Дождался такой радости и председатель.
В конце января сорок третьего года Нелли Ивановна ездила в район вместе с Валеркой, правившим лошадью. Но возвращались они не как всегда, поздно ночью, а значительно раньше. В сумке директора лежала газета с сообщением о прорыве блокады Ленинграда. С радостными слезами на глазах она снова и снова перечитывала строки сообщения о том, как войска Лениградского и Волховского фронтов перешли в наступление и через неделю ликвидировали «бутылочное горло», разъединявшее Ленинград с Большой землей. В статье мелькали милые, дорогие ей с детства названия населенных пунктов: Шлиссельбург, Московская Дубровка, Рабочие поселки номер один, три, пять, восемь. Читая их, Нелли Ивановна громко всхлипывала.
– В этих местах, – говорила она Валерке, – прошло мое детство, там остались все мои родственники.
Немного успокоившись, женщина поведала, как, будучи маленькой, ходила с отцом по болотам за клюквой и в лес за грибами; как однажды, потеряв из виду отца, заблудилась и проплакала всю ночь, сидя под березой. И совсем сразила Валерку, признавшись, что добивалась в начале блокады отправки в партизанский отряд, поскольку очень хорошо знала местные леса.
Валерка глядел на директора с удивлением и восхищением. Сейчас он видел в ней единомышленника по несбывшейся мечте о фронте – мечте, осуществление которой у них с Витькой было смыслом жизни в блокадном городе до самой эвакуации детдома.
За разговором они не заметили, как нагнали одинокого человека, шагавшего по ухабистой таежной дороге. Спина его возникла совсем близко из-за поворота, заросшего ельником и прикрытого большими сугробами снега. Эта встреча оказалась неожиданной даже для лошади. Она вскинула голову и притормозила, отчего, глянув вперед, директор и Валерка вздрогнули. В зимнюю пору мало кто ходил между деревнями, особенно этой дорогой, где на протяжении сорока километров не было никакого жилья. Путник был одет в шинель. Это успокаивало, но не сильно, потому что шинель была самой распространенной в это время одеждой и в ней мог ходить кто угодно.
Человек шел по колее под скрип снега под сапогами, не оборачиваясь, пока Цыганка едва не коснулась его спины. Оглянувшись, на какую-то долю секунды он замер, потом уверенно взял лошадь под уздцы и поздоровался.
Нелли Ивановна и Валерка настороженно ответили, рассматривая его заросшее щетиной лицо.
– В Ягодное? – спросил путник.
– Ага, – выдавил из себя Валерка.
– Не захватите? Я туда же, – улыбнулся он, понимая, что женщина и парнишка напуганы. – С фронта я, домой после ранения.
Бросив полупустой вещмешок вперед, ближе к Валерке, он сел рядом с Нелли Ивановной.
– А вы не наши! – убежденно сказал он. – Видимо, эвакуированные? У кого остановились?
– Ни у кого. Мы детский дом.
– Ах да! В райкоме мне говорили о вас, но не думал, что вот так, прямо на дороге, и встречусь с вами. Значит, из Ленинграда? До войны мечтал попасть в город Ленина. Ни в какой другой не было такой страстной тяги, как в него. Даже не пойму, почему так. Не объясните? Да! А новость-то знаете о прорыве блокады?
В глазах его отразилась такая светлая радость, будто освободили от противника его деревню Ягодное. У Нелли Ивановны и Валерки сразу пропала всякая настороженность и подозрительность к незнакомцу.
– Да, вот везу эту радостную весть своим. – Нелли Ивановна снова вытащила газету. – А вы не с Волховского фронта?
– Нет. Я из-под Сталинграда. Месяц назад полоснуло осколком. – Он снял перчатку и показал два оставшихся пальца на левой руке. – Теперь в колхоз, навечно!
– Дядь, расскажите про фронт и как вас ранило? А чем вы командовали? – Валерка сыпал вопросами, пытался влезть в завязавшийся разговор попутчика с директором, словно опасаясь, что военному не хватит времени удовлетворить его любопытство.
Но незнакомец предпочел ответить прежде всего на вопросы Нелли Ивановны.
– У вас есть родные в Ягодном? – спросила она.
– Полно́, начиная с председателя, родного брата, и кончая племянниками, вот такими же сорванцами, как ваш. – Фронтовик показал на Валерку.
– Стало быть, вы Никитович?..
– Да, Егор Никитович. А вы? – обратился он к женщине.
– Нелли Ивановна, директор детдома, с которым, как нередко говорит Савелий Никитич, он хлебнул горя.
Попутчик расхохотался.
– Это он так, для красного словца, а вообще-то Савелий человек добрый, трудолюбивый. Не повезло ему в жизни. Руку-то видели? В детстве рукой в конную крупорушку[21] попал. Руку ему переломало. А могло и всего затащить в шестерни. Трудно в деревне инвалиду. Это у вас в городе можно получить образование, выбрать профессию, несмотря на увечье. А у нас что? Главное, мужик должен быть кормильцем. А какой он внешне, не важно. Да пусть хоть чуть краше лешего. Савелию еще повезло. Нашлась деваха, полюбила его. Так он от счастья одной рукой делал больше, чем иной двумя. Только счастье-то оказалось недолгим. Что-то с родами второго ребенка неладное было. Бабка-повитуха не справилась, не уберегла ни ребенка, ни мать… Вот такие дела. Недоброй к нему оказалась судьба. А за что?..
Несмотря на уговоры, Нелли Ивановна отказалась зайти в дом председателя, возле которого они высадили своего попутчика.
На следующий день радостные братья пришли вдвоем приглашать директора на ужин по случаю возвращения фронтовика.
– Не отказывайся, Ивановна, – подмигнул Никитич. – Может быть, это новый председатель колхоза тебя приглашает…
Известие о прорыве блокады Ленинграда вызвало в детдоме такую бурю восторга, которая едва не обернулась скандалом. В кабинете директора, где Нелли Ивановна зачитала эту новость воспитательницам, разразился нешуточный спор между теми, кто призывал к выдержке и спокойствию, и теми, кто жаждал немедленных действий, а именно: срочно направить телеграмму в Ленсовет о готовности детдома к реэвакуации и самим немедленно начать сборы к отъезду.
Нелли Ивановна измучилась, пытаясь примирить два спорящих лагеря. Последней каплей, выбившей ее из равновесия, было положенное на стол заявление двух молодых воспитательниц об «увольнении по собственному желанию в связи с самостоятельным возвращением в Ленинград».
Никто не ожидал от директора такой реакции – с «сибирским акцентом». Все с замиранием сердца слушали ее эмоциональный монолог, закончившийся словами:
– Разорвите свое заявление на части, когда пойдете в туалет, «самостоятельно возвращающиеся»!
Борьба мнений прекратилась, когда в дверь просунула голову Польди и сказала, что испуганные дети стоят толпой в коридоре, под дверью кабинета директора.
Изабелла Юрьевна, кивнув в сторону директора, шепнула Веронике Петровне:
– Слава богу, наконец выпущен пар, готовый к взрыву.
Еще долго между членами «враждующих» группировок сохранялась заметная напряженность. Но в конце концов время сделало свое дело: директор и «самостоятельно возвращающиеся» извинились друг перед другом.
После прорыва блокады Ленинграда в адрес детдома хлынул поток писем и запросов от родных и близких детей. Почти все они содержали просьбу о помощи найти своего ребенка. Просьбы высказывались по-разному: тут были и мольба, и слезное прошение, и требование, и даже приказ, написанный казенным чиновничьим языком.
Одна из просьб, написанная на шести листах, выглядела почти как настоящее литературное произведение, в котором автор описал свои чувства к жене, погибшей в блокаду, и сыну, эвакуированному из Ленинграда с детским домом номер 21 в деревню Ягодное.
Были конверты, в которых лежали довоенные фотографии ухоженных, пухленьких, нарядно одетых детишек, с просьбой опознать их среди детдомовских. Эта задача была не из легких. Все-таки прошло немало времени с трагической зимы сорок первого года, когда эти дети, осиротевшие, предельно истощенные, полуживыми попадали в детдом, часто не помня ни своих фамилий, ни имен, и были заново названы воспитательницами: Лера Ладожская, Сережа Петропавловский, Ким[22] Независимый. Дети подросли, да и одежда на них сильно отличалась от той, что на фотографиях. Нередко эти опознания были удачны, но случались и курьезы, приводившие в смятение директора и воспитательниц.
Как-то пришло письмо от женщины из Казани, которая была эвакуирована из Ленинграда с военным заводом и оставила трехлетнюю дочь Галину Веселову с бабушкой. Мать узнала, что после смерти бабушки дочь эвакуировали куда-то в Сибирь. Женщина вложила в письмо фотографию, по которой просила опознать ее дочь.
Вероника Петровна нашла сходство ребенка на фотографии с девочкой, которую еще в Ленинграде нарекли Валей Скороходовой, и попросила Нелли Ивановну перепроверить ее.
Директор подозвала девочку:
– Валечка, посмотри на фотографию. Скажи, ты узнаёшь эту девочку?
– Нет.
– А она тебе нравится?
– Да.
– А что тебе в ней нравится?
– У нее платье красивое.
– Господи! – воскликнула старая воспитательница. – Да она совсем не похожа. Это я в своем воображении поторопилась создать сходство! Что же делать?
– Нам надо быть очень осторожными. Если есть сомнение, лучше приглашать родственников приехать сюда к нам. Травма от нашей ошибки может иметь тяжелые последствия.
В войне уже чувствовался перелом в нашу пользу, люди стали активнее искать родственников и близких. Почти с каждой почтой начали приходить письма от Сергея Яковлевича Пожарова. Эльза носила их с собой и читала по многу раз. Часто она вместе с Виктором садилась и перечитывала наиболее интересные отрывки из фронтовой жизни отца. Ее глаза при этом блестели от радости, а ямочки на щеках напоминали довоенную девчонку-сорвиголова, которая в пионерском лагере не отставала от мальчишек при набегах на чужие яблоневые сады. Почти в каждом письме отец упоминал Виктора и Валерия, вспоминая, как он познакомился с ребятами в лагере. Эльза со Стоговым лежали тогда в лазарете после того, как Виктор спас ее, вытащив, едва не захлебнувшуюся, из реки.