– А каких данных?
– Ну, год рождения, где учился, кто родители… – Она на секунду запнулась. – Прости, пожалуйста, я машинально спросила. Может, испытываешь какие-нибудь трудности? Скажи мне или вот старосте класса, Овчинниковой Нине. Я ей поручила шефство над тобой.
– Не надо мне никакого шефства! – с обидой возразил Виктор и стремительно выскочил из учительской.
– Это я виновата, – тихо промолвила классная руководительница.
– Чем же вы виноваты? – удивилась Нина, уверенная в том, что выходка Стогова связана именно с ней, придумавшей ему обидное прозвище.
– Я проявила бестактность, спросив о родителях детдомовского мальчика. Надо как-то исправить мою оплошность. Приведи его ко мне в наш учительский барак.
На следующий день, на уроке астрономии, Виктору по рядам передали записку. На сложенном листке было выведено: «Стогову». Нина несколько раз оборачивалась посмотреть на реакцию Виктора. Но тот даже не коснулся послания.
Едва прозвенел звонок, она подошла к нему.
– Ну и паразит же ты! Обидел Елизавету Васильевну своей дурацкой выходкой!
– Что я ей сделал?
– А ты не понимаешь, да? Надул губы, надерзил, выскочил без разрешения. Я-то знаю, из-за чего ты взбесился! Как же, поручили шефство над ним девчонке, которую он ненавидит! Я-то думала, что ты тот всадник, который, идя в школу, не забывает голову дома.
– А мне наплевать, что ты думала!
– А мне наплевать на твои обиды! Пойди и извинись перед учительницей! – Окатив его ледяным взглядом, Нина вышла из класса.
Дальнейшие уроки ему почти не запомнились. Остались в памяти только какие-то фрагменты: что-то о вегетативной нервной системе из физиологии, о магнитных полях из физики, о белых медведях и пингвинах, живущих на разных полюсах из географии. Каждый урок был мучительным ожиданием звонка на перемену, чтобы мчаться в учительскую разыскивать Елизавету Васильевну. Это не ускользнуло от Овчинниковой.
– Ну что? – спросила Нина в конце уроков.
– Ее нет. Уборщица сказала, что она сегодня не приходила.
– Вот, допёк! А у нее больное сердце.
– Где она живет? – озабоченно спросил Виктор.
– Пойдем, покажу!
Елизавету Васильевну они увидели во дворе, возле поленницы дров.
– Ой, ребята, сейчас наколю дровишек и вскипячу чай!
Стогов подошел к колоде, взял топор, легким изящным ударом подцепил полено, поставил его на колоду, не касаясь руками, и одним махом разрубил пополам. Потом соединил обе половинки и еще одним ударом превратил полено в четвертушки.
– Смотри, Нина, такое прозаическое дело, оказывается, можно превратить в искусство! – восхищенно воскликнула учительница.
На Стогова ее слова подействовали воодушевляюще. Он стал откалывать тонкие слои щепы от полена, держа его левой рукой. Елизавета Васильевна громко вскрикивала, когда он наносил удары возле пальцев. В завершении «циркового номера» он насадил полено на лезвие и, перевернув топор в воздухе, ударом обуха о колоду развалил полено на две части.
– Хватит, Виктор, хватит! – попросила учительница.
Но он закончил, когда куча наколотых дров завалила вход в барак.
…Чай был хоть и морковный, но очень вкусный и почти сладкий, не требовавший сахара, который мелкими кусочками лежал на блюдечке.
Елизавета Васильевна рассказала, что она тоже эвакуированная, из Минска, где, закончив институт, ни одного дня не преподавала биологию, а, имея хороший слух и голос, занималась в школе художественной самодеятельностью. Для убедительности она взяла несколько высоких нот из «Соловья» Алябьева.
После визита к Елизавете Васильевне Стогов провожал Нину до дома. По дороге она что-то рассказывала, а он сравнивал ее с Эльзой, находя много общих черт.
– Ты что молчишь, «всадник»? – Нина остановилась возле калитки.
– Еще раз назовешь «всадником», пеняй на себя!
– Да ты не сердись. Из местных здесь никто на лошади не ездит. А ты был на коне, и выходка твоя была дурацкая… Зайдешь к нам?
– Нет, уже поздно.
– Завтра выходной. Маме дали два билета в клуб военного городка. Там покажут кинокомедию «Волга-Волга».
– Не могу. Я сейчас ухожу в Ягодное.
– Как – в Ягодное? Это же далеко!
– Да, километров сорок.
– Ты с ума сошел! Когда же ты туда придешь?
– Когда приду, тогда и приду.
– А пропустить не можешь?
– Нет. Там же дети маленькие и женщины. Я всю неделю думал, как они там управляются без меня. Завтра баня, одной воды надо бочек пятнадцать натаскать. И потом… – Стогов замялся.
– Что – потом?
– У меня еда кончается, на следующую неделю не хватит. Не рассчитал.
Нина смотрела на него с жалостью и сочувствием. Это было неприятно и злило Витьку.
– Хочешь, я… – начала Нина.
– Не хочу! – прервал ее Виктор. – Забери мои учебники, чтобы не заходить на квартиру.
До конца поселка Асино он шел быстрым шагом, а войдя в лес, побежал. Хотелось засветло пройти самый дремучий участок, чтобы в темноте не натыкаться на толстые корни деревьев. Однако осенние сумерки быстро сгущались. Споткнувшись пару раз, Виктор вынужден был замедлить шаг.
В какой-то момент показалось, что впереди мелькнули два зеленых светящихся пятна. Виктор остановился, почувствовав, как по телу прошла холодная дрожь. Он достал перочинный нож, прислушиваясь к зловещей тишине. Не отрывая взгляда от огоньков, стал ногой нащупывать какую-нибудь палку. Нашел. На ощупь это была сухая толстая ветка. На память пришло утешительное замечание Никитича, что волки на человека нападают только зимой. «А что, они летом не хотят есть?» – мысленно возразил он председателю.
Выставив палку перед собой, он пошел прямо на огоньки. Только приблизившись, догадался, что это светятся гнилушки. Таких крупных он еще не встречал. Виктор взял одну из них, и в руке засиял красивый бледно-зеленый свет.
Вскоре темная стена деревьев слева расступилась, и впереди показалась широкая поляна. Это подействовало успокаивающе. На поляне корневищ не было, и он прибавил шаг. Глаза стали различать близко растущие деревья. Страх прошел, но зато навалился голод. Чтобы отвлечься, Витька стал вспоминать детство, пионерский лагерь, бесконечные бои между «красными» и «белыми», между «красными» и японцами, между «красными» и белофиннами…
Едва ли не в самом начале деревни на него начали лаять собаки, передавая эстафету от избы к избе, пока Виктор не подошел к своей калитке и не зашел в дом. Он тихо приоткрыл дверь в комнату, ощупью прокрался к своей кровати. Но в ней кто-то лежал. Тогда он пробрался к печи и блаженно растянулся на ней. «Хорошо-то как! Хоть бы никуда больше не идти!» – подумал он, засыпая.
С первыми лучами солнца Виктор встал, вышел за дверь и тотчас столкнулся с Козлихой, выгонявшей овец на пастбище.
– Ой, Витька! Вернулся! Неужто выгнали из школы?! Вот хорошо-то! А то мы замучились без мужиков…
Она говорила громко, и Стогов ее перебил:
– Да тихо вы! Ребята еще спят.
Он стал помогать ей быстрее выгнать громко блеющих овец на улицу.
– Ну как вы тут?
– Да бабы на меня всей деревней злятся. Сухорукий хотел было забрать меня снова в колхоз. Да я не могу без вас: привыкла, как к родным. Наверное, на всю жизнь.
– Ну, я пойду, посмотрю все, – сказал он, закрывая калитку за женщиной.
Виктор направился к конюшне. Там должна стоять его Цыганка. Раньше он никогда не подходил к ней без лакомства: корочки хлеба, морковки, репы, капустной кочерыжки. Но сейчас у него ничего не было. Вспомнив об этом, он почувствовал, что голоден, съев за сутки всего две морковки, вытащенные из грядки, и повернул к кухне.
Привыкшая в такую рань к одиночеству, повариха Польди испугалась, увидев на пороге человека. Но, присмотревшись, обрадовалась:
– Витька! Чертов сын! Откуда тебя принесло? Вернулся?
– Тетя Поля, я со вчерашнего утра еще ничего не ел.
– Да ты с ума сошел! Неужто не хватило продуктов? А я ведь говорила и Нелли Ивановне, и тебе, балбесу, чтобы взяли еще пару банок тушенки. Не послушали. Садись. Пока разогреваю перловую кашу, выпей молока с хлебом, а я пока дровишек наколю.
– Нет! Это моя работа!
Он залпом выпил молоко, пару раз откусил хлеб и, положив ломоть в карман, пошел к сараю.
Его топор, острый, как у Никитича, хранился под потолком, на балке. Раскалывая кругляки, Виктор чувствовал вину за то, что он, здоровый парень, сидит за партой, в то время как несколько женщин надрываются, таская воду, заготавливая сено, дрова, выкапывая картошку. Он пытался представить себе встречу с ними, их молчаливое неодобрение. И их наверняка если не словом, то взглядом поддержит председатель Никитич. А может, и упрекнет беззлобно, обозвав дезертиром.
Здесь, среди кучи поленьев, его и застала Нелли Ивановна.
– Виктор! Постой, отдохни! Дай-ка я на тебя погляжу, Ломоносов ты наш!
– Здрасте, Нелли Ивановна! – Он постарался держаться как можно солиднее и серьезно посмотрел на директора. – Я больше никуда не поеду и учиться не буду. Остаюсь!
– Постой, постой, ты, часом, не белены ли объелся? Может, это договоренность со Спичкиным? Мало я натерпелась от ваших проделок в Ленинграде, побегов на фронт и других фокусов! Теперь все повторяется, только на сибирской почве.
– А при чем тут Спичкин и какая-то почва? Я это сам решил. Хотите, дам расписку?
– Какую расписку?
– Ну, что я добровольно отказываюсь дальше учиться, не хочу и все прочее. Хочу работать!
– Давай! Прямо сейчас и пиши. Идем в кабинет. Не на бересте же создавать такой важный документ.
Виктор подхватил курточку и направился следом за директором.
Нелли Ивановна молча вырвала лист из тетради, придвинула чернильницу-непроливайку, достала из стола ручку и отошла к шкафу.
Так же молча сел за стол Стогов и задумался.
– А как написать: «расписка», «заявление» или «рапорт»?
– Ну, время военное, пиши «рапорт».
– А «рапорт» как пишется: через одно «п» или два?