Библиотека ютит слабых, больных и убогих, глушит громкие голоса.
Заходи.
Ну, давай, заходи. Тут тебя уже заждались.
Не пытайся сдвинуть плечом деревянную прочную дверь – не получится, зашибёшь; берись, как все люди, за ручку.
Стены первого этажа выстланы губчатым камнем, розовым, нутряным, выпирающим тонкими жилами. Они кажутся мягкими, но стойкое чувство гадливости запрещает пощупать-узнать. Будто тронешь – сперва запульсирует тёплым, а потом вдруг всосёт, вглубь затянет и, всхлюпнув, оттяпает пальцы.
Здесь прикасаться не хочется ни к чему.
Смотреть можно. Давай, изучи интерьер. Здесь вот, справа от двери с табличкой «отдел периодики», стоит шкаф-витрина с дохлятиной. Выставляют сейчас потрошёную мышь, сухих птиц с глазками из стекляшек, россыпь блестящих жуков на подложке, Ясино призрачное лицо, наложенное на жучьи спинки. Весь этот натюрморт называется «Красоты родного края».
Посмотри чуть пониже, найдёшь описания, где среди прочего будет:
Степень изношенности: незначительные следы бытования.
Дефекты: потёртости.
Это не только про мышь, птиц или горстку жуков.
В таких местах чуешь движение времени и то, как твоё (или чьё) бытование оставляет видимый след. Может, еще и потёртости.
Смотреть больше нечего, только уйти вот нельзя.
Хочешь попробовать?
Ну выходи.
Ну вернись к изначальному пункту.
Заходи.
Тебе просто надо здесь быть.
Проверяет ещё. Из библиотеки так просто не выйдешь. Не думай, кем подрана дверь изнутри.
– Прячется от солнца в тень, – говорит охранник гардеробщице.
– Крот, – говорит гардеробщица.
– Нет.
– Червь? Червяк?
– Семь букв. Вторая, четвёртая – е.
– Черевяк. Я не знаю. Да посмотри ты в ответах.
Тогда он послушно листает.
– Тенелюб, – недоумённо озвучивает охранник.
– Ты это придумал, – говорит гардеробщица. – Не бывает такого слова.
Он идёт показать ей желтоватые страницы, где чёрным по полупрозрачному – «тенелюб», – и в куртки прячется гардеробщица, не в силах перечить печатному слову, и ворчит «ну ты тенелюб», не желая считаться невеждой, походя расширяя словарь. Охранник смотрит в заполненный кроссворд; он как будто бы ищет отгадки на чёрные промежутки между квадратами слов.
Начало подзадержали. Класс сгрудился в фойе, занял кресла и стулья. Из-за толстых стен интернет ловил не у всех, вайфай был запаролен, и оттого каждый стал по себе. Это было не очень приятно. Они поискали спасение друг в друге, и учительница зашикала, требуя соблюдать тишину.
Не то что все так хотели послушать, как пришли в храм знаний и мудрости, но пора бы уже начинать.
У окна что-то вроде комода с огромным количеством ящичков. На одном из них было помечено «картотека ненайденных книг», и Ясе неодолимо захотелось потянуть на себя этот ящик, вынуть карточку, сунуть себе в карман, чтобы хоть одна из ненайденных книг могла сгинуть, как и замышляла. Не остаться ни словом, ни записью в библиотеке. Просто пропасть, будто не было ничего. Учительница метнулась к ней и сурово спросила, зачем Яся тут копошится.
Прошла-прошуршала сотрудница в платье наподобие бального, только сделанном почему-то из подборки старых газет. Одноклассник пытался её на ходу прочитать, а Ясе подумалось: кто-то же в вязкой живой полутьме разъединял и сшивал воедино, ярусы возводил из статей, нарезал хрусткие полосы про медовый праздник в селе, выборы, гороскоп, топ лучших блюд из яиц, прочий полезный контент. Сотрудница шла как живая реклама. Томный благостный депутат смотрел с человечьей спины, и разворот с его фото сложен был так, что глаза сильно съехали к подбородку.
К Ясе бочком пропихнулась подружка, чтобы сказать деловито: «Здравствуйте, я из газеты». Яся тоже хотела ей в ответ пошутить – они так часто болтали, умножая, нанизывая реплики, – и улыбнуться в подобный момент значило в той игре проиграть, но на ум ничего не пришло. Девушка из газеты скрылась в каком-то зале, полном, судя по звукам, малышни или, может быть, мух, чтоб прихлопнуть их платьем.
– Все болеют – и что. У меня же тут дети! – где-то поодаль возмущалась учительница. – Пусть тогда кто-то другой проведёт.
Ясин класс, уловив, что это они сейчас дети, дружно хрустнул плечами, удлиняя и без того таких крупных себя.
Учительница шумела.
Это было не в правилах. Всё, что не шло по плану, здесь не ценилось.
Библиотека, почуяв угрозу, дрогнула стенами – они собрались едва видными складками, чуть напряглись и исторгли тех, кто прислуживал ей. Суетливо забегали по этажам, распорядились исправить. Выбрали среди подобных себе ту, которой могли откупиться, и она обречённо засеменила шаг в шаг по ковру.
На библиотекарше была одежда из ткани. Так что можно было понять, что тут в газеты рядятся не из требований униформы.
– А где у вас индийский эпос? – тут же спросил кто-то.
– Не обращайте внимания, – властно кивнула учительница библиотекарше, которая уж собралась отвечать всерьёз, где тут что.
Экскурсия зашевелилась. Повели потайными ходами: застенками, подвалами, хрупкими лесенками – не для того, чтоб запутать, а потому что иначе никак, библиотека сплошь состояла из скрытого. Так ссыхались между собой слой за слоем обои в деревянных дряхлых домах, и между бумагой и срубом копошились домашние мыши. Их движимые контуры можно обычно заметить (хоть лучше бы не замечать), и мыши одновременно внутри дома и вне его. Так было в одном из домов, где Яся когда-то жила. Не думая совершенно, что станет однажды той мышью.
Мрамор, пыль и крошащаяся позолота, высокие звуки из рта уходят под потолок – Яся не запомнила и половины, отстала в каком-то из поворотов, задержалась у стеллажей.
Класс ушёл. Подружка послала вослед страдальческую гримасу. Яся неопределённо пошевелила рукой. Это значило «я вернусь».
Пространство не отпускало. Сперва – некий крохотный зал. За стеллажами стояла, скрытая от посторонних глаз, старая школьная парта. На ней – комп с табличкой «Время работы – 1 час». В библиотеке традиции чтят и общаются через таблички.
То на этот «1 час», то на часы с болезненной жадностью смотрит не при делах посетитель, ботинком простукивает наугад фрагменты гнилого паркета. Он не смеет себя проявить: обережная табличка работает, как насыпной круг из соли.
Та, что сейчас за компом, не замечает его. Перед ней – почти настоящая ферма: не зевай, проверяй, взошли ли озимые из пиксельной жирной земли.
Тот, кто сейчас так хотел бы быть ею, мнётся, дёргается: невтерпёж.
Стрелка часов работает на него. Стрелка всё ближе к цели.
Женщина нехотя привстаёт, только мышку не выпускает, нужно задать корму свиньям, румяным, задорным, таким-то живым в собственной ненастоящести.
Щелчки мышки – удары хлыста.
Жрица библиотеки за стойкой не замечает обоих.
«Три часа! – в никуда повторяет мужчина. – Уже три часа!»
Стрелка часов бьёт наповал: со временем сложно тягаться.
Библиотекарша поднимается во весь свой великий рост, зло топорщится мех на пушистой жилетке. И женщина парочкой кликов прощается с фермой, бредёт к выходу, избегая глядеть хоть куда: только прямо перед собой.
У компа новый царь на час, после он будет никто. Он поспешно вбивает что-то в поисковую строку, и лицо его в профиль (может, ещё и анфас, но в фас лица Ясе не видно) – сосредоточенная благость.
Библиотекарша достаёт ламинированный листок «Буду через 15 минут». Это хитрость. Пятнадцать минут истекут лишь по воле начавшей отсчёт.
Слышно, как – удалявшийся цок-цок-цок – застучали тяжёлые туфли, и ещё – не слышно, но ясно – как спадает висевшее напряжение.
Ясе становится скучно смотреть, и она проходит чуть дальше.
И только тогда видит новую дверь.
Ну или библиотека решает её показать.
В личине виднеется ключ на сероватой грубой верёвке, но дверь не заперта, и в воздухе будто упругая дрожь, как от заставляющей краснеть тайны.
Будто бы сам по себе провернулся поспешно ключ.
Путь на лестницу перегорожен, справа дверь – кто же знает куда, но контур очерчен светом, слева новая дверь – почему-то с амбарным замком, окрашенным вместе с нею глянцевитой коричневой краской, будто бы до сих пор не просохшей и потому противно текучей. Пахнет плесенью, веет теплом.
И посреди всего – многорукое существо. Вроде распалось надвое, мгновенно слиплось опять, плавая в масляном свете, точно шарики лава-лампы.
Сейчас это место лишь их, того парня и той девчонки.
Ткань мялась под цепкой ладонью, складками собиралась. Кожа рук тронута некой болезнью (или из парня вот-вот кто-то вылупится: внешний слой, истончившись, потихоньку сойдёт на нет, и из щуплой той оболочки вылезет взрослый мужчина), и эти слоистые руки цепляются, бродят, а потому смотреть лучше на потолок. На потолок. Топкая глянцевитая краска – завязнешь, утонешь, последнее, что увидишь, – этот вот потолок. Заранее посмотри и сразу запоминай.
Яся хотела закрыть тут же дверь и пойти по своим делам: то, что происходило, никак уж её не касалось.
И вдруг коснулось: часть существа обратилась к ней.
Показалось? Нет, так и есть; парень осклабился, уточнил кое-что у Яси.
На миг глаза стали чуть ли не вдвое больше, и радужки очертились белым, вспыхнули и загасились, взгляд переметнулся к девчонке – эй, тоже слышала, нет?
Отвращение булькнуло в горле, приклеило к месту, не позволило глаз отвести, навязчиво зашептало: увиденного не развидеть, услышанного не забыть. Промеж рёбер, где мягко, бескостно, прорывалось что-то с шипами. Острое, оно сводило на нет любую вязкость.
Девушка хохотнула шутнику в клетчатое плечо, будто это вполне себе реплика в тему.
Яся скривилась, хотела было ответить, но в глаза бросалась мятая ткань, и под ней ещё ткань, и слоистое на слоистом, и ничего не сказала, только дёрнула дверь на себя. Ключ провернула: щёлк. Отодвинулась.