ему домом. Как будто под его давлением Виталя постепенно горбился, скрючивался, старел, казалось, гораздо быстрее своих лет. Вот так, незаметно для себя, но совершенно очевидно для всех остальных, он и превратился в дядю Виталю.
Распорядка жизни дядя Виталя не нарушал: школу сменил техникум, потом – работа каменщиком, неизменные прогулки в лесу, книга на ночь, молитва перед сном, а еще у Витали появилось увлечение – он стал вырезать из камня и даже оборудовал в квартире небольшую мастерскую.
Привычки и пристрастия соседей не коснулись дяди Витали. Как ни старались привить ему любовь к алкоголю, сквернословию и сплетням, Виталя только отнекивался и предлагал научить резать по камню или в лес сходить погулять.
«Чокнутый, но безобидный», – думали соседи. «Что же не так со всеми этими несчастными людьми. – думал дядя Виталя. – Годами живут здесь беспробудной мрачной жизнью, и ничего не меняется, никто не переезжает, не въезжает, даже не умирает никто. А может, все дело в этом месте – в подъезде? – размышлял он. – У других вон в доме все в порядке: работают, машины покупают, дети бегают, и только здесь ничего путного не происходит».
Вскоре дядя Виталя стал замечать странности, происходящие с подъездными обитателями, что только подтвердило его догадки и еще больше разжалобило его по отношению к соседям.
Леонидовна
Поскольку Леонидовна была самая разговорчивая, то что-то неладное дядя Виталя впервые заметил именно с ней.
Леонидовна была из той породы женщин, которые как будто сразу же родились тетками. В семнадцать лет она уже выглядела на сорок, была крупная, рукастая, с большим широким лицом и выдающимся бюстом, охочая до всяческих сплетен и жутких семейных историй.
Может быть, наслушавшись таких историй в юности, свою семью Леонидовна заводить не стала. Ей нравилось жить одной: есть макароны со шкварками из сковородки, смотреть мыльные оперы, не брить ноги, ругаться матом и не обслуживать никаких спиногрызов и их хлипеньких папашек. При всей своей культивируемой бессемейности, у всех неженатых мужчин, попадавших в ее поле зрения, Леонидовна непременно спрашивала: «Жениться когда собираешься?» Для женщин у нее был заготовлен другой вопрос: «Рожать-то думаешь?» Если ответ Леонидовну не удовлетворял, она вспоминала и про часики, и про стакан воды, который некому будет подать, и зачем-то про то, что дети вытянут из тебя все жилы, а потом разъедутся по заграницам.
После сорока лет Леонидовна плотно пристрастилась к коньяку, но жить ей это особо не мешало, здоровья у нее было на троих.
Была у Леонидовны и своя тайна, грешок, как она ее про себя называла. Грешок свой она тщательно лелеяла и никому о нем не рассказывала, даже когда выпивала полбутылочки. Ей нравилось осознавать, что она все про всех знает, а про ее грешок не знает никто.
Много лет назад, еще в комсомольской юности, Леонидовна сделала то, что ни одной порядочной советской женщине делать не полагалось. Всякое, конечно, бывало, но аборт, как считала Леонидовна, случай все-таки исключительный, делавший ее на голову выше всех тогдашних подруг. «Родить-то каждая может, – думала она, – а вот сделать аборт пойди-ка, попробуй». В общем, при мысли о содеянном Леонидовна неизменно испытывала пикантное чувство одновременной гордости и стыда, которое ей очень нравилось.
В выходной день, высидев положенный срок на скамейке у подъезда, Леонидовна засобиралась домой, но вдалеке увидела дядю Виталю. Сегодня он возвращался из леса в особенно радостном настроении.
У дома его и встретила любопытная соседка.
– А что это у тебя в ящике? Ягод, что ли, набрал? – причмокнув, спросила она.
– Да вот, камень хороший нашел для изделия, – смущенно улыбаясь, ответил дядя Виталя.
– А глянуть можно? Ящик-то какой большой, в такой и человек поместится.
– Да ну что вы, скажете тоже. Смотрите на здоровье, – дядя Виталя приподнял тряпку, скрывающую его находку.
Леонидовна взвизгнула и отскочила. В ящике лежал голый и скользкий недоношенный младенец. Его морщинистые ручки и ножки извивались во все стороны, а крошечные крысиные пальчики, казалось, тянулись прямо к ней.
Дядя Виталя сунул руку в корзину и почесал по лысой склизкой черепушке скрючившегося там младенца.
– Тьфу ты ж! – Леонидовна попятилась.
– Что такое? – удивился дядя Виталя. Он продолжал как ни в чем не бывало улыбаться, будто издевался.
Леонидовна почувствовала, как синтетическая кофта прилипает к взмокшему телу, а вместе с ней липнет и чувство, что дядя Виталя специально ее пугает. Ходит такой весь из себя добрый, а сам нечисть всякую из лесу тащит.
– Ничего-ничего, просто показалось, – пробормотала она, стараясь не смотреть в ящик.
– Камни не любите? – добродушно поинтересовался дядя Виталя.
Леонидовна все-таки не выдержала и снова покосилась в сторону соседской находки. В ящике лежал большой булыжник без всяких признаков человечьих рук и ног, гладкий и с прожилками.
«Покажется же такое, – подумала Леонидовна. – Это я сериалов вчера, видать, пересмотрела».
– Ничего хорошего из такого страшного камня не получится, – важно сказала она.
– Посмотрим, – добродушно ответил дядя Виталя. – Хотите, для вас что-нибудь сделаю?
– Если только фляжку для коньяку, – усмехнулась Леонидовна.
– Нет, фляжку не буду, уж извините, а вот оберег какой могу.
– Какой еще оберег? – удивилась Леонидовна. – Колдун, что ли?
– Скажете тоже, какой из меня колдун, – грустно ответил дядя Виталя.
От него не укрылось странное поведение соседки. Уж если она что и видела в корзине, то точно не камень.
Лида и Вова
Следующей соседкой, с которой столкнулся дядя Виталя в этот день, была Лида из 64-й квартиры. Она рыдала на лестничной площадке, потирая свежий синяк под глазом.
– Здравствуйте, – как будто не замечая ни слез, ни синяка, поприветствовал ее дядя Виталя.
Лида разрыдалась еще сильнее и сползла куда-то ему под ноги.
– Ну что вы? Что случилось?
– Бьет, паскуда, опять бьет. Трезвый бьет, пьяный бьет. У-у-у-у-у.
Дядя Виталя осторожно приподнял женщину и спросил:
– А когда бьет, то что говорит?
Лида опешила от такого вопроса:
– Вы уж простите, но мне стыдно о таком говорить.
– А вы не стесняйтесь. Стыдно – бить, а говорить не стыдно.
– Он говорит, – Лида всхлипнула, – что когда мы с ним сексом занимаемся, вы простите ради бога, я в мать его превращаюсь. Он смотрит на меня – а на нем его мать скачет. Он мне как врежет, чтобы от наваждения избавиться – и так каждый раз.
Не успела она договорить, на пороге квартиры появился Вова.
– А ну домой пошла, чего перед соседями позоришься! Не трону я тебя больше.
– Вы только ему не говорите, что я сказала – убьет, – шепнула она дяде Витале и скрылась за дверью.
– Покурим, может? – предложил Вова. – А, ты ж не куришь.
– А я рядом постою, пойдем, – согласился дядя Виталя, и они пошли на общий балкон.
– Зачем жену свою обижаешь? – очень ласково, без всякого осуждения спросил дядя Виталя. – Что она тебе сделала?
В любом другом случае Вова бы за такие вопросы двинул хорошенько в жбан, но добрый и какой-то юродивый дядя Виталя не вызывал в нем такого желания.
Дядя Виталя пристально смотрел в глаза мужчине, так, что Вове стало больно, как будто он посмотрел на солнце не жмурясь.
– Да не хочу я ее бить. Честно, не хочу. Но она мне одного человека напоминает или превращается в него, уж не знаю, и это меня с ума сводит.
– Понимаю.
Дядя Виталя порылся в карманах и извлек оттуда маленькую каменную фигурку – два листа дерева, один внутри другого.
– Вот, возьми, мне настоятель в одном монастыре дал, – соврал дядя Виталя, – от такого, говорит, как раз помогает.
– От какого такого? – спросил Вова.
– От наваждений всяких.
Дядя Виталя не то чтобы верил в чудодейственную силу своих камней, зато верил в силу доброго слова и убеждения. А еще в то, что почему-то должен помогать всем этим людям, которые, хоть и против его воли, стали его новой семьей.
Виктор Адольфович
Виктора Адольфовича дядя Виталя встречал редко, в основном поздним вечером, когда тот выбирался из своего обиталища на пустырь за домом и жег там траву.
Травой, как рассказывала Леонидовна, дело не ограничивалось: Адольфович любил жечь найденную на помойке сломанную мебель, из-за чего у него часто случались шумные конфликты с собирателями всякого старья – семейством Труфановых. А однажды, по словам все той же Леонидовны, Виктор Адольфович чуть не спалил свою квартиру.
Виктор казался дяде Витале самым неприятным человеком. Все остальные пытались созидать в этой жизни хоть что-то: Леонидовна генерировала сплетни; Труфановы хоть и своеобразно, но все же обустраивали свой дом; Лида и Виктор, как могли, поддерживали порядок в подъезде, Адольфович же не делал ничего – только разрушал. Он даже разговаривать не хотел, а только недовольно бурчал.
Так произошло и сегодня, когда дядя Виталя пришел на пустырь, чтобы оценить опасность от устроенного пожарища.
– Хорошо горит, – примирительно начал он.
– Кха-а, – издал звук одобрения Адольфович.
По лицу его бегали огоньки пламени, то отрезая, то добавляя новых фрагментов к и без того жуткому образу. Его ввалившиеся глаза удовлетворенно блестели.
– Горит-горит, – бормотал он.
Долго разговаривать с Адольфовичем не хотелось, объяснять про опасность пожаров явно было бесполезно.
– А знаете, что еще хорошо горит? – обратился дядя Виталя к соседу. Адольфович бессмысленно уставился на дядю Виталю. – Хорошо горит ночник, я специально для вас сделал его: выточил каменное основание и вставил самую яркую лампочку.
Виктор Адольфович недоверчиво попятился.
– Да возьмите, это я специально для вас сделал. Подарок! Будете дома зажигать.
«Может, и в округе тогда что-нибудь уцелеет», – беззлобно подумал дядя Виталя.
Труфановы
Подсунуть подарок Труфановым казалось задачей очень простой, но не тут-то было. Собиратели со стажем наотрез отказались брать что-то из рук дяди Витали.
– Мы сами все найдем, – сказал Труфанов.
– Все, что нам нужно, нас уже ждет-дожидается, – придурковато хихикнула Труфанова.
– Понятно. Ну, доброго вам здоровья тогда.
Сдаваться дядя Виталя не собирался. В этот же вечер он подкинул на помойку большую каменную шкатулку-матрешку, в которой, как он надеялся, исчезнет все «богатство» четы Труфановых, и дочь наконец привезет к ним внучку.
Вещь была ценная, поэтому дядя Виталя расположился неподалеку на скамейке, чтобы кто-нибудь другой случайно не уволок не предназначенный ему подарок.
Труфановы выползли на свой ежевечерний обход спустя полчаса. Наметанный глаз собирателей сразу приметил красивую шкатулку, и с небывалой для себя прытью Труфановы припустили прямиком к помойке. Они придирчиво осмотрели ее со всех сторон и все-таки решили, что вещь эта достойна занять положенное место в их огромной коллекции.
Вот так дяде Витале все-таки удалось вручить свой подарок, и, довольный, он пошел домой.
Было десять вечера, когда дядя Виталя совершил свой ежевечерний ритуал: привел квартиру и себя в порядок, постоял на балконе, посмотрел на закат, прочитал молитву, которой учила его бабушка (от нее он так и не смог отказаться, непонятно, почему молитва казалась очень важной). Почитав немного книгу, дядя Виталя выключил ночник и – счастливый от ненапрасно прожитого дня – уснул.
Подарки
Проснулся дядя Виталя от того, что в комнате было гораздо светлее, чем обычно, хотя он был уверен, что до утра еще далеко. А еще его беспокоил звук, нет, какофония звуков: разговоры, крики, чавканье, стоны, писк.
Он беспомощно оглянулся по сторонам, кончики пальцев мгновенно онемели, а дядя Виталя понял, что закричать не сможет больше никогда.
Он, действуя как любой человек в кошмарном сне, бросился к выключателю, но в квартире было и так светло. И свет этот нельзя было выключить.
Все углы его квартиры светились, пронзая пространство вверх и вниз, делая его прозрачным жутким паноптикумом, где дядя Виталя мог одновременно видеть всех своих соседей по лестничной клетке. Они казались призрачными, подсвеченные неестественным светом, но все же хорошо различимые. Видели ли они его?
Ему казалось, что нет. Иначе бы они не смогли… «Не смогли бы творить такое!» – вскрикнул про себя дядя Виталя.
Он опустил глаза вниз, туда, где была квартира Леонидовны, и увидел, как эта грузная женщина абсолютно голая лежит на грязном кухонном кафеле. За что-то, похожее на пуповину, она вытягивает из себя синюшного, непропорционально огромного ребенка. Тот пищит, извивается и явно пытается пробраться назад, но Леонидовна упорно вытягивает и вытягивает его на свет божий. «Да божий ли?» – пронеслось у дяди Витали.
В квартире под Леонидовной, точнее, прямо под Леонидовной, как будто перетекая из нее сверху вниз, на стареньком скрипучем диване неистово трахались Вова и Лида. Вот только вместо изможденной тридцатилетней Лиды, на Вове скакала тощая старуха с обвисшими грудями, похожая на его мать. «Да это и есть его мать», – догадался дядя Виталя. Парочка стонала, завывала, и до дяди Витали доносились отчетливые безудержные шлепки – это Вова лупил по сморщенному заду свою единокровную любовницу.
Еще ниже, на первом этаже, Труфановы, злобно скалясь, ползли друг за другом по лабиринту из всевозможных вещей, которые захламляли их дом.
– Кусь-кусь, – кричал Труфанов, – догоню и укушу.
– Не догонишь, старый козел, – парировала Труфанова, протискиваясь на брюхе между стульями, стеллажами, сломанными детскими колясками и прочим хламом. В какой-то момент она все таки застряла между ножек допотопного столика, и Труфанов настиг ее.
– Кусь-кусь, – сказал он и впился зубами в жирный зад жены. Труфанова взвыла от боли.
Дядя Виталя почувствовал, что его мутит, но рвота так и замерла где-то внутри, так же как и голос. Он прикрыл глаза. Ему стало полегче, но, когда он открыл их, привычка поднимать глаза вверх, к небу, сыграла с ним злую шутку.
Прямо над ним жил Адольфович, и ни одно его действие тоже не ускользнуло от дяди Витали. На столе Адольфовича горела большая свеча, а в руках он держал совсем крошечного котенка. Рукой он вцепился в его мордочку, а маленький хвостик медленно подносил прямо к пламени свечи.
– Господи, помоги! – закричал дядя Виталя, и голос наконец вернулся к нему. Он неистово забормотал, пытаясь отогнать жуть увиденного:
Птица божья прилети – страх отгони, под крылом укрой, господь с тобой.
Птица божья прилети – боль забери, за спину повесь, далеко унесь.
Никто из соседей не обратил на него внимания и продолжал каждый заниматься своим захватывающим делом. Дядя Виталя бросился к входной двери, чтобы не дать Адольфовичу совершить его жуткую задумку. Дверь, как ни странно, поддалась, но как только он вышел за порог, тошнота и темнота в глазах окончательно опутали его, и он рухнул прямо у своей квартиры.
– Подъем! Работа, конечно, не волк, но ждать не будет! – разбудил дядю Виталю чей-то властный голос. Прямо над ним возвышалась Леонидовна. Выглядела она как обычно: нагловато, суетно и слегка навеселе. Ничего в ней не выдавало вчерашнего происшествия.
– Напился, что ли? – спросила она. – А говорил – непьющий. Все вы так говорите поначалу.
– Да не пил я, плохо мне стало.
– Сердце, что ли, прихватило? Это не шутки. Давай-ка помогу подняться.
– Да я сам. В порядке все. Правда, – добавил дядя Виталя с вымученной улыбкой. Ему хотелось как можно скорее скрыться с глаз Леонидовны, да и вообще больше никогда не видеть никого из соседей.
Но у Леонидовны, похоже, были на него другие планы.
– У нас соседи новые, сегодня заезжают, – не унималась она. – Семья с детьми.
– С детьми? – с испугом переспросил дядя Виталя.
– Да-да, – ответила Леонидовна. – А что такое, детей не любите? У нас их тут давненько не было.
«Лучше бы и дальше не было, не место это для них», – подумал дядя Виталя, а вслух сказал:
– Люблю, конечно, как не любить. Я пойду лучше, как-то мне нехорошо.
– А я пойду новичков караулить, – хищно заявила Леонидовна.
Оказавшись в квартире, дядя Виталя закрыл дверь на оба замка, задернул шторы. К счастью, углы больше не светились, ночная прозрачность всего вокруг испарилась, как сон. «Если бы это и правда был только сон», – с надеждой подумал дядя Виталя, но сомнение тут же зашевелилось в нем. Не он ли сам виноват в том, что увидел? Вдруг, желая соседям добра, раздаривая им эти свои «подарочки», он сам вызвал в жизнь этот кошмар? Камень – штука сильная, особенно в его руках, он это давно понял. Еще и жильцы эти новые с детьми. «Нельзя им сюда», – почему-то был уверен дядя Виталя.
Савельевы
Савельевы сразу же вызвали всеобщий интерес. Уж очень они отличались от прочих обитателей пятого: безработных, работных-алкоголиков и тех, о чьем роде деятельности лучше было не знать. С Савельевыми же все было ясно: муж Андрей всем представлялся как доктор Андрей. Какой доктор, он, впрочем, не уточнял.
– Скажите, доктор, а от запою вы лечите? – вместо приветствия обратился к Андрею подвыпивший Вова.
– От запоя не лечу, – сухо ответил Андрей.
– Ну и какой вы тогда доктор? – негодуя, пробурчал Вова, махнул рукой и поплелся в сторону ларька с разливным пивом.
С женой Ольгой все было еще яснее – Ольга работала домохозяйкой в декрете. В свободное от этой работы время Ольга ходила на «ноготочки», делала бразильскую эпиляцию и радовала мужа как могла. Было у Савельевых двое детей с вычурными именами. Вычурность имен происходила, видимо, от многих часов Ольгиного безделья и желания добавить в свое мещанское существование перчинки. Старшую дочь она назвала Мелиссандрой, а младшего – Мечегором: три года назад была мода на славянские имена.
– А чего это ваш пацан ничего не говорит, он у вас не дэбил, часом? – чтобы как-то завязать знакомство, поинтересовалась Леонидовна.
– Как это не говорит?! – возмутилась Ольга. Мечегор, как бы подтверждая ее слова, ткнул пальцем в сторону Леонидовны и заверещал: «Би-би, би-би».
– Я не би-би, а человек, – назидательно изрекла Леонидовна и пошла разносить слух о том, что младший у Савельевых, оказывается, с придурью.
После недельного перетаскивания вещей и бесконечных уборок, жизнь Савельевых быстро вошла в прежнюю колею: Андрей уходил на работу, где весь день пялился в черно-белые снимки чужих внутренностей, вечером перед домом он украдкой выпивал бутылочку пива, чтобы сделать вечер в компании шумных отпрысков более сносным, а Ольга в это время готовила еду, крутилась вокруг детей и сетовала на мужа за то, что он зажал денег на квартиру подороже, и теперь ей – жене и матери двоих детей – приходится жить по соседству со всяким сбродом.
Андрей недовольство жены не разделял, потому что обитатели пятого были для него людьми, в общем-то, привычными и понятными, он трудился в противотуберкулезном диспансере, где его ежедневно осаждали наркоманы, алкоголики и люди с пониженной социальной ответственностью. Андрей даже чувствовал к ним какую-то странную, непонятно откуда взявшуюся приязнь.
В общем, жизнь опять шла как по маслу, хотя масло это и было скорее с ЗМЖ. Андрей не жаловался, пока спустя две недели в новой квартире его не разбудил неприятный и очень знакомый звук. Андрей открыл глаза и прислушался. Да, так и есть, профессиональный слух не обманул его, Андрей снова услышал надсадный болезненный кашель, доносившийся, видимо, из квартиры сверху. «Вот, работа и здесь достала», – подумал Андрей, слушая сухие лающие звуки.
На следующую ночь зловещий кашель не только снова дал о себе знать, но и повторялся каждые часа полтора, не давая Андрею спокойно спать. Андрей лежал в темноте и вращал глазами, рядом всхрапывала Ольга. Почему ей кашель не мешает, ему было непонятно. Воображение Андрея рисовало иссохшего, с ввалившейся грудной клеткой мужика, который нарочно тащится в ванную, взбирается там на ее край, подносит голову к самому вентиляционному отверстию и неистово туда кашляет, отправляя к соседям несметное количество палочек Коха. После такой щедрой на туберкулезные фантазии ночи, не выспавшийся и злой Андрей решил нанести визит своему кашляющему соседу и как следует его проконсультировать.
Вообще-то, Андрей был человеком робким, поэтому он зашуганно переминался с ноги на ногу, не решаясь позвонить в дверь к подозреваемому в туберкулезной диверсии. Наконец он осмелел и нажал кнопку звонка. За дверью раздались шаркающие звуки, Андрей вдохнул поглубже, пытаясь представить себя разъяренным львом. Против всяких ожиданий, за дверью оказался не иссушенный чахоточный мужик в семейных трусах, а его новая знакомая – дородная тетка Леонидовна.
– Ой, – от неожиданности вскрикнул Андрей.
– И вам здрасьте – забор покрасьте, – ответила Леонидовна. – Хотели чего?
– Да, – замялся Андрей, – с мужем бы вашим пообщаться.
Леонидовна присвистнула:
– Уж поверьте, если бы у меня был муж, я бы об этом знала.
– А кто кашляет тут у вас, вы, что ли? – пошел в атаку Андрей.
– Никто тут не кашляет, с ногами вот у меня проблемы, а кашлять – не кашляю.
– Может, из соседей тогда кто? Дело-то серьезное. Такой кашель – он для туберкулеза характерен.
– Я ничего не слышала, уж поверьте, мимо моего уха это бы не прошло, – самоуверенно заявила Леонидовна, вздернув усатую верхнюю губу.
– Конечно, – согласился Андрей. Сомневаться в том, что глаз и слух Леонидовны сканировали подъезд, как рентгеновский аппарат, ему не приходилось.
Весь день Андрей провел как на иголках, к вечеру беспокойство стало прямо-таки нестерпимым, и по дороге домой он выпил не одну бутылочку пива, а две. Совсем измотанный, уснул он быстро, но кашляющий мужик и не думал оставлять свою жертву. Ворочаясь, Андрей положил руку на грудь жены, но вместо пышной, свисающей, выкормившей двоих детей сиськи, Андрей обнаружил нечто плоское, ребристое и холодное. Андрей заорал и открыл глаза.
– Ты чего, котик? – Ольга как ужаленная подскочила на кровати. К радости Андрея, обе ее груди были по-прежнему при ней. Хоть спросонья ему и показалось, что болтаются они где-то на уровне колен.
– Ничего, все нормально, сон плохой приснился. А ты спи.
Ольга уснула, а Андрей продолжал бессмысленно таращиться в темноту, и вскоре она зашлась надсадным кашлем.
Андрей бегал по квартире, как спаниель, которого забыли выгулять, пытаясь определить, откуда доносится звук, наконец, он сунул ноги в ботинки и вышел в коридор. Чувствуя себя извращенцем в период обострения, Андрей шнырял по этажам и прикладывал ухо к каждой двери. Кашель же блуждал по подъезду, и каждый раз уверенность Андрея в том, что зловещий туберкулезник сидит за этой самой дверью, рассыпалась в прах. Окончательно выбившись из сил, Андрей плюнул себе под ноги, чего никогда не делал, и пошел на общий балкон курить. Он открыл дверь и оцепенел от ужаса: на балконе спиной к нему стоял человек. «Попался», – подумал Андрей. «Это ты попался», – пронеслось у него в голове. Человек медленно повернулся.
– Доброй вам ночи, – неприметный и, по слухам, юродивый сосед дядя Виталя так радостно улыбнулся Андрею, как будто только его он здесь и ждал. В голове у Андрея прояснилось, даже вокруг стало как будто светлее. Нет, дядя Виталя точно не походил на зловредного вездесущего туберкулезника.
– И вам доброй. Вот покурить вышел.
– Не спится? – с участием спросил дядя Виталя, пряча в карман бычок, чтобы не мусорить.
– Нет.
Андрей не хотел рассказывать о своих беспокойствах, но дядя Виталя выглядел так, что казалось – расскажи ты ему хоть о том, что ешь детей, приправленных соусом из котят, – он ко всему отнесется с пониманием и сочувствием.
– А вы не знаете, кто тут кашляет? Уже которую ночь слышу, вот и не сплю нормально.
Андрею показалось, что дядя Виталя нахмурился, но через секунду он снова смотрел добрым, окутывающим покоем взглядом.
– Или вы никакого кашля не слышите? – спохватился Андрей.
– Иногда слышу, – как-то грустно ответил дядя Виталя, – но откуда он доносится, сказать не могу. Я бы на вашем месте не думал слишком много об этом кашле, очень скоро, я надеюсь, вы его слышать перестанете.
«Интересно почему, помрет, что ли, кто?» – подумал Андрей, а вслух сказал:
– Ладно, пойду спать, ночь все-таки.
– Подождите.
Андрей обернулся. Дядя Виталя вытащил из кармана каменную фигурку птички и протянул ее Андрею.
– Вот, возьмите. Я из камня их вытачиваю, а у вас же дети есть, будет им игрушка.
– Спасибо, я им передам, доброй ночи.
Как только Андрей оказался один в подъезде, он явственно почувствовал исходящий непонятно откуда запах травы. Он принюхался и понял, что благоухает он сам. «А что этот дядя Виталя сам-то делал среди ночи на балконе?» – подумал он и скрылся в недрах своей квартиры.
Как и обещал, Андрей вручил подарок дяди Витали одному из своих отпрысков – той, что была более вменяемой и могла оценить фигурку. Мелиссандра птичке обрадовалась, но быстро про нее забыла, так как у нее были игрушки поинтересней, а Мечегор ткнул в птичку пальцем и сказал свое неизменное «би-би». В общем, фигурка досталась Андрею, а он определил ее на стол в гостиной.
После странной ночной встречи с соседом Андрей с удивлением заметил, что жуткий кашель прекратился. Он снова мог спать и жить нормально, чем с радостью пользовался: флиртовал с медсестрами, пил пиво с друзьями, пытался увернуться от родительских обязанностей, связанных с выгулом семейства и разными какашечными делами. В общем, существование Андрея стало опять нормальным и предсказуемым, пока однажды пятничным вечером дома его не встретила разъяренная, потрясающая руками и грудями Ольга.
– Ты зачем этот хлам домой притащил?! – кричала она.
– Какой хлам? Ты о чем вообще?
– О птице твоей этой! Она же вся на части разваливается, а Мечегор… – она задохнулась от надвигающихся всхлипов.
– Что Мечегор? – встревожился Андрей.
– А Мечегор отломал ей кусок хвоста и засунул себе в рот, – плаксиво закончила Ольга.
Андрей понесся в детскую, быстро прикидывая, как сейчас будет реанимировать сына, но это не понадобилось. Мечегор как ни в чем не бывало сидел на полу, тыкался в экран ноутбука, где на этот раз и правда были «би-би».
– Так что случилось-то? Куда делся кусок хвоста? Он его проглотил?
– Не проглотил, я вовремя увидела, – гордо заявила Ольга.
– А к чему тогда весь этот ор? – Андрей недоумевал.
– Не проглотил, но мог бы! – взвизгнула Ольга и, хлопнув дверью, скрылась в спальне.
Спустя минут двадцать, Андрей осторожно постучал в дверь.
– Что надо? – с деланной обидой в голосе спросила жена.
– А птица-то где?
– Выбросила я ее к хренам.
В эту ночь Андрей снова услышал кашель. Промучившись до утра, он встал с кровати с мыслью, что сегодня после работы не успокоится, пока не обойдет каждую квартиру и не удостоверится, что кашляющий мужик действительно существует и просто водит его за нос. Однако после работы домой идти не хотелось, Андрей сидел в парке и пил одно пиво за другим, пока ему не начала названивать жена с требованием срочно явиться и вынести мусор.
Андрей оказался дома на два часа позже, чем планировал. Он открыл дверь своей квартиры, втягивая голову в плечи, готовясь к шумному разносу. В квартире было как-то безжизненно тихо и супом не пахло как обычно. Не пахло вообще ничем: ни детским лосьоном, ни потными кроссовками, ни ароматическими свечками. Семейства явно не было дома. «Ушли гулять без меня», – подумал Андрей и направился на кухню. Там он первым делом схватил банку кабачковой икры, сунул туда ложку и, предвкушая, закатил глаза. Против всяких ожиданий, икра кабачковая Андрея разочаровала. Вкуса у нее не было, впрочем, как и запаха. Андрей сунул еще пару ложек в рот и, встревожившись, завертел головой. Все было вроде бы как всегда, но как-то не так. Слишком тихо, как будто не существовало ни соседей за стенами, ни машин на улице. Тарелки, кружки, кастрюли и сковородки стояли слишком аккуратно, словно их расставили для вида. Андрей машинально взял свою любимую тарелку с золотистой каемкой и не почувствовал ее веса. Тревога зашевелилась внутри него. Вдруг за закрытыми дверями спальни он услышал знакомый кашель. Андрей беспомощно оглянулся, как бы призывая кого-то в свидетели полнейшего беспредела, с ним происходящего, и ринулся в комнату. Он распахнул дверь и так и замер на пороге. На его кровати, спиной к Андрею, сидел скрючившийся человек и сотрясался от жуткого кашля.
– Ты какого… – попытался закричать Андрей, но не смог закончить фразу, ужас сковал его челюсть, как намордник. Кашляющий с нечеловеческим проворством перекувырнулся через голову, повернулся, хрустя всеми косточками, и уставился на Андрея ввалившимися глазами.
Андрей же смотрел на самого себя, только иссушенного, тощего, с безумной улыбкой, перекосившей рот.
– Где кашель, там и хворь! – взвизгнул кашляющий и вперился в Андрея Андреевыми глазами.
Андрей спиной вперед попятился к двери, чувствуя, как на каждой ноге у него повисло по десятикилограммовой гире. Пальцы скользили по обоям, пытаясь нащупать в них ускользающий привычный мир, но обои забивались под ногти какой-то холодной и липкой жижей, на которую лучше было не смотреть. В висках стучало, ни одна мысль не задерживалась в голове, кроме той, что сейчас все и закончится.
– Доктор, а я жить буду? – жалобно и требовательно, как будто выпрашивал, а не спрашивал кашляющий. Лицо его скуксилось, казалось, он вот-вот заплачет, но вместо этого он зашелся визгливым смехом. Просмеявшись, он продолжил:
– Приходит пациент к доктору, а доктор ему и говорит: у меня для вас две новости… – Он снова засмеялся, явно наслаждаясь своим готовым прорваться наружу остроумием и ужасом Андрея. – Знаешь, какие две новости?! – вскрикнул он. – Знаешь, знаешь, а?
Андрей пытался нащупать за спиной ручку входной двери, но ее не было. Он скорее не увидел, а почувствовал, что прихожая удлинилась, а дверь теперь где-то далеко, так далеко, что ему никогда до нее не добежать.
– Если скажешь, какие две новости, то сможешь выйти, – неожиданно серьезно сказал кашляющий и пытливо уставился на Андрея. Тот сжался до боли в каждой мышце, его тошнило от ужаса и напряжения. Все возможные варианты анекдотов про врачей неслись в его голове, наскакивая друг на друга, лишая его возможности вычленить из этого потока хоть что-то.
– Какие две новости? Какие-какие? – не унимался кашляющий.
Откуда-то издалека, как будто даже не из другой квартиры, а из другого мира, до Андрея долетел едва уловимый звук. Он был похож на детскую свистульку, такие мальчишкой он делал из стручков акации. Звук шел как будто из Андреевой собственной головы и успокаивал его. Казалось, что если закрыть глаза, то все исчезнет: жуткий кашляющий мужик, его нечеловеческое обиталище, страх, вечное недовольство собой, кредиты, жена, дети – абсолютно все. Останется только он, идущий по залитой светом, щекочущей ноги траве, и звук.
– Одна – хорошая, другая – плохая! – выкрикнул Андрей, не в силах дать никакого более точного ответа. Голоса своего он не услышал. Зато надсадный кашель как вихрь прокатился по прихожей, обдал Андрея холодом и распахнул входную дверь. За дверью стоял дядя Виталя и дул в свистульку. Впрочем, Андрей этого не заметил, шевеля губами, он пронесся мимо него, сбежал на первый этаж и кинулся на улицу, на воздух, к людям.
Спустя пару часов, ближе к полуночи, Андрей наконец решился открыть дверь своей квартиры. Квартира на этот раз и правда была его, о чем ему сразу возвестил крик жены:
– Где шлялся, козел?!
– Лучше тебе не знать, – буркнул Андрей и, не снимая ботинок, закрылся в туалете.
– Как это мне лучше не знать? – орала Ольга, колотя в дверь. – Я – жена, я – номер один в твоей жизни, я должна знать все!
Андрей ничего не ответил и нажал на слив. После этого случая он стал совсем притихший, говорил мало, пил много и все чаще покашливал.
Мелиссандра
Дядя Виталя сел напротив глыбы, принесенной несколько дней назад из леса, и долго смотрел на нее мутным взглядом. «Займись чем-нибудь, а то черт в голову полезет», – вспомнил он слова бабки.
Дядя Виталя, не зная все еще, что хочет сделать из камня, взялся за инструменты и стал размечать, откалывать, обтесывать. Чтобы заглушить ночные крики, теперь все время стоявшие в ушах, включил музыку погромче.
За работой он провел часа два, камень стал приобретать черты человеческого тела – фигурки маленькой девочки. Вместо того, чтобы успокоиться, дядя Виталя почувствовал сильную «весеннюю» тоску и то, что если прямо сейчас не выйдет из этой квартиры, этого подъезда и дома, то сойдет с ума. Он кинулся прочь, даже шнурки не завязал.
Далеко от дома он, впрочем, не ушел. Дошел до первого подъезда, туда, где была детская площадка, и сел там на самую дальнюю скамейку, подальше от шумных радостных детей и юрких мамаш. Дяде Витале всегда нравилось смотреть на детей и быть к ним поближе, еще с того момента, когда он сам мог считаться ребенком. Их звонкие голоса, игры, неземная какая-то грациозность успокаивали и завораживали его. Ему казалось, что он и сам молодеет, вот так – совсем немножко, посидев рядом с детьми, прикоснувшись к их чистому непостижимому миру.
Детские голоса заговаривали его тоску, движения увлекали вслед за собой тяжесть из тела, а ясные глаза вытягивали ужас ночных видений. Так было всегда, даже тогда, когда ничего настолько плохого с дядей Виталей еще не происходило.
Бабка совсем невзрослого еще тогда дяди Витали так, впрочем, не считала.
«Нечего на детей пялиться, чего ты там околачиваешься постоянно, подумает кто еще что-то не то», – вспомнил он ее злые и непонятные для него тогда слова.
«Что-то не то», – отчетливо прозвучало у него в голове. Теперь он уже понимал, что это такое – «что-то не то», что могли подумать люди. Теперь он уже сам мог подумать «что-то не то», и это пугало его и отравляло минуты безмятежности.
На площадке дядя Виталя увидел Мелиссандру и Мечегора с матерью. Он махнул рукой новым соседям, девочка радостно замахала ему в ответ. Дядя Виталя переживал за эту семью, жизнь в пятом подъезде явно не шла им на пользу: Андрей стал каким-то мрачным и отстраненным, а Ольга все чаще ходила заплаканная, только Мечегор и Мелиссандра вели себя как обычно.
Взгляд дяди Витали невольно остановился на девочке. Ему нравилось смотреть на нее, ей было лет десять, и вся она была какая-то совсем нездешняя, тонкая, почти прозрачная, а голос звонкий и сильный, непонятно как помещавшийся в такое хрупкое тельце.
Дядя Виталя был уверен, что если поднять Мелиссандру на руки и закружить, то никакого веса девочки он не почувствует.
«Вот оно, – мгновенно одернул себя дядя Виталя, – что-то не то. Зачем мне поднимать на руки чужую девочку?»
Он продолжал смотреть на Мелиссандру, не мог перестать смотреть, и представлял, как кружит ее, а она смеется своим звонким смехом. Дядя Виталя не заметил, как стал улыбаться, такой яркой и доброй была картина в его голове.
Улыбка быстро сползла с его лица, когда он заметил, как недовольно косятся на него сбившиеся в стайку мамашки. Дядя Виталя слишком хорошо понимал, как нехорошо он – бездетный, неопрятный мужик – выглядит на детской площадке, поэтому поспешил убраться подальше, пока не начались вопросы. Мысленно он попрощался с девочкой.
Дядя Виталя
Дядя Виталя был никаким не дядей. Племянников у него не было, а по возрасту на дядю он никак не тянул. Но все обитатели пятого подъезда пребывали в уверенности, что дядя Виталя – самый настоящий мужик лет шестидесяти, немного ненормальный, но безобидный.
Неизвестно, что укрепляло их в этом знании: возможно, то, что дядя Виталя позволил своей бороде расти как придется, а может, мешковатая одежда, или стариковские глаза – мудрые, с множеством мелких морщин по углам, или привычка желать всем доброго здоровья. Так или иначе, никто бы не подумал, что единственная причина, по которой дядя Виталя выглядит мужичонкой лет за шестьдесят, – это то, что он сам так хочет. Бабушка учила его быть незаметным и безопасным. Пожилой дядя Виталя хорошо сливался с обитателями подъезда и действительно стал незаметным и безопасным.
Но как только он оказывался за закрытой дверью своей квартиры, он моментально преображался. Особенно после таких, как сегодня, сидений на детских площадках.
Из практически старика он перевоплощался в крепкого сорокалетнего мужчину: шаркающая походка становилась стремительной, плечи распрямлялись, морщинки разглаживались, а вечно блуждающая на лице улыбка пропадала. Взгляд делался усталым и жестким, как будто дядя Виталя тащил непосильный груз, а не просто слонялся весь день по двору с добродушно-дурашливым видом.
Чувствуя свое внутреннее и внешнее преображение, дядя Виталя быстро направился к своей только начатой скульптуре. Он всегда старался работать с камнем, когда чувствовал в себе такую силу. Он не знал, как определить ее, сила казалась ему и злой, и доброй одновременно, а чтобы она оставалась доброй, нужно было работать. А иначе «черт в голову полезет».
Дядя Виталя работал до позднего вечера. За окном давно стемнело, а камень приобрел хорошо узнаваемые черты Мелиссандры. Помня о ночных кошмарных образах соседей, дядя Виталя был готов работать всю ночь, но он по-настоящему чудовищно устал и пару раз уже задремывал над скульптурой, а значит – пора было заканчивать и ложиться. Спать было страшно. С другой стороны, он спал каждый день всю свою жизнь – значит, это было хорошо и правильно, и сегодня ему тоже надо поспать. Кто он такой, чтобы нарушать привычный ход вещей?
Дядя Виталя выключил свет и, не раздеваясь, лег в кровать. Углы мгновенно засветились, и жуткий паноптикум появился перед ним, точнее, дядя Виталя снова оказался внутри него.
Ужас скрючил его так сильно, что даже пальцы рук изогнулись каким-то неестественным образом.
Никаких звуков не было слышно. И вообще все было как-то не так. Когда веки устали жмуриться, дядя Виталя осторожно приоткрыл глаза и посмотрел вниз.
Леонидовна мирно спала в своей кровати, синюшный младенец лежал рядом с ней и посасывал грудь мертвым ртом. Ниже – Вова посапывал, уютно устроившись на животе своей матери. Труфановы сплелись в какой-то непонятный клубок из человеческих тел и тряпок, но тоже спали, свернувшись на ветхом матрасе под столом. Даже Адольфович спал на верхнем этаже, у кровати его поблескивал ночник, сделанный дядей Виталей. Савельевых он не видел.
Все было спокойно. Все успокоились. Успокоился и дядя Виталя и уснул крепким сном.
Неделю все было мирно: комната светилась, соседи не буянили, дядя Виталя ходил на работу, бежал домой как можно быстрее, потому что там его ждала Мелиссандра, незавершенная и прекрасная. Была весна, и хоть привычная тоска иногда и пробивалась, но дядя Виталя был счастлив этой весной как никогда раньше.
Соседи заметили, как преобразился дядя Виталя.
– Ты как-то неприлично помолодел, – заявила как-то Леонидовна.
– А разве можно помолодеть неприлично? – с улыбкой спросил дядя Виталя.
– Мужику можно, – отрезала Леонидовна. – Так молодеют, когда любовницу заводят.
– Нет у меня никакой любовницы. У меня и жены-то нет, – смеясь, ответил дядя Виталя.
– Вот это точно, – буркнула Леонидовна.
Откуда ей было знать: все, что вдохновляет дядю Виталю – это просто прекрасная каменная девочка, которая с каждым днем все больше и больше походила на настоящую.
Проснувшись ранним утром, специально, чтобы до работы успеть еще немного поработать над скульптурой Мелиссандры, дядя Виталя неожиданно для себя снова почувствовал пронзительную тоску. После безмятежной недели это было особенно тяжело и странно. Не приводя себя в порядок, как он делал обычно, в одном халате и тапках он прошел в мастерскую, где под полотном была спрятана каменная девочка. Он был уверен, что что-то не так было именно с ней. Он раздернул шторы и впустил в комнату чистый утренний свет.
Подошел к скульптуре и сдернул с нее покрывало. К нему склонялась маленькая кудрявая головка Мелиссандры, глаза ее были такие ясные, что даже по камню можно было понять, что они небесно-голубого цвета. Мелиссандра должна была стать его ангелом-хранителем: дядя Виталя был уверен, что именно благодаря этой фигурке ночные кошмары в подъезде прекратились. Так, благодаря камню, он сначала увидел жуткие личины своих соседей, а потом, благодаря ему же, излечил их. Но главное: он излечит самого себя. Когда закончит работу.
Но с Мелиссандрой что-то было не так. Он понял это по своим собственным мыслям. Это были те самые мысли, которые бабушка называла «что-то не то». Что он думал, глядя на нее?
И почему он раньше не замечал, как широко раздвинуты ее согнутые в коленях ноги? Зачем они так? Для чего?
Почему ее рот вместо ангельской улыбки так похотливо приоткрыт?
– Это не Мелиссандра! Это не моя Мелиссандра! – закричал дядя Виталя. Схватив молоток и не зная, что делать с собой и этим, он бегал по комнате кругами и бормотал:
– Не моя Мелиссандра, не моя, не моя!
Ужас и тоска нарастали в нем, обдавая волнами, и каждая следующая была больше и холоднее предыдущей.
Наконец его захлестнула беспомощная ярость на самого себя, он сжал молоток и изо всех сил ударил Мелиссандру по голове. Кусок камня откололся и отлетел к окну. Лицо девочки исказилось. Дяде Витале показалось, что на нем проступили боль и обида.
«За что ты так со мной?» – услышал он у себя в голове.
– Я не с тобой! Я с собой! – выл дядя Виталя, нанося своему творению все новые и новые удары, пока от Мелиссандры не осталась гора обломков.
Бессмысленно оглядев дело своих рук, дядя Виталя выбежал из квартиры, туда, где было утро, свет и весна.
Новый Год
Дядя Виталя прогулялся в небольшом леске за домом и, успокоившись, пошел на работу. Тоска отпустила его, за работой забывалось и стиралось все.
Вечером, подойдя к дому, дядя Виталя увидел объявление. «Пропала девочка. Мелиссандра Савельева. Была одета…»
Буквы поплыли перед глазами дяди Витали. Он знал, как плохо заканчиваются такие истории.
– Видели? – спросила его незнакомая соседка по дому.
– Кого? – опешил дядя Виталя.
– Девочку, конечно, – с укором ответила соседка.
– Нет, а давно она?..
– Сегодня не вернулась из школы. Часа три прошло, а мать уже тревогу забила. В полицию звонит, объявления клеит.
– Правильно делает, – сдавленно ответил дядя Виталя.
Он бросился домой со всех ног, жуткое предчувствие клокотало внутри. Он встретил Мелиссандру утром, когда она шла в школу. Он так привык к ней, точнее, к ее каменному образу, что даже осмелился заговорить с ней, чего никогда не разрешал себе делать.
Он узнал, что она любит маму, литературу, терпеть не может математику и школьную форму. А еще мечтает завести сороку.
– Почему сороку? – спросил дядя Виталя.
– Это волшебные птицы, – улыбаясь, ответила Мелиссандра.
Вот и все. Дальше она пошла в школу, а дядя Виталя – бегом, с опозданием – на работу. По крайней мере, именно так он это помнил.
Откуда тогда этот животный клокочущий ужас внутри?
Дядя Виталя добежал до своего подъезда и распахнул дверь. То, что он там увидел, могло поразить даже самое больное воображение.
Стояла весна, на зиму, а уж тем более на Новый год не было и намека. Тем не менее подъезд был украшен как самая аляповатая в мире новогодняя елка. Отовсюду свисала мишура, пол был усыпан конфетти так, что обшарпанной подъездной плитки практически не было видно. На стенах висели гирлянды, подключенные, видимо, к розеткам в квартирах соседей. Все они беспорядочно мигали десятками разноцветных огней, дергались, гасли, снова загорались, создавая ощущение полнейшего безумия.
На площадке второго этажа появилась Леонидовна, разряженная в обтягивающее платье из таких же сверкающих, как все вокруг, пайеток. Они переливались на ее брюхе, делая похожей на змею, проглотившую пару кроликов. В руке она держала поднос с кексами.
– А вот и ты! – радостно вскрикнула она, приветствуя дядю Виталю.
– Что? Что происходит?
– Так Новый год же, дурачок, – кокетливо ответила Леонидовна, протягивая дяде Витале кекс.
Внутри у нее что-то зашевелилось и явно попыталось выбраться наружу, но она, игриво улыбнувшись, засунула руку под подол платья по самый локоть и задвинула это что-то назад.
– Не сейчас, Андрюша, детское время еще не настало. Не пугай соседа.
Дядя Виталя глазами, превратившимися в две мутные плошки, смотрел на Леонидовну. Не зная, что приводило его в больший ужас – постоянно рождавшийся и не рожденный ребенок внутри нее или этот импровизированный Новый год.
– Какой Новый год? – только и смог выдавить он.
– Как какой? Праздник такой.
– Так весна же?! – негодовал дядя Виталя.
– Какая весна? Снега вон навалило.
Не решившись выяснять, какого снега и где навалило, дядя Виталя хотел броситься к себе, но властная рука Леонидовны остановила его.
– Сначала – кексик.
Взяв кекс из рук Леонидовны, дядя Виталя машинально повернул голову туда, куда она смотрела во все глаза.
По ступенькам подъезда под руку, как какие-то король с королевой, слепленные безумным старьевщиком, важно спускались Труфановы. За Труфановой волочился поистине королевский шлейф из тряпок, на которые были нашиты елочные игрушки, вилки, всевозможные сломанные склянки и искусственные цветы. Голову, как и голову ее мужа, украшал венец-гнездо из негоревшей гирлянды.
– Ах, ну разве не хороши?! – умильно воскликнула Леонидовна, обращаясь ко всем сразу.
За Труфановыми появился Адольфович. Он горел практически в прямом смысле этого слова, так как с ног до головы был обмотан гирляндой, которую он каким-то образом запитал с помощью не менее пяти удлинителей.
– Смотри, Виталя, я горю! – радостно сообщил он. Кажется, это была первая самая осмысленная и длинная фраза, которую он когда-либо говорил дяде Витале.
– Простите, мне срочно нужно домой, – вспомнил дядя Виталя.
– А что у тебя там дома такое интересное, что ты туда так рвешься? – нахально спросила Леонидовна.
Дядя Виталя испугался. И правда – что там дома? Что он так боится там найти?
– Что, шампанского даже с нами не выпьешь? – с укором спросил вынырнувший откуда-то из недр подъезда Вова. За талию он держал свою пожилую спутницу Лиду, хотя никакая это была не Лида, догадался дядя Виталя, а его мать. – Праздник, нехорошо! – продолжал настаивать Вова.
Дядя Виталя и не заметил, как в его руке оказался бокал, а за ним – второй и третий.
Он знал, что ему срочно нужно домой, но не мог набраться смелости. После трех бокалов шампанского стало легче. Клокочущий ужас, гнавший его наверх – узнать, что на самом деле он сотворил утром, – понемногу отступал.
«Да я же просто скульптуру разбил», – вспомнил он, когда большая рука Леонидовны повисла у него на плече. Его собственную руку она плюхнула себе на талию и закружила его в какой-то подзаборной пародии на вальс.
Адольфович сиял, меняя музыку в двухкассетном магнитофоне, пока три пары, кружась, перемещались с этажа на этаж.
Когда пробило двенадцать, обитатели пятого подъезда начали радостно обниматься, громко чмокать друг друга в щеки и рты и хватать за разные места.
– С Новым годом! – кричала Леонидовна.
– С новым счастьем! – вторили ей остальные.
Все, казалось, пребывали в полном восторге от этого действа и постепенно сплетались в один омерзительно пропахший кислятиной клубок тел.
Это зрелище несколько отрезвило дядю Виталю. Еще сильнее его отрезвила рука Леонидовны, шарившая у него в паху.
– Мне пора, – он сказал это странно трезвым голосом, оттолкнул Леонидовну и бросился наверх, как можно быстрее к своей квартире.
Он был уверен, что за ним гонятся. Кряхтя и чавкая, клубок из человеческих тел катился за ним с бешеной скоростью снизу вверх.
Он выхватил ключ, еще не добежав до квартиры, мгновенно воткнул его в замок и скрылся за спасительной дверью, из-за которой продолжали раздаваться стоны и завывания.
Наказание
Было темно. Весь свет остался там, внизу – в подъезде. Дядя Виталя был рад этому как никогда. Оставшись один, он вспомнил, что пугало его посильнее происходящего в подъезде. Сам с трудом понимая, почему вообще осмеливается произносить это имя, он позвал:
– Мелиссандра?
Никто не ответил ему. Звуки стихли. Было темно, только из мастерской сквозь незашторенное окно пробивался ночной свет. Чувствуя, как ноги превратились в несгибающиеся ходули, дядя Виталя поковылял в мастерскую. Тоскливый ужас вернулся и обдал его первой волной.
Фигура Мелиссандры была на своем месте, как обычно накрытая покрывалом.
«Значит, не разбивал я ничего утром», – с облегчением подумал дядя Виталя.
Он подошел к каменной девочке. Вторая волна тоскливого ужаса подкатилась к нему.
Он сдернул покрывало со скульптуры, и третья волна накрыла его, заполнив собой всю комнату, не оставив места больше ни для чего. Ни для самой маленькой надежды, ни для самого крошечного оправдания.
На постаменте перед дядей Виталей сидела Мелиссандра. Ее согнутые в коленях ноги были подвязаны веревкой, чтобы придать нужную позу. Маленькие кулачки лежали на коленях и были плотно, до боли, сжаты. Сломанная шея девочки неестественно свисала, пытаясь передать тот грациозный наклон, который задумал для своего творения дядя Виталя.
Дядя Виталя сполз к краю постамента, обхватил его руками и по звериному завыл, как воют животные, попавшие в капкан и знающие – им уже не выбраться.
Постепенно вой и рычание перешли в тихие слезы и бесконечную жалость к Мелиссандре, к себе, ко всему миру. А потом пришло осознание.
Ни в какую школу девочка утром не пошла, а пошла она к доброму дяде Витале – посмотреть на скульптуру, которую он сделал. Добрый дядя Виталя посадил Мелиссандру на колени, чтобы просто подержать это маленькое чудо рядом с собой, но девочке это не понравилось, и она начала так истошно орать, что он вынужден был зажать ей рот. Он просил ее, умолял замолчать, потому что не хотел зажимать ей рот, но как только он убирал руку, она снова начинала кричать.
В какой-то момент он схватил ее за шею и, не мысля никакого зла, сжал ее в попытках остановить раздирающие его душу крики.
Осознание тихо вошло в комнату вместе с давно умершей бабушкой.
– А вот и твое преступление, – сказала она, рассевшись в кресле напротив дяди Витали. – Это за него я тебя наказала. Или не я, не знаю уж, кто. Кто-то поважнее. Я все поняла, когда увидела, как ты на детей смотришь. Мне священник потом еще говорил, что паренек ты порченный и что спасать надо. А как спасать? Только через наказание. Так накажешь заранее, а там, может, и обойдется.
– Так ты поэтому меня бросила здесь, одного, в этом проклятом подъезде?
– А вот, видишь, не обошлось. Не обошлось, милый Виталенька.
– Чтобы наказать за то, чего я даже еще не совершил?
– Совершил. Так или иначе совершил бы. В мыслях ведь сначала все совершается.
– А ты не думала, что если бы ты не прогнала меня как плешивого пса, а любила бы, как любят всех детей, то ничего этого не было бы? Не было бы никакой Мелиссандры?! – голос дяди Витали сорвался на крик.
– Думала, конечно, но не Мелиссандра бы была, так кто-нибудь еще. А так ей все и закончится.
– За что ты так со мной? Чем я так плох? – вопросы его к бабушке становились более бессвязными, выражающими лишь жуткую обиду.
– Ты, Виталик, правильно все сделай сейчас. – Бабушка подошла и погладила его по голове. Единственная ласка за всю его долгую жизнь вызвала в нем такую боль, что он разрыдался так сильно, что перестал видеть бабушку из-за потока слез.
– Что я должен правильно сделать?
– Не чуди. Прими свое наказание до конца. Не пытайся бежать от него.
– Да куда мне бежать. Туда что ли? – Дядя Виталя махнул рукой в сторону подъезда.
Когда дядя Виталя вытер глаза от слез, никакой бабушки в комнате не было. Он был один. И Мелиссандра. Даже мертвая она продолжала быть.
Вечная весна
Когда в квартире дяди Витали нашли убитую Мелиссандру, жизнь обитателей пятого подъезда совершенно преобразилась. Они, всегда считавшие себя отбросами общества, отщепенцами, да просто несчастными и никому не нужными монстрами в человеческом обличье, вдруг поняли, что никакими монстрами они не были. А настоящий монстр скрывался под видом самого приличного из них, человека, которого непонятно как занесло в их жалкий уголок бытия, такого доброго, вежливого и внимательного к ним.
Вот на его-то фоне обитатели пятого и воспрянули духом. Чем они хуже, в самом деле, этого монстра? Если он умудрялся жить так хорошо и при этом убивал детей, то разве они не справятся? Они же никакие не убийцы в отличие от этого, а значит, заслуживают лучшей жизни. В общем, пьянство, драки, сплетни и прочие дурные «привычки» в подъезде пошли на убыль. Даже Адольфович перестал охотиться за котятами.
Жизнь же дяди Витали после того, как он повесился, практически не изменилась. Он по-прежнему рано вставал, варил кофе, читал книги. И все вырезал фигуру девочки, в которой постоянно находил какой-то изъян, ломал ее и начинал свой труд заново. День за днем за окном – голубое небо и щебет птиц, а внутри – пронзительная весенняя тоска.
Вот только весна теперь была по-настоящему вечной.