— Это мне знакомо, — вздохнул Николай.
— Так прошли зима и весна, — продолжал Вадим. — Кончились занятия. Друг мой получил аттестат зрелости, а я девятый класс завершил. На лето уехал к себе в Лебедевку, стал работать в колхозе. Но вскоре меня вызвали в райвоенкомат: учеников девятых и десятых классов направляли в военизированные лагеря для первоначального военного обучения. Вот оттуда, из лагерей, я и написал Ире свое первое письмо. Сообщил, чему нас учат здесь, как хорошо жить в лесу, просил написать, как она проводит каникулы. Что было, когда письмо пришло в Вишневку, я узнал позже. Очень удивилась, рассказывала она потом, что письмо от меня. Ведь мы, по сути, не были даже знакомы. А сердечку, говорит, все равно приятно-приятно. Надо бы ответить. Но о чем писать? Как маме помогает по дому, картошку окучивает, огурцы и капусту поливает? Эка невидаль! Дважды бралась за перо. И дважды рвала написанное. В общем, ответа я так и не дождался.
Шедшая впереди повозка вдруг остановилась. Николаев и Лавров поспешили к ней. Ничего страшного. Просто зацепилась задним колесом за дерево. Подали лошадь назад, вывернули повозку — и опять она покатилась. Осмотрелись по сторонам. Как и было приказано, снайпера и разведчики шли по пять-шесть человек. Только успели уже перемешаться: около каждой пары девушек — три-четыре разведчика. Наверное, так даже лучше.
— С тем и вернулся я первого сентября сорок третьего в школу, — продолжал Лавров. — Вернулся и узнал, что Иры нет, уехала из Вишневки. Оказывается, ее отца, ветврача, перевели работать в другой район. Вместе с ним переехала и вся семья. Так тяжко на душе стало… Писать — не знаю куда. Да и что в письме скажешь? А потом, спустя какое-то время, идем мы с дружком моим Сашкой по улице, дошли до дома Соколовых. Слышим на крыльце говор, смех: девчата собрались. Завернули. Темень — хоть глаз выколи. Чуть не ощупью пробрались на крыльцо, сели. Девчата на нас — ноль внимания, толкуют себе о чем-то, смеются. И в этом смехе я вдруг различил нежный, серебристый такой, голос Иры. Хорошо, что было темно и никто не видел выражения моего лица. Наверное, глупее и счастливее не бывает. Короче, не прижилась она на новом месте. Походила она, походила в «чужую» школу, а потом со слезами — к отцу: отпусти в Вишневку, родилась там, девять лет училась, хочу и аттестат зрелости получить в родной школе. Мать ее поддержала, и семейный совет решил: ехать Ире в Вишневку, жить вместе с Наташей, то есть с Наталией Даниловной, и заканчивать здесь десятый класс. С Ирой я в тот вечер ни о чем не говорил, ничего у нее не спрашивал. Для меня достаточно было того, что она здесь, что теперь могу ее видеть каждый день.
Впереди по-прежнему мерно поскрипывала повозка. Поклажа на ней не столь уж велика, но по песчаному грунту тащить ее было нелегко. И серый мерин по кличке Пегас начал сдавать. Гриша Девяткин сломал хворостину, очистил ее от листьев и несколько раз со свистом рассек воздух. Пегас скосил на него глаз и зашагал проворнее.
— Сразу понял, — удовлетворенно произнес Девяткин. — Привык в обороне сачка давить. Давай тяни. Скоро привал будет…
Неожиданно от бокового походного охранения, двигавшегося справа, поступил сигнал: «Вижу противника». Около двадцати фашистов двигались в направлении штабной группы. Откуда они, каковы их намерения? Случайно остались в нашем тылу или с диверсионной целью?
По приказу капитана Кучеренко повозка, а вместе с ней знаменщики с Боевым Знаменем и часть разведчиков мгновенно свернули влево, в сторону глубокого оврага. Там они должны были замаскироваться и приготовиться к бою. Остальные разведчики и снайпера, рассыпавшись в цепь, охватили выступ леса, по направлению к которому двигались немцы. Лежали тихо. И тем не менее гитлеровцы заметили опасность. И тут же открыли огонь. Пули секли кору деревьев, вздымали фонтанчики песка, но пока никого из наших не зацепили. Кое-кто из разведчиков ответил короткими очередями, а снайпера молчали. Решив, что опасность здесь не велика, гитлеровцы смелее двинулись вперед. Вот тогда и «заговорили» снайперские винтовки. Первые же их выстрелы уложили семь человек. Среди вражеских солдат началось замешательство. Послышались громкие голоса. Но вроде не на немецком языке. Первой поняла это Рита Кулдзиня. Сложив ладони рупором, она крикнула:
— Латвиеши! Партфауциет шаут! Падодатиес! Юмс гарантэям дзивибу. Номэтиет иерочус ун узнациент уз лаука. (Латыши! Прекратите стрелять! Сдавайтесь! Вам гарантируют жизнь. Бросайте оружие и выходите на поляну.)
В ответ донеслось:
— Айзвэриес! Гулит мэс рие тэвим ноклюсим. (Заткнись! Сейчас мы до тебя доберемся.)
Среди автоматной трескотни гулко прозвучали четыре винтовочных выстрела. И еще четверо ткнулись в землю.
Рита снова сложила руки рупором, предупредила:
— Аткартою: падодатиес, еб бусиет изницинати. (Повторяю: сдавайтесь или будете уничтожены.)
Тот же хриплый голос крикнул в ответ:
— Айзвэриес такшу!.. (Да заткнешься ты наконец!..)
И смолк. Это Надя Чуринова увидела его, замаскированного в кустах. А она дважды по одной цели не стреляет.
Минутное затишье. Наконец из-за толстой сосны показалась палка с белым платком. Голос юный, просящий:
— Нэ шаует, падодамиемо. (Не стреляйте, сдаемся.)
Один за другим из леса стали выходить вояки. Девять человек сложили оружие и подняли руки. Их быстро обыскали. У одного пистолет нашли в кармане, у двух — гранаты. Клянутся, что с перепугу забыли. Возможно. С ними беседует Рита, переводит. Оказывается, их взвод заготавливал лес для блиндажей, дзотов. И тут советские перешли в наступление. Но поскольку фронт не сплошной, они остались у нас в тылу. Их было двадцать пять человек. Трое немцев, остальные латыши. Четверо местных сбросили форму и подались домой. А эти — двадцать один — пробирались в свой полк. Осталось девять — восемь латышей и один немец, двенадцать лежат там, убитые. Говорят, что они, оставшиеся в живых, были мобилизованы насильно. В страхе и повиновении их держали националисты. Но теперь, слава богу, они могут откровенно сказать, что фашистов ненавидят, а советских очень любят.
— Мы это сразу почувствовали, — с самым серьезным видом ответил Ушаков, — особенно после того, как девчата врезали вам. (В бою за высоту плечо Ивану слегка задело, товарищи перевязали его, и он даже к врачу не пошел. А Кологривова отправили в госпиталь).
К месту пленения «лесозаготовителей» стали сходиться разведчики, снайпера, немного разгоряченные боем. Дина Абрамова оживленно рассказывала Марине, как она с первого выстрела уложила верзилу, который прятался за дерево.
— Проверить наличие людей! — приказал капитан Кучеренко.
Снайпера, разведчики все были на месте, а вот Гриши Девяткина нигде не оказалось. Побежали искать. Он лежал в молодом сосняке без сознания. Гимнастерка спереди и сзади была в крови. Осторожно подняли его, понесли к повозке, которая уже выехала на дорогу. Лида Ясюкевич разорвала гимнастерку и рубашку на Грише, осмотрела. Грудь пробита насквозь. Очевидно, задето легкое: кровь в ране все время пенится. Смочила тампон спиртом, протерла места влета и вылета пули, туго перевязала. Пока она это делала, на повозке освободили место, постелили шинели. На них и положили Девяткина, который так и не приходил в сознание.
— Что будем делать с пленными? — спросил Николаев у капитана. — Не тащить же их с собой на передовую.
— Пункт сбора пленных на месте нашей прежней дислокации, — сказал Кучеренко. — Вот туда их и надо отправить. Для сопровождения выделите одного разведчика, а я дам писаря. Они засветло успеют. Остальным — прежний походный порядок. Боковые охранения усилить. Не по два, а по четыре человека. Вы, — обратился капитан к разведчику и писарю, — время зря не теряйте. Стройте пленных в колонну по два — и вперед. Да повнимательнее будьте. Они хоть и «очень любят советских», но шли-то не в плен сдаваться, а воевать с нами. И по сторонам посматривайте. В лесу всякое бывает.
Девяткина решили везти до первого медицинского пункта, какой попадется.
Две группы тронулись в путь почти одновременно. Одна — туда, где гремела артиллерийская канонада, другая — в противоположную сторону. Рядом с повозкой теперь шла и Лида Ясюкевич. Она изредка брала Гришу за руку, щупала пульс. В сознание раненый не приходил. Позади знаменщиков — трех рослых молчаливых солдат — шли Лавров и Николаев. Говорить ни о чем не хотелось. Каждый был погружен в свои мысли. Мерно поскрипывали колеса, шуршала под ногами опавшая хвоя. Девяткин вдруг застонал. Повозка приостановилась. Лида достала флягу с водой, смочила Грише губы. Он облизал их. Тогда она влила ему несколько капель в рот. С трудом проглотил. Дышать стал вроде ровнее. Пегас, словно чувствуя, какая ему выпала ответственная миссия, мягко тронул с места.
«Только бы выжил земляк, — думал Вадим. — Веселый, никогда не унывающий человек. Кажется, он только радость людям доставлял. И как это угораздило его попасть под пулю? Он же сворачивал вместе с повозкой в овраг, а оказался в цепи с разведчиками и снайперами. Да, вот она, судьба человеческая… Попробуй узнай, где тебя безносая ущучит. Жаль, что я ни разу с ним так и не поговорил по душам. Кто у него дома? Может, жена есть или та, которую хотел бы назвать женой. Ведь мы с ним почти ровесники. Как хорошо было бы именно из его рук получить письмо от Иры. Тогда оно обязательно было бы ласковым, полным счастья».
Постепенно мысли Вадима снова вернулись в родную Вишневку с ее тихими улицами, утопающими в зелени садов домами. Прошел ровно год, как он уехал оттуда. Уже год. А память хранит все до малейших деталей. Все, все. И тот теплый сентябрьский вечер… Днем вовсю светило солнце, легкий ветерок нес длинные нити белой паутины. Над огородами плыли сизые волны дыма: жгли сухую ботву. Перепачканные сажей ребятишки пекли картошку: обжигаясь, тут же ели ее без хлеба и соли. Их гомон стих только с наступлением темноты. Кое-где засветились окна. Из клуба, где тол