Сидевший на дереве снайпер снова зашевелился. «Не иначе, как заметил кого-нибудь, — подумал Вадим. — Надо кончать с ним». Тихонько дослал патрон в патронник. Спусковой крючок мягко пополз назад. Одиночный выстрел здесь, в чуть притихшем лесу, прозвучал как из сорокапятки. Зашуршали пожухлые листья, затрещали ветви, мелькнуло что-то темное и шмякнулось о землю.
Захотелось взглянуть на убитого. Марина осталась в стороне, а Вадим пошел к дубу. Гитлеровец лежал вниз лицом, рядом валялась винтовка. Мышиного цвета шинель задралась. Из-под вздернутого мундира виднелось полуприкрытое тело. Подошвы коротких сапог тускло поблескивали металлическими нашлепками. Вадим хотел перевернуть фашиста, посмотреть, каков он, но в последний момент удержался, вспомнив разговор двух солдат, будто убитый тобой, если видел его лицо, потом долго снится.
— Пошли, — позвал он Марину и, не оглядываясь, двинулся вперед. Но не прошли они и ста метров, как увидели осторожно приближающихся сержанта Ивана Ушакова и солдата-радиста.
— Стой! Стрелять буду! — нарочитым басом крикнул Лавров. Разведчики машинально вскинули автоматы, приостановились. Ушаков узнал Вадима, улыбнулся.
— А не боялся, что врежу очередью? Тут нас уже кто-то вон за той корягой минут десять держал. Только шевельнешься — сразу пуля впивается рядом. Не иначе, как снайпер. А откуда бил, мы так и не поняли.
— Можете посмотреть на него, — Лавров кивнул в сторону дуба, — лежит там.
— Что, сняли? Ну молодцы! А мы спешим за медициной. Горе у нас — старший сержант Николаев тяжело, очень тяжело ранен.
— Николаев? Где он сейчас?
— С километр отсюда. Прямо и чуть правее. Карьер там… Доктор ему нужен.
— Медпункт полка далековато отсюда. А старшину Рябова, санинструктора первого батальона, я видел неподалеку от той вон поляны, — Вадим показал. — Он делал перевязку раненому. Должен быть еще там. Быстрей за ним. Это хороший фельдшер.
Разведчики, не сказав больше ни слова, заторопились к поляне. Вадим с Мариной — к карьеру. Нашли они его довольно скоро. Николай лежал на небольшом возвышении. Рядом с ним, склонившись к изголовью, — Надя Чуринова (и когда только успела!). По щекам ее беспрерывно катились слезы. Она словно не чувствовала их. Глазами, полными сострадания, глубочайшей любви и нежности, смотрела на Николая. Ее тонкие, сильные пальцы перебирали волнистые пряди его русых волос. А губы почти беззвучно шептали:
— Любимый мой… Единственный… Ближе и роднее никого у меня нет. Тебе больно? Хочешь, всю боль возьму на себя? Только бы тебе стало хорошо… Что же ты молчишь, родной мой? Хоть взгляни на меня.
Подошли Лавров и Марина. Николаев приоткрыл глаза, узнал Вадима. Чуть заметная улыбка тронула его бескровные губы, подмигнул ему, дескать, ничего, братишка, не дрейфь, не в таких переплетах бывали. Взял Надю за руку, сказал тихо:
— Не надо, не плачь. Все будет хорошо, золотоволос… — и потерял сознание.
Неподалеку трудились Никитин, Муравьев и Тэкки. Они вырубили две жерди и теперь при помощи ремней и веток мастерили носилки. Тэкки уже в который раз повторял:
— На полсекунды опоздал… Какой плохой я солдат, однако. Полсекунды вперед — и фашист смерть. Ножик хороший, глаз хороший, Тэкки плохой, ум не быстрый… Такой командир, такой командир!.. Дохтур, однако, нужен, олений кровь нужен…
Вниз по склону буквально скатились старшина Рябов и рядовой Ушаков. Санинструктор, ничего не спрашивая, быстро подошел к Николаеву, опустился на колено и взял запястье, щупая пульс. Несколько секунд подержал, потом осторожно положил руку и открыл санитарную сумку. Достал шприц, иголку из пузырька со спиртом, пальцами отломил хвостик у стеклянной колбочки, набрал из нее светлой жидкости и, закатав рукав гимнастерки Николаева, сделал ему укол.
— Немедленно на полковой пункт, — распорядился старшина.
Надя, все это время сидевшая у изголовья Николая, подняла глаза на санинструктора.
— Товарищ старшина, — с дрожью в голосе обратилась она, — скажите, он будет жить?
— Я не бог, а всего-навсего фельдшер. Сейчас главное — быстрее доставить его к врачам.
Никитин, Ушаков, Муравьев и Туголуков взялись за края плащ-палатки, на которой лежал их командир, осторожно подняли ее и тут же положили на носилки, заботливо устланные мягкими еловыми лапками. Николаев застонал, приоткрыл веки. Надя мгновенно склонилась к нему, прошептала:
— Скажи, любимый, хоть что-нибудь скажи…
Ничего не сказал Николаев, лишь вяло махнул рукой: несите. Разведчики подняли носилки, положили концы жердей на плечи и мягкой, кошачьей походкой быстро двинулись в обратный путь. Вадим смотрел им вслед. Сердце его будто сжалось и комком стало у самого горла.
Надя упала на колени на том месте, где лежал Николаев. Прислонившись щекой к порыжевшей траве, она плакала навзрыд. Потом вдруг достала носовой платок и стала собирать травинки, на которых запеклась его кровь. Собрала, прижала к груди. Плечи ее била мелкая дрожь. Волосы высвободились из-под пилотки, золотистым кольцом охватили шею.
К ней подошла Марина, присела рядом, обняла.
— Не надо, Надюша, не плачь. Он ведь жив. Он сам сказал тебе: «Все будет хорошо».
Надя притихла, с минуту сидела, не шевелясь. Потом резко встала. Поискала глазами винтовку. Она стояла у куста орешника. Взяла ее и, повернувшись к Степаненко, глухо сказала:
— Пойдем, Марина, проводи меня к Рите. — Прижала винтовку к себе. — Ну, гады, теперь пощады от меня не ждите. За каждую его каплю крови буду мстить.
Ночью через Гаую
После прорыва обороны противника полк, обойдя озеро Лиласте, с ходу овладел станцией с таким же названием и устремился вдоль побережья Рижского залива к реке Гауя.
Лавров, догоняя подразделение, не сразу понял, откуда это родился монотонный шум. И ветер вроде стал свежее. Наконец расступились сосны, и Вадим застыл как вкопанный: он впервые увидел море. Необъятная водная ширь. До самого горизонта только вода. Нет, вон справа еле видны силуэты двух кораблей. Чьи они? Наши или фашистские? В какой мере их волнует то, что происходит на берегу?
Проваливаясь по щиколотку в белом сыпучем песке, Вадим шел к воде. Каким-то неведомым образом она звала, манила к себе, как манит в жаркий день лесная прохлада. Серые волны с темным отливом и белыми гребешками одна за другой накатывались на берег, растекаясь, шептали ему что-то ласковое. Уходили вглубь, узнавали там морские новости, снова возвращались и, нежно поглаживая песчинки, перебирая их, рассказывали. Берег молча слушал, впитывал нужное и, простившись с одной волной, ждал другую. Вадим зачерпнул ладонью немного воды, попробовал на вкус. Сплюнул — солоноватая, противная.
Вдруг впереди взметнулся водяной столб. Метров на пятнадцать вверх. Нижняя часть его, мутная, грязная, сразу осела, а верхняя рассыпалась на тысячи мельчайших брызг и радугой вспыхнула на солнце. Второй столб был песчаный. Серое облачко от него, светлея, медленно поплыло в сторону. «А третий может оказаться рядом со мной», — подумал Лавров и поспешил в лес, на опушке которого его ждала Марина. По пути сюда они встретили Риту, и Надя осталась с ней.
Выбитые с занимаемых позиций, фашисты поспешно отступали. Изредка огрызаясь артиллерийским и пулеметным огнем, они уходили за полноводную Гаую. К ее кустистым берегам полк вышел в сумерки. Ни моста, ни лодок. Ничего. Только вода, стремительно бегущая к морю, что совсем рядом. Как преодолеть эту преграду? На чем? Вплавь до того берега не доберешься.
Сержанта Лаврова вызвал к себе начальник штаба. Вадим нашел майора в дачном домике, спрятавшемся среди высоких сосен.
— Суть вот в чем, — без предисловий начал офицер. — Ночью мы будем форсировать Гаую. Тихо, без огня. Но гитлеровцы имеют дурную привычку вешать осветительные ракеты. Для нас они крайне нежелательны. Представляешь, дурацкое положение: ты на воде, а над тобой прожектор висит, ты ничего вокруг не видишь, а тебя — отовсюду. Говорю это вот к чему: у тебя, слышал, есть мастера сбивать осветительные ракеты.
— Есть одна, Чуринова, — ответил Лавров. — Только не знаю, как у нее сегодня получится.
— А в чем дело? — поинтересовался майор.
— Горе у нее большое. Очень она старшего сержанта Николаева любит. И когда он лежал, тяжелораненный, она была рядом. Сейчас ходит сама не своя.
Майор подошел к окну, зачем-то попробовал, крепко ли оно заперто, и, не поворачиваясь к Лаврову, сказал:
— Потеря Николаева — для всего полка потеря, а не только для нее. Это прирожденный разведчик. Не знаю, останется ли в живых… Отправили мы его в госпиталь. Но Языкова говорит, что шансов на спасение нет почти никаких. Командир дивизии приказал представить его к званию Героя Советского Союза. — Отошел от окна, стал около Лаврова, устало улыбнулся: — Но, понимаешь, мой юный друг, война — штука злая, она не терпит сантиментов. И солдат на ней тогда становится настоящим бойцом, когда умеет наступать на горло собственной песне. Передай, пожалуйста, Чуриновой мою просьбу: пусть она сегодня ночью не даст светиться ни одной фашистской ракете. Это будет ее месть за раны Николаева. Для нас, для полка, такая месть гораздо ценнее, чем уложить два — три ублюдка. Понял?
— Так точно, товарищ майор.
— Ну вот и хорошо. А сейчас бери своих «стеклышек» и иди в батальон капитана Портона. Он сегодня ночью будет форсировать Гаую.
Второй батальон, только что введенный в бой, расположился вдоль реки. Было уже темно. Но подготовка к переправе шла вовсю. Разведчики перед этим прочесали всю округу. И не напрасно. В камышовых рукавах, в уцелевших сараюшках, а то и просто в кустах они разыскали около двух десятков лодок. Вот их-то сейчас и готовили солдаты: затыкали паклей щели, устраивали сиденья. То за одним, то за другим кустом вспыхивали спички или робкий лучик фонарика. Слышался тихий говор:
— Прикройся палаткой. Аль забыл про маскировку? Учуть их, у́чуть…
Лавров, услышав знакомый голос, улыбнулся. Давно он уже не встречался с сержантом. Деловой мужик. Такого трудно представить где-то в тылу, допустим, в штабе. Худощавый, с покрасневшими глазами, заросший щетиной, со сбившейся на бок пряжкой брезентового ремня, он вроде и родился в окопе. Наверное, и дома такой же хлопотун, несобранный, забывчивый, не все умеет, но за все с удовольствием берется…