Когда Эльза прочитала выдержку: «Теперь из твоих писем я все больше убеждаюсь, что возле тебя настоящие друзья – Стогов и Спичкин, с которыми, как сейчас говорят, не страшно пойти в разведку», Виктор едва сдержал слезы.
– Ты обратил внимание, что папа ни в одном письме не упоминает о маме? Ведь он же очень любил ее.
– Нет, не обратил.
– Это потому, что я не выдержала и написала ему про всё: как мама опустилась, как внушала мне волчий закон – в минуту опасности волчица бросает детенышей, чтобы самой выжить; как отщипывала кусочки от моей доли хлеба и выгнала меня, когда я потеряла свою хлебную карточку; как она требовала, чтобы ты, Витька, научился воровать и делился наворованным с ней. Помнишь? Он поэтому и не упоминает о маме, чтобы не огорчать меня. Я ведь у него теперь одна…
Эльза разрыдалась и уткнулась головой Виктору в плечо.
– Ну-ну. А может, ты зря написала всю правду? Она ведь с ума сошла от голода. Можно было бы что-нибудь другое выдумать: в ту зиму всякое было. Ты подумала, как он пережил все это, узнав о Марии Яковлевне? Сама говорила, что он очень любил ее.
Эльза рывком подняла голову и уставилась заплаканными глазами на Виктора. В них появилась тень сомнения, растерянности.
– Не смей издеваться надо мной!
Она вскочила и опрометью бросилась из комнаты.
…В очередной партии писем пришел «фронтовой треугольник» с необычным адресом: «Томская область, д. Ягодное, директору детдома, эвакуированного из Ленинграда в период 1.06. 42 по 1.12.42». К письмам с обратным адресом «Полевая почта…» у персонала было особое отношение: их читали вслух у директора в кабинете.
«Уважаемый директор! – начиналось письмо, написанное химическим карандашом. – Пишу Вам на развалинах моего дома № 12, что на Прилукской улице. Три дня назад, после серьезного ранения и трехмесячного пребывания в госпитале, получил разрешение поехать в Ленинград, чтобы навести справки о семье, с которой потерял связь с конца сентября 1941 г. Пишу двенадцатое письмо, а нужно еще тридцать четыре, ровно столько, сколько, мне сообщили, было эвакуировано из Ленинграда детских домов. Пишу и плачу и буду писать до изнеможения, до смерти, пока не найду свою единственную, оставшуюся в живых дочь, ради которой цепляюсь за жизнь. Сейчас мне известно, что в ноябре 41 года от голода умерли моя жена и пятилетний сын, что полуторагодовалую доченьку Светочку вместе с продуктовыми карточками тогда же взяла соседка, работница трикотажной фабрики.
Во время артобстрела соседку нашли убитой недалеко от дома. Дворник вынужден был отдать мою дочь дружинницам, собиравшим трупы погибших, и просил сообщить, в какой детский дом ее отдадут. Девушки добросовестно выполнили его просьбу, а дворник добросовестно записал сообщение в домовую книгу.
В январе наш дом попал под бомбежку. В ходе пожара сгорело все, в том числе и домовая книга. Дворник остался жив, но не помнил, в какой детдом отдали мою Светочку.
Ее приметы: белокурая, пухленькая, смешливая, с голубыми глазками, не выговаривала букву „P“, вместо „рыбка“ произносила „лыбка“…»
– Что он пишет! – сквозь слезы воскликнула Вероника Петровна. – Какая «пухленькая», какая «смешливая»!
– Пишет, что запомнил, уходя на фронт! – Нелли Ивановна вытерла слезы, громко высморкалась. – «Есть еще приметы, – продолжила она, – две родинки вдоль позвоночника, примерно в пяти сантиметрах друг от друга. Извините, может быть, я путаю, и родинки были у сына Сереженьки. Умоляю Вас: отнеситесь к моей просьбе с душой, не иссохшей в этом жутком хаосе войны. Где я буду к тому времени, когда придет ваш ответ, не знаю. Пишите по адресу: „Полевая почта № 15558. Рядовому Ноздрину Ивану Павловичу“».
Нелли Ивановна глубоко вздохнула и стала молча складывать письмо. Она посмотрела с надеждой на вытирающую слезы врача.
– Изабелла Юрьевна, осмотрите всех девочек, у кого на спине есть родинки, и попросите ребенка произнести за вами слово «рыбка».
Задание директора ринулись выполнять все воспитательницы. Вскоре из помещения второй группы раздался неестественно громкий возглас Александры Гавриловны:
– Есть! Нашла! Все совпадает! Ура-а!
Из комнаты выскочила воспитательница, неся на руках испуганного полураздетого ребенка, и помчалась к директору.
Девочку снова раздели. Каждой воспитательнице хотелось измерить расстояние между родинками на спине. Возбуждение охватило всех взрослых.
– Вы не поверите, – взволнованно заговорила Изабелла Юрьевна, – я хорошо представляю ее пухленькой и смешливой, честное слово! А теперь, Светочка, – наклонилась она к ребенку, – скажи «рыбка».
Девочка нахохлилась, две крупные слезинки скатились по щекам.
– Я не Светочка, я Малиночка.
– Ах да, Мариночка, я перепутала. Скажи «рыбка».
– Не ска-жу-у! – Девочка заплакала.
– Ну как же! – вмешалась Александра Гавриловна. – Ты же мне говорила в группе…
– Всё! Хватит! – вмешалась директор. – При чем тут «рыбка»? Вы же слышали, как она произносит свое имя. – Одевайся, Мариночка! – обратилась она к ребенку. – Вот возьми медвежонка, иди в группу и придумай ему красивое имя.
– Я понимаю – эйфория, но и у нее должны быть рамки, – строго сказала Нелли Ивановна. – От вашей красногвардейской атаки заикаться начнешь, не то что картавить. Вероника Петровна, дорогая, постарайтесь сделать незаметным для ребенка переход от имени Мариночка к Светочке. Представьте себе сцену: приезжает отец и со слезами на глазах кидается к дочке, повторяя: «Светочка, Светочка!» А как воспримет это Светочка – Мариночка, находясь в объятиях постороннего дяди, в котором она, конечно, не узна́ет отца? Страшно подумать! И сделать это надо в короткие сроки, потому что Ноздрин, подгоняемый такой радостью, может приехать быстро.
– А если это…
– А если это не его дочь, – перехватила директор мысль Вероники Петровны, – то для девочки какая разница – быть Мариной, Светланой, Ларисой. Конечно, если мы ошиблись, то будет очень неловко перед Ноздриным. Но тут, как говорится, пятьдесят на пятьдесят. И он должен понять нас. А мне верится, что в этом случае все девяносто девять… А ты, Аля, – обратилась она к Александре Гавриловне, – немедленно садись за письмо Ивану Павловичу Ноздрину. Текст должен быть коротким, убедительным, с приглашением к нам. Как будет готово, срочно отправлю Виктора Стогова верхом на лошади в Асино. Девочки, у меня из головы не выходит отчаяние отца. Дочь – это тоненькая ниточка, привязывающая его к жизни. Всех потерял! Ужас!
Это было первое подобного рода письмо, написанное Александрой Гавриловной, поэтому слушать его директор пригласила всех.
– «Дорогой Иван Павлович!..» – торжественно начала Александра Гавриловна.
– Э-э, а когда это он стал тебе дорогим? – пошутила одна из молодых воспитательниц. – Может, сначала начнем с «Уважаемый»?
– Мне кажется, так душевнее, – смутилась Аля.
– Правильно, Аля, душевнее, – поддержала Вероника Петровна. – А если ты еще как бы между прочим вставишь, сколько тебе лет и что ты еще не замужем, оно станет еще душевнее. Может, он уже завтра прилетит на крыльях надежды, – под общий смех закончила старшая воспитательница.
Нелли Ивановна улыбалась, глядя на эту добрую пикировку.
– Не тушуйся, Аленька, продолжай, – поддержала она воспитательницу.
– «Спешу сообщить Вам, что ваша дочь Светочка жива, здорова и находится у нас в 21-м детдоме по адресу: Томская область, Асиновский район, деревня Ягодное.
Она очень смышленая и, как и все другие дети, спрашивала о родителях. Мы всем им говорим, что папы и мамы воюют с врагом, а когда победят, вернутся за вами. Она рисует Вас верхом на танке. Если Вы не танкист, при встрече не огорчайте ее.
Должна Вас предупредить, что, когда ее принесли в детдом в беспамятстве от голода, она не могла вспомнить свое имя. Ее назвали Мариночкой. Мы постараемся до вашего приезда приучить ее к другому имени, но Вам надо это иметь в виду.
Ждем Вас с нетерпением!
– Ну что? Хорошо! А вот здесь ты можешь добавить свой возраст и семейное положение, – с улыбкой добавила директор.
С письмом Ивану Павловичу Ноздрину Стогов верхом отправился в Асино рано утром, когда еще все спали. Письмо лежало в холщовой сумке, повешенной через плечо, хотя Виктор клялся, что в кармане куртки оно сохранится надежнее. Но директор была неумолима.
– Ты знаешь, что такое «аллюр три креста»?
Виктор опешил.
– Это что-то такое про лошадей, точно не знаю.
– Да, аллюр – это способ бега лошади: шаг, карьер, галоп. А вот три креста на документе указывают курьеру, что доставить пакет надо как можно быстрее. В старину, – объясняла она, – фельдъегерь клал его в кожаную сумку и несся как угорелый, не жалея лошадь. У нас такой сумки нет и лошадь загонять нельзя, но доставить его быстро в целости и сохранности можно и нужно.
Вспомнив слова директора, Виктор крепче прижал сумку к локтю. Ранняя прохлада благоприятно действовала на Цыганку. Она без понуждения, в свое удовольствие шла крупной спокойной рысью. Тишина располагала к воспоминаниям, фантазиям, мечтательности. Виктор знал за собой эту склонность, появившуюся в последнее предвоенное лето.
Однажды старший брат, работавший заместителем начальника пионерского лагеря, столкнулся с неразлучной троицей – Виктором, Валеркой и Эльзой, – возвращавшейся после налета на чужой сад с полными карманами яблок.
Отпустив Спичкина и Пожарову, он привел Виктора к себе в комнату и сказал: «Вот что, шалопай, у тебя слишком много лишнего времени. Вот тебе книга. Пока не прочтешь, участвовать в играх и соревнованиях не будешь!»
Это был роман «Следопыт, или На берегах Онтарио» Фенимора Купера. Толщина книги пугала, а фамилия и имя автора вызывали ненависть. Виктор стал со злорадством их коверкать: «Фенимор – светофор», «Купер – пупер». Но выхода не было! Он хорошо знал брата. Непременно проверит! Правда, потом не заметил сам, как увлекся, стал брать книги в библиотеке и часто ловил себя на том, что воображает себя каким-нибудь книжным героем.