Местная молодая учительница, Анфиса Семеновна, дочь соседки Матвеевны, хватившая горя от ребят Воронопашинского детдома, вела себя робко, настороженно, видимо ожидая подвоха от новых «беспризорных» детей. Она соглашалась со всеми просьбами и предложениями учеников. Приученная в прежнем детдоме спасаться от мести ребят из-за оценок, она и здесь не жалела четверок и пятерок. Поэтому учиться у нее было легко, даже не открывая учебник.
Так продолжалось почти всю четверть, пока на урок не пришла Нелли Ивановна. Она появилась в классе, когда Витька напросился выйти к столу учительницы подурачиться. Не будь здесь в данный момент директора, он начал бы так: «„Зимний вечер“, стихотворение Некрасова». Все бы засмеялись. Скорее всего, Анфиса Семеновна не поправила бы на Пушкина. Чтобы получить четверку, ему достаточно было правильно произнести первую строку: «Буря мглою небо кроет». Дальше, скорее всего, для смеха он бы изменил конец четверостишия: «Вихри мусора крутя, то, как волк, она завоет, то заплачет, как дитя». С учетом инициативы в пятерке можно было не сомневаться. Но сейчас, в присутствии директора, надо было читать четверостишие не только правильно, но и с выражением. И он с этим справился.
А дальше вышла заминка, потому что полностью стихотворение он не учил, рассчитывая, что Анфиса Семеновна прервет, желая прослушать остальных. Но учительница молчала, выжидающе глядя на директора детдома. Виктор наморщил лоб, силясь припомнить, как Пушкин в стихотворении соединял в рифму «лачужку», «кружку» и «старушку».
Стогов глянул на Валерку. Но тот сидел низко опустив голову, стараясь быть незаметным, – он был не готов к уроку. Эльза лихорадочно листала «Хрестоматию для шестого класса». Пауза затягивалась.
– Да-а, – послышался голос Нелли Ивановны, – от таких знаний сначала заплачешь, как дитя, а потом, как зверь, завоешь. А как остальные? Спичкин, выручай друга: тонет! Брось спасательный круг!
Валерка встал, словно для казни, с низко опущенной головой.
– Значит, знаешь, но молчишь из-за солидарности! Пожарова, а ты как?
Эльза с места, заглядывая в учебник, кое-как прочитала до конца.
– Ну а когда и кому было посвящено это стихотворение, кто-нибудь может сказать?
Нелли Ивановна поднялась и медленно прошла к столу учительницы, которая тотчас уступила ей место.
Класс ответил дружным молчанием. Тогда Нелли Ивановна стала рассказывать о Пушкине, каждую мысль сопровождая отрывками из стихов и поэм. Ребятам трудно было представить себе, что так много интересного можно знать о Пушкине. Они сидели, ошеломленные услышанным.
Отныне было приказано готовить уроки всем троим вместе и под руководством воспитательницы. Но выполнялось это приказание недолго, потому что подошла пора выкапывать картошку на участке, выделенном детдому председателем колхоза.
– Ивановна, поле я тебе дал, но выкапывать будете сами. У меня бабы не то что колхозную, свою убрать на огородах не могут. Хоть озолоти, никто к вам не придет!
– Савелий Никитич, у нас лопат нет, да мы и не знаем, как это делается.
– Какие лопаты? Это же не огород. Лопатами вы и до Рождества не уберете. А как это делается, спроси Алексеевну, она вас научит. Ты завтра пришли на подводе Витьку и Валерку к кузнице, там мы разберемся.
Утром председатель показал ребятам, какой плуг надо погрузить на телегу. Втроем они подъехали к картофельному полю, перепрягли Цыганку на плуг. Никитич показал Стогову, как держать глубину плуга, чтобы не резать картошку, а Валерке – как вести лошадь по борозде.
– Ну, давай! – скомандовал председатель и пошел рядом с шарахающимся из стороны в сторону Виктором, подсказывая, как удерживать плуг, чтобы не выйти из борозды.
Труд этот оказался очень тяжелым. Виктор весь покрылся испариной, удерживая этот проклятый агрегат, который норовил то уклониться в сторону, то зарыться на такую глубину, что Цыганка с трудом вытаскивала его оттуда. К концу борозды Стогов почувствовал, что сил нет держаться на ногах. Поворачивая плуг, он упал и от обиды заплакал.
Председатель подумал, что он ушибся, но, видя, как с трудом Стогов поднимается, понял, что слезы эти от бессилия.
– Ничего, Витька, осилишь. Поначалу и Пашка мой тоже ревел, пока не приспособился. А что делать? Мне-то с одной рукой не справиться. Я бы прислал Пашку помочь, да он ввечеру уехал в Воронопашино за фельдшером: корова у нас заболела. Боюсь ящура.
– А коровы разве болеют? – удивился Валерка.
– Еще как! Жалко смотреть на нее: слезы в глазах и мычит не переставая.
Они сидели на борозде, отдыхали, переговаривались и не заметили, как подошла Витина мать.
– Во, Алексеевна! Ты откуда взялась? – удивился председатель.
– Так мы приехали собирать картошку. Вон, две телеги ребят, даже малыши.
Она глянула на сына и поняла, что за плугом шел он.
– Никитич, давай-ка я встану вместо сына: мал он еще, слаб…
Витька тотчас сообразил, как тяжело будет матери идти за плугом и перетаскивать его с борозды на борозду. Он запротестовал:
– Ма, ты что, какой я слабый! Спроси Никитича, как я управлялся с плугом! Потом еще подучусь, совсем станет легко, как Пашке! Правда, Никитич?
– Правда, правда, Алексеевна! – Председатель лукаво улыбнулся. – Он у тебя ловкий, смышленый. Не волнуйся, справится!
Когда кончилась борозда и Виктор хотел перебросить плуг, подошла Эльза. Глядя на его взмокшую рубашку и покрытый крупными каплями пота лоб, она сняла с головы косынку и стала вытирать ему лицо, приговаривая:
– Бедненький, устал, наверное… Как мне жалко смотреть на твои мучения!
Это было уже слишком – при всех его называли «бедненьким».
– Ничего я не устал! – Виктор сердито посмотрел на девочку.
Но, словно откликнувшись на слова Эльзы, Никитич объявил перерыв.
Оставив в борозде плуг, Витька набрал большую охапку травы, бросил ее под куст и в своей грубоватой манере сказал Эльзе:
– Ну, чо стоишь? Это тебе, садись, отдыхай! – И, застеснявшись, отошел в сторону и лег на собранную картофельную ботву.
– Нет, Витька, я хочу, чтобы вы с Валеркой сели рядом со мной!
В голосе Эльзы прозвучали властные нотки.
Валерка словно ждал этой команды и сразу плюхнулся на траву.
Витьке его стремительность не понравилась: «Расселся, словно для него приготовили!»
– А ну вас, я лучше пойду, искупаюсь.
Про Кибитку уже забыли, словно его и не было. Но спустя несколько дней он, словно домовой из печки, снова неожиданно появился у входа в кухню.
Польди отворила дверь, чтобы вылить остатки чая на землю. Но, увидев на ступенях Кибитку, замерла от неожиданности.
– Чем накормишь? – не здороваясь, спросил старик.
– Да ничем. Еще ничего не готовила, – ответила повариха.
– Драники[15] умеешь печь?
– Нет, – удивилась повариха.
– А суп «О’пуасон»[16] сваришь? – уже с издевкой спросил он.
– Нет, а что это такое?
– Какая же ты стряпуха! Гнать тебя надо!
– Ах ты, старый козел, я тебе такую стряпуху покажу, помоям рад будешь!
Кибитка не ожидал, что где-то, от кого-то может получить серьезный отпор.
Детей он не любил. Они его раздражали не только вопросами, любопытными взглядами, но и просто гомоном. «Как вороньё на погосте, прости господи! – возмущался он. – „Кыш“ крикнуть грешно, а слышать их гомон невтерпеж».
На правах хозяина дома он потребовал себе топчан и поставил его так, что трудно было входить в большую комнату. На просьбу Александры Гавриловны убирать его хотя бы днем Кибитка ответил злым взглядом и руганью. Днем он уходил в деревню чинить печи и требовал, чтобы ребята, отданные ему в подмастерья, помогали: месили глину, чистили старый кирпич, держали отвес.
На работе он был просто несносен. За неверно положенный кирпич он влепил Геше подзатыльник, за плохо прилаженный отвес обругал Виктора последними словами. Ребята обратили внимание на то, что Кибитка был более терпелив к Валерке, хотя тот несколько раз ронял кирпич едва ли не на ногу деду.
С хозяевами дома, где чинил печь, Кибитка обращался как помещик с крепостными, словно это не он нанимался к ним на работу за пропитание, а они просили и почитали за счастье кормить его. После обеда печник тут же ложился отдохнуть, правда, не на постель, а на широкую лавку, не требуя никаких подстилок. При этом детдомовцев, равно как и домочадцев, он выгонял за дверь.
Возвращался в детдом Кибитка, как правило, поздно. Часто заваливался спать чуть ли не с полудня. И, не дай бог, кто-то заденет его ложе. Он не по возрасту резво вскакивал, хватал свой бот и старался попасть им в голову нарушителя его покоя.
– Опять улегся, трухлявый пень! – громко возмутился Витька, увидев прикорнувшего днем печника.
Он взялся руками за топчан и легко сдвинул его в сторону. Кибитка вскочил, но боты оказались в стороне, и, пока он дотянулся до них, Стогов выскочил на улицу.
Вечером Виктора остановил Никитич:
– Чем ты обозлил Кибитку? Он сказал: «Убью этого гаденыша!» Смотри, может, и не убьет – ружья у него нет, – но мастерком или молотком изувечить может. Не попадайся ему на глаза! Это закон тайги.
– Никитич, что вы все время: «Закон тайги, закон тайги»… А милиция зачем? Что она, не может справиться с каким-то старикашкой? А если еще вор или бандит?
– А ты видел где-нибудь милиционера? Разве ты не заметил, что на дверях домов замков нет? Так, крючки, щеколды… Воров тоже нет. Заходи в дом, попроси, что тебе надо, дадут, не откажут. Это тоже закон тайги.
С этого момента Виктор перестал ходить «на учебу» к этому «исчадию ада», как окрестила Кибитку повариха.
В отличие от долгой ленинградской осени, дождливой и слякотной, сибирская перешла в зиму скоро и незаметно. Всего неделю крепчал мороз, сковывая грязь в колеях разбитых деревенских дорог. За одну ночь снег покрыл землю белым ковром. Утром все выглядело чистенько, пушисто, первозданно.