знай своё место
Если вглядываться в человека, рано или поздно заметишь, каким он задумывался изначально: наносное слетит шелухой. Ясе не нравилось это: большинство ведь хотело хорошего, только чувства у них искажались, принимали странные формы. С тётиной точки зрения было всё донельзя справедливо.
Кто-то переключает картинку – и перед Ясей снова та же тётя, что пришла вроде в гости, но на деле же – рассказать, как всем надобно правильно жить. Переживание слишком большое, и Ясе сложно его вместить.
Поэтому не говорит ничего, молча моет свою тарелку.
Кладёт сектантский журнал в стопку для макулатуры: чей бы бог ни был прав, в ад вряд ли попадёшь за рассортированный мусор. Прощается с тётей, поспешно чмокает маму в щёку, говорит – очень вкусно всё было. Мама смотрит на Ясю тревожно.
Если не выйдет сейчас погулять, Ясю попросту разорвёт.
Пока натягивает кроссовки, слышно с кухни, как тётя говорит, что сперва увлеклась картинами по номерам, но теперь поняла – больше любит алмазную мозаику, очень важно найти себе хобби, от безделья все беды людей.
Закрыв за собой дверь, Яся обнаруживает парочку булавок, воткнутых в дверной косяк. Убирает быстрей – не заметила бы мама.
То, что не получилось сказать, невыносимо давит на плечи, костью поперёк горла встаёт. Не зная, что с этим делать, Яся повторяет это, должно быть, тысячу раз, но просроченные слова разлетаются понапрасну. Сидящим на ветках галкам осточертело её бормотание – и они улетели прочь.
Яся осталась одна.
Запрятанная в кулаке пара тех гадких булавок летит в мусорку, где у самого дна – какая-то штука с перьями.
– Ты подумала? – спрашивает начальница.
Яся почти никогда не бывает одна, вечно рядом хоть кто-то приткнётся. Сейчас вот стоит со знакомой, та недоумённо косится. Яся делает значительное лицо – мало ли, какие предложения то и дело поступают, не публичная это беседа. Знакомая резко вспоминает, что у неё много дел совсем в другой части школы.
Яся не понимает, зачем думать над предложениями – сразу же в целом понятно, хочешь чего или нет, потом только подгоняешь решение к ответу.
– Подумала. Я откажусь.
Начальница выглядит раздосадованной. Напоминает зачем-то Ясе, что её жизнь – это её жизнь.
Не то чтобы свежая новость, но Яся удивлена, почему начальница этим так недовольна.
Нужно держать душ в руке, не закреплять над собой: ошпарит ведь кипятком, если вовремя не отведёшь. Мыться сейчас не лучшее время, сосед тоже мыться решил. Прибавит горячей – в квартире, где Яся, вода сделается точно лёд. Не хочешь, а знаешь, кто тут что делает.
Кипятком пару раз обдаёт. Яся шипит. Убавляет горячую до предела. Теперь вода ледяная. Ей слышно: сосед завывает под душем. Он всякий раз поёт одну и ту же песню, поэтому Яся начинает издевательски подвывать, один в один копируя интонации.
Защёлка на двери ванной сломалась несколько лет назад. Стало привычным всякий раз предупреждать об этом гостей – те мнутся, мол, как же так. Суетятся, бывало, пытаются запереть расхлябанную ручку. Так делать не стоит: она остаётся в руке и через дырку в двери уж точно всё будет видно. Яся после вставляет ручку на место – ненадолго, до следующего раза.
Закрытая дверь означает запрет. Правда, мама так не считает и сейчас чем-то в ванной грохочет.
Занавеска в последнее время стала плесневеть и чернеть. Кажется, раньше, спасаясь от чёрной плесени, люди сжигали дома. Может, это была какая-то страшная плесень, и та, что на занавеске, похожа всего лишь случайно, а может, пора жечь эту хату.
Яся старается не слишком забрызгать полы.
– Ну мам, я ж тут моюсь.
– Щётку возьму и уйду. А вообще – чего я не видела?
Сердитая Яся за занавеской бормочет:
– Моё тело стало меняться. Примерно с тех пор, как купила мужские кроссовки.
Мама закатывает глаза и выходит из ванной.
Яся слышит: далеко не ушла, прислонилась плечом к двери – скрипнул дверной косяк.
– Эй, Ясь?
– Если тебе в туалет, то иди.
– Не. Послушай. Я тут ей сказала, чего только она к нам ходит, пора бы и мне с ответным визитом.
Яся – с волос стекает вуалью вода, замотана в краешек занавески – толкает дверь кулаком, говорит:
– Да ну ладно?
– Ага.
Мама протягивает руку и ерошит мокрые волосы.
Во все стороны летят капли воды. Яся фыркает и убирается обратно за занавеску. К мокрой коже льнёт ткань с чёрной плесенью, пятна будто бы телу родные.
Ответ 9У меня нет никаких мыслей о самоповреждении
?
Один мужик обожал мертвецов.
Уважаемые мертвецы, чьи мысли всем доносил, говорили его бледным ртом: он – голос их, он слуга всех почивших.
Он учил: все великие давно того, иди Пушкина перечитай, вот талант, вот как надо, вот она, нетленная мощь. Это ж солнце русской поэзии, наше извечное всё. Ну, давайте! Кто раззявит волчиную пасть на светило, приблизит конец времён?
Никто и не спорил. Но он так хотел убеждать.
Книги, учившие, что все люди в целом похожи, ему рассказали о чём-то ином. Он любил повторять к месту или не к месту – сложно представить, что эти слова хоть где бы пришлись ко двору, – жалящую поговорку. Хитро так говорил:
– Женщина-филолог – не филолог.
Смотрел на сидевших рядами девчонок и прибавлял, улыбаясь, стряхивая вину:
– Вы не обижайтесь на шутку, не я же придумал.
Присказка продолжалась, хоть он и предпочитал умолчать. Дальше так: «Мужчина-филолог – не мужчина». Выходило, что раз ты пришёл на филфак, с чем-то будет уж точно беда. Только мёртвый мог быть филолог.
Какая-нибудь из девиц – обязательно находилась – швыряла в него ту злую вторую часть, а после могла даже не сомневаться, что он запомнит её дёрганое, неулыбчивое лицо (или сонное, добродушное – всё равно было в них что-то общее), и предмет его она не сдаст, пусть хоть вечно пересдаёт.
Когда кто-нибудь так говорил, у него заметно дрожала губа – зачем было его обижать? Почему им не молчалось? Он же дольше живёт, он жизнь знает. Не доросли, не доумерли рот раскрывать.
Он смотрел снисходительно, голос делался тише и мягче, – так говорят с животными или детьми – и думал, что это почти даже мило, забавно: смотрите, пытаются рассуждать, будто чего понимают. Ему даже нравилось им раздавать ласковые советы. Кто ж ещё так по-отечески скажет, что главное им – выйти замуж, пойти на работу в средние школы, хороший и правильный выбор. Столь ли важно, что вы бы хотели другого, повторяю, что ваш потолок – усреднённый набор – средний муж и такие же школы.
Его маленькая жена вроде бы там и работала. Не жаловалась.
Он всем добра хотел.
Улыбался, когда чьё-то дёрганое, неулыбчивое лицо искажала гримаса, как будто от боли, или сонное, добродушное враз теряло всю свою благость: это значило, что попал точно в цель, посбивал их проклятую спесь, обозначил им горизонты, ведущие к правильной жизни. Нерассказанное поглощал, непридуманное отбирал, как шпаргалку, – сомнёт да и бросит подальше, не станет никто подбирать. Отнимал заранее то, чем они ещё не владели. Так чудище хрипло шептало царю: отдай, чего в царстве не знаешь. Чудище было не в курсе, что оно типа антагонист; может, оно по приколу просто шептало.
– Я одну отговорил писать. Стала бухгалтером. Пользу людям приносит. Благодарила меня, говорила: «Спасибо, что не потратила жизнь на свои бездарные книги». И ей хорошо, и искусству. Вы мне тоже спасибо скажете.
Букву напишешь – считай, коготок-то увяз, а увяз коготок – вы же знаете, что будет дальше.
История – ну конечно – придумана от и до, но он так в неё сам поверил, что стала почти что реальна.
В аспирантуру себе взял одного из немногих парней в группе, вроде способного, наверное, старательного, кажется, неконфликтного, вроде как всем приятель, про таких говорят: да, он славный, а после не вспомнят, о ком была речь. На семинарах обращался как будто бы только к нему – нет повода думать, что эти поймут. Для них ведь филфак – остановка, чтоб передохнуть, стать хоть немного поинтересней.
Он учил, как довериться буквам, числам, любым посторонним советам, да хоть голосам мертвецов. Точно знал: нужно слушать кого угодно, только себя – нельзя.
Ученик, кажется, соглашался. Ну или нет. В любом случае не отрицал.
Со стороны-то виднее; скорей уступи право думать кому-то другому, всю жизнь лишь мечись от Розенталева словаря к эффекту с таким же именем. Слушай, что умные говорят, слушай умных людей. Ну то есть всех, кто не ты.
Книги дробил на слова, чтобы себе объяснить, что в них бывает такого помимо известных приёмов. Так могли изучать пойманного единорога и с отвращением, со злостью – как же так – обнаружить: разъятый на части, тот гнил, как обычная лошадь.
Пушкина ставя вперёд, точно щит, сооружая броню из зелёного ряда томов – кремовые листы, профиль золотом на обложках, – он притом неустанно искал себе новых героев. Таких, чтобы принадлежали только ему, ведь Пушкин светил одинаково всем. Находил неизвестных поэтов (тут важно, чтоб жили давно), забытые романы превозносил как шедевры, неугодные вкусам толпы.
Поэт возвеличил судьбы деревни. Писатель – рабочие будни. Подвиг того, кто других убивал, потому что таков был приказ. Грех того, кто других убивал, потому что так сам захотел. Отвратительность пьянства, распутства и лени, счастье трезвости, брака, труда.
Если плохое было плохим, а хорошее было хорошим, только тогда он говорил: «Это по-настоящему важно». Мысль о том, что сам отыскал эту силу и немного присвоил себе, становилась его каркасом: делала твёрже его подбородок, давала опору губе. И губа забывала дрожать.
Мертвецы становились гораздо умнее и глубже, нежели были при жизни. Он любил раскопать кого-то из них, нацепить лавровый венец. Будь тоже живыми, в их сторону не посмотрел бы, но раз померли – короновал и втайне надеялся: кто-нибудь сделает то же, только уже для него.