Вадим взял пакет, повернул его, прочитал надпись: «Самому меткому стрелку» и недоуменно взглянул на офицера.
— Да это не мне, — сказал он.
— А кому же? — отозвался майор. — Может, мне или командиру полка? Нет, дорогой мой, я сам видел, как ты стреляешь. Бери, бери. Это подарок из тыла, от трудящихся.
Серой материей была обтянута коробочка. А что в ней?
— Можешь открыть и посмотреть, — сказал Стороженко. — Ножик на столе.
В коробочке лежал вышитый кисет и аккуратно завернутая в бумагу… рогатка. Обыкновенная мальчишеская рогатка. Из вишневого дерева. Красноватая резина. Вадим попробовал — тянется хорошо, с усилием. В кисете, на котором красными нитками была вышита звездочка, а желтыми — цветочек, была записка.
«Дорогой советский боец! — говорилось в ней. — Пишет тебе ученик 4-го класса Зареченской школы Сергей Бычков. У нас в школе собирали подарки фронтовикам. Мальчики и девочки приносили из дома варежки, носки, а Илюша Петухов даже бритву принес. Отца-то у него фашисты убили, а самому бриться еще рано. Я дома ни варежек, ни бритвы не нашел, потому решил послать свою рогатку. Она такая меткая, что из нее можно любому фашисту глаз выбить. Я бы сам пошел на фронт, да мамка не пускает, говорит; надо помогать по хозяйству, пока отец на войне.
Кисет вышивала моя сестра Галя. Она во 2-м классе учится.
Дорогой советский боец! Метко стреляй по фашистам. Убивай их как можно больше, чтобы быстрее закончилась война.
До свидания. Писал Сергей Бычков».
— Вы почитайте, что пишет, — Лавров подал листок бумаги начальнику штаба. — Ведь он отдал самое дорогое, что было у него. Я рос в деревне и по себе знаю, что значит такая рогатка для мальчишки. Братик у меня есть, тоже в 4-м классе учится. Раз в неделю обязательно письмо от него получаю. Он с мамой живет и с сестренкой.
Вернувшись в землянку, Вадим еще раз перечитал письмо, попробовал на прочность рогатку. Хороша! Если бы ты знал, Сережа Бычков, как дорог твой подарок! Сколько теплых воспоминаний родил он! Сколько в нем заботы и участия, без которых солдат на фронте — не солдат. Ведь, идя в бой, он должен знать, за что, за кого жизнь отдает. Святое чувство любви к Родине рождается не из абстрактных понятий, а начинается оно с любви к маленькой, тихой речушке, к селу, где жил, к людям, с которыми учился, работал. Через цветок у калитки, через сады и сенокосы, поля и леса должен увидеть солдат всю страну свою, от Камчатки до Прибалтики. Увидеть родных и близких, тех, кто преображает землю, за счастье которых идет сражение. Без этого чувства нет солдата, нет победы.
В тот вечер Лавров долго не мог заснуть. Перед глазами, будто наяву, стояла утопающая в садах Лебедевка, родной дом на берегу тихой, задумчивой Суренки. Левый берег ее, что проходил мимо огородов, буйно зарос кустами тальника, ветлами. На противоположной стороне, то вдаваясь на два-три метра в воду, то отступая к самому берегу, густел камыш. Летом около него золотистыми стайками цвели кувшинки.
Сразу за речкой тянулись луга заливные. Оттуда в пору цветения ветер нес такой аромат, что в носу щекотало. А уж когда косили траву, то запах ее, подсыхающей, казалось, окутывал всю деревню.
За лугами начинались поля. Разными они были. То колышется золотистым морем пшеница или рожь, то бескрайним бледно-розовым ковром стелется цветущая гречиха, а то стеной, выше человеческого роста, стоят подсолнухи, согнутые увесистыми шапками.
Среди такого вот приволья и стояла Лебедевка. Обычное село, деревянные и кирпичные дома в два ряда. Почти за каждым домом — сад, а потом огород, обсаженный в основном ветлами. Только у Лавровых росло несколько серебристолистых тополей. Их посадила Лидия Ильинична, мать Вадима. Она принесла саженцы из села, где родилась, откуда выходила замуж в Лебедевку. Ухаживала за ними, поливала, и они потом вон какими великанами вымахали.
Но особо славились в округе Лавровы своим садом. Вернее, даже не садом, а питомником. Дедушка Вадима Петр Никитович был хорошо знаком с Иваном Владимировичем Мичуриным. Когда по каким-то делам оказывался в Козлове[1], непременно наведывался к знатному садоводу и привозил домой новый саженец.
О матери Вадим всегда вспоминает с какой-то щемящей грустью и бесконечной любовью. Для него, мальца, она была всем: и верховным судьей, и другом, и самым умным наставником. Нелегкой ей выпала жизнь. Муж частенько приходил домой навеселе. Свекровь с утра до вечера ворчала, что кругом все не так, не по ее. Мать никогда не перечила, она молча продолжала делать то, что было нужно. Года два подряд случился неурожай. Хлеба еле хватало до конца зимы, а потом переходили на одну картошку. Да и ее не всегда было вдосталь. По вечерам, когда в животах особенно урчало от голода, мать собирала всех четверых — трех сыновей и дочь, забиралась с ними на печку и начинала рассказывать. Она знала великое множество сказок и разных историй. А еще любила она песни. «Хаз-Булат удалой», «По Дону гуляет» и десяток им подобных знал наизусть каждый из четырех ее детей.
Вот в эти-то неурожайные годы и приноровился Вадим к рогатке. Резину вырезал из старой велосипедной камеры, которая давно валялась на чердаке. Для рогульки отпилил начавший засыхать вишневый сук. Очистил, отшлифовал его ножичком так, что тот будто полированный стал. В качестве заряда использовал колотый чугун. У кого сковорода разбилась, у кого чугунок прогорел, — подбирал отжившую свое посуду, молотком колол до нужных размеров и шел охотиться на воробьев. Порой за день до десятка сшибал. Мать не очень-то одобряла это занятие. Но что было делать? Бульон из пташек получался отменный, и его с удовольствием ели отощавшие сестренка и братишка.
Потом нужда в такой охоте отпала, и Вадим спрятал рогатку подальше. Если не нашел ее на палатях Валентин, младший братишка, то, наверное, и сейчас там.
…Лавров лежал с открытыми глазами. Картины родных мест, воспоминания детства теплой волной проходили по сердцу. И как бы вливали новые силы. Вот так всегда, когда получаешь долгожданную весточку с родины. Они, эти весточки, подобны роднику, что бил в лощине за колхозным двором в Лебедевке. Испить его студеной, живительной влаги шли все, кто был поблизости. Брали ведрами, бочками, везли на дальние станы. Везли весной, летом, осенью. А он не скудел, продолжал все так же весело журчать. Даже зимой, под толстой коркой льда. Он был неиссякаем. Потому что питала его мать-земля. С ней он связан всем существом своим. Так и солдат. Он силен связью тысячами нитей с матерью-Родиной. И одна из самых живительных связей — весточки из родных краев.
«Спасибо тебе, Сережа Бычков, за такую весточку. Подарок твой я непременно сохраню».
Лежавший в другом углу землянки сержант Муравьев (он остался за Николаева) приподнялся на локоть и попросил:
— Смирнов, погаси лампу. Никак не могу уснуть при свете.
Ванюша Смирнов — молодой солдат, в разведвзводе всего неделю. Не вылезая из-под шинели, придвинулся поближе к «сталинградке», вытянул сложенные лодочкой ладони и стал дуть. Пламя прилегло, но не погасло. Сержант снова приподнялся на локоть и так взглянул на солдата, что тот сразу выскочил из-под шинели и с ожесточением дунул. Лампа погасла. Некоторое время еще краснел обгоревший кончик фитиля и над ним струилась тоненькая лен точка дыма. Потом все исчезло. В темноте лишь слышалось сопение. И вдруг кто-то захрапел, да еще с таким захлебом, будто внутри у него вулкан начал клокотать.
— Опять Кологривов навзничь уснул, — проговорил, поднимаясь, сержант. — Никитин! — окликнул он лежавшего рядом с Кологривовым ефрейтора. Тот, ничего не говоря, ткнул соседа в бок. Сосед крякнул, молча повернулся и продолжал спать, но уже без храпа.
Еще бы две секунды…
Проснулся Лавров раньше всех. Обулся и тихо вышел из землянки. В лицо пахнул настоянный на сосновой хвое прохладный воздух. Закрыв от удовольствия глаза, Вадим несколько раз вдохнул полной грудью. Из-за леса, со стороны переднего края, доносились пулеметные очереди, редкие тявканья пушек, глухие хлопки минометов. Обычная фронтовая жизнь.
Солнце еще не взошло. Белая росная дымка стелилась по густой траве, жалась к кустам, землянкам. А на верхушках высоченных сосен уже янтарем отсвечивали капельки дождя, прошумевшего ночью. Какие-то птички, не обращая внимания на близкое уханье, веселым и беззаботным щебетаньем приветствовали рождение нового дня. Мимо прошли два патрульных с автоматами на груди. Они о чем-то тихо разговаривали между собой.
— Не подкладывай больше, — донесся голос повара Хилько.
Это он, наверное, кому-то из своих помощников сказал. Вадим представил себе сердитое лицо этого добродушнейшего, высокого и тонкого, как жердь, человека с обвисшими шевченковскими усами. В боях под Нарвой осколком мины у него была разбита кисть левой руки. В госпитале его признали негодным к строевой службе. Но он все же добился направления в свой полк. Однако попал Игнат Хилько не в родную первую роту, как мечтал, а на кухню, и вскоре стал там старшим поваром. Окончательно с этой должностью Хилько смирился, когда увидел кинобоевик про Антошу Рыбкина. И даже песенку его частенько мурлыкал себе под нос:
Винтовка мне по сердцу,
Поверь моим делам.
Задам врагам я перцу
И жару им поддам.
В полку любили его не только за наваристый борщ и вкусную кашу, но и за боевую удаль. Если надо было, он с термосом за плечами хоть за передний край уползет, лишь бы бойцы не остались голодными. Но с особой любовью Игнат относился к девушкам-снайперам. Их он прямо-таки боготворил. Объяснял это просто:
— Мужику что ни сготовь, все пойдет, лишь бы сытно. А тут дамочки. Они в еде тонко разбираются. Природа их так устроила. Вот я и смотрю: если «стеклышки» нос не морщат, едят с аппетитом, значит, все остальные будут только хвалить. И другое надо взять во внимание. Они же найпервейшие окопницы. Не просто фронтовички, таких сейчас немало, а окопницы. Им больше достается, чем даже мужику-пехотинцу. Потому и уважение к ним мое самое душевное.