— Рассказал я ему тогда, что кто-то завтраки ворует, а он посоветовал, как поймать вора.
— Как? Говори! — нетерпеливо крикнул я.
— Надо таблетку чернильную раскрошить и подложить в хлеб. Он слопает, а потом рот в чернилах будет.
— Что ж ты молчал до сих пор? — с обидой сказал я.
— Так, не хотел, — набычившись, ответил Кирка.
— Чего не хотел?
— Ну, я думал, он сам поймет и таскать перестанет.
— Кто поймет?
— Тот, кто завтраки ворует.
Я с удивлением уставился на Кирку и замолчал, даже с шага сбился. Кирка поглядел на меня искоса и сказал неуверенно:
— Вот поймаем его, и все узнают, что это он воровал. Представляешь, что будет? Ему в класс больше не прийти.
— Подумаешь, пожалел кого, — презрительно протянул я.
— А вот представь, что это ты, — сказал Кирка и поглядел на меня усмехаясь.
— Ну, я!
— Да, ты. И все тебя презирают. Что бы ты стал делать?
Я постарался вообразить эту картину — получалось не очень уж весело, и я промолчал, не ответил Кирке.
— Вот такие дела, — сказал он озабоченно.
— Так что же делать будем?
— Не знаю, — сказал Кирка. — Подождем еще немного.
Но ждать мы не стали. На следующий день у Вовки Бурыгина снова пропал хлеб, а злополучный розовый пакет каким-то образом очутился в Киркиной парте. Кирку в классе уважали, и, конечно, никто не подумал, что он таскает завтраки. Но мы поняли: вор бросил нам вызов.
После занятий мы пошли провожать Вовку Бурыгина. Тайный план поимки вора был разработан.
На следующее утро мы, как было условлено, встретились с Бурыгиным, не доходя до школы. Зашли в парадную большого серого дома, и на подоконнике лестничного окна каждый из нас выделил по ломтю хлеба из своего завтрака. Их щедро начинили толчеными чернильными таблетками и аккуратно сложили в Вовкин розовый пакет. К школе подходили поодиночке.
Два первых урока я ерзал от нетерпения и почти не слышал объяснений Владимира Семеновича. На второй перемене Вовка Бурыгин издали незаметно покачал головой, давая понять, что пакет на месте. Валерка Парамонов тоже был посвящен в наш план и в этот день особенно настойчиво требовал, чтобы на переменах все выходили из класса. Мы с Киркой специально уходили подальше, в самый конец школьного коридора, чтобы не насторожить вора.
На третьем уроке Бурыгин, сидевший на первой парте, вытащил свой замызганный платок и шумно высморкался. Это был условный сигнал, что завтрак исчез.
На большой перемене я, Кирка, Бурыгин и Парамонов слонялись по коридору и заговаривали со всеми. Никаких следов чернил ни у кого замечено не было. Прозвенел звонок на урок, и мы с Киркой, обескураженные, потащились в класс. Урок начался, учительница немецкого языка уже вызвала кого-то отвечать, и тут, тихо скрипнув дверью, появился опоздавший Земсков.
Я посмотрел на него и оцепенело замер. Будто издалека донесся удивленный вопрос учительницы:
— Was ist das, Semskov, trinkst du Tinte? (Что такое, Земсков, ты пьешь чернила?)
Вовка беззвучно зашевелил фиолетовыми губами. Класс взорвался смехом.
— Садись, — сказала учительница.
Вовка Бурыгин обернулся к нам с улыбкой. Кирка приложил палец к губам, показывая, чтобы он молчал. Валерке Парамонову была отправлена длинная записка.
Как только прозвучал звонок, Кирка подошел к Земскову и сказал глухо:
— Пойдем потолкуем.
Земсков поднялся и покорно поплелся за Киркой. Бурыгин, Парамонов и я пошли следом.
На чердачной площадке школьной лестницы было сумрачно. Земсков прислонился спиной к стенке и затравленно смотрел на нас. Валерка молча съездил его по уху. Земсков сжался, закрыл лицо руками и пискляво захныкал. Парамонов снова замахнулся.
— Погоди, — остановил его Кирка.
— Ребята, я больше не буду. Не надо, — пропищал Земсков.
— Ну, теперь знаешь, как ловят? — спросил его Кирка.
Земсков заплакал.
— Пять дней будешь Вовке Бурыгину жратву отдавать. Понял?
— Понял, — всхлипывая, отозвался Земсков.
Кирка спросил у Бурыгина и Парамонова:
— Никому не говорили?
— Нет, — сказал Валерка, — я же получил записку.
— И я не говорил, — тихо ответил Бурыгин и попросил: — Не надо его бить.
— Ладно, не будем, хотя стоило бы, — Кирка подошел вплотную к Земскову. — Но, смотри, засекнешься еще раз — всему классу скажем. А тогда сам знаешь, что будет.
— Честное слово, Кирка! — запищал Земсков.
— Уже звонок, — сказал Бурыгин.
Мы побежали вниз по лестнице. На бегу Парамонов сказал мне:
— Эх, надо было все-таки врезать ему пару раз.
Я был согласен с Валеркой, но промолчал.
Киркина воспитательная мера помогла. Вовка вел себя тихо, а после шестого класса ушел в ремесленное училище. Но до этого он устроил нам еще одну неприятность следующей весной.
Мы с Киркой той весной ходили какие-то шалые, часто беспричинно смеялись. Еще приходили письма от отца, тоже радостные, полные надежд на скорую встречу. Но мы так и не встретились. Отец погиб пятого мая, а его последнее письмо пришло уже после победы, на несколько дней опередив «похоронку».
И апрель сорок пятого года запомнился мне радостным ожиданием близкой победы и событием, к которому имел отношение Вовка Земсков.
Наша классная воспитательница Вера Васильевна спросила:
— Сероницын, вы не знаете, почему нет Земскова?
Вовка не был в школе уже три дня. Он и раньше пропускал занятия, и мы знали, что он не болен, а просто «мотает», но Вера Васильевна просила зайти, и мы пошли.
Вовки Земскова дома не оказалось, и мы с Киркой решили заглянуть на всякий случай во двор.
Мы прошли под аркой, и я сразу почувствовал запах дыма, а потом увидел догорающий костерок в углу возле глухой стены. Во дворе никого не было.
— Пошли, — сказал Кирка и повернул к воротам. А меня словно черт дернул подойти к этому костерку поближе. Уже тускнели уголья и тихо потрескивали. Я поднял возле останков сарая какую-то гнилушку и хотел подбросить ее на тлеющие уголья, уже прицелился, чтобы попасть в самую середину кострища, и тут позади кто-то тонко испуганно крикнул:
— Стой!
Я повернулся на крик, никого не увидел, и вдруг что-то стукнуло меня по ноге, сразу раздался грохот, и я упал, больно ударившись плечом. На миг стало темно в глазах, потом я увидел, что сверху мне на лицо медленно опускаются хлопья копоти. Я оперся на руки, встал и снова упал, но уже не ушибся. Кирка выскочил из-под арки и подбежал ко мне. Я сел и удивленно посмотрел на него. Я никогда не видел у Кирки такого лица. Потом я заметил, что Кирка смотрит мне на ногу, и тоже посмотрел. Штанина ниже колена была в крови. Потом я услышал, что кто-то тихо хнычет надо мной, поднял глаза и увидел Земскова.
— Валь, я не хотел, честное слово, нечаянно, — сказал Земсков и заплакал.
— За нечаянно бьют отчаянно, — сказал Кирка и дал ему по шее. — Что там было?
— Запал от РГД, — пропищал Земсков. — Я же кричал, я из окна черного хода увидал…
— Помоги лучше, — Кирка наклонился, взял меня за плечо. — Бери за другую руку, — прикрикнул он на Земскова.
Они помогли мне подняться, и я встал на одной ноге.
— Больно, Валь? — спросил Кирка.
— Нет, — сказал я. И правда, боли я не чувствовал.
— Осколки от запала большие не бывают, — сказал Кирка. — Попробуй, идти сможешь?
Я осторожно опустил ногу. Боль была несильной.
— Ладно, отпустите, — сказал я. — Надо по улице пройти незаметно.
Медленно проковылял я по улице до нашего дома. Кирка и Земсков прикрывали меня сбоку, чтобы не была видна окровавленная нога.
— Чеши отсюда, — сказал Кирка Земскову, когда мы добрались до дверей квартиры.
Ранка была небольшой. Кирка принес из кухни воды, и мы промыли ее, потом замотали чистой тряпицей.
— Застирай холодной водой, — сказал я Кирке, и он пошел отмывать штаны.
Я лег на диван и стал глядеть в окно на медленно сереющее небо с легкими прозрачными облаками. Нога не болела, но настроение у меня было неважное. Я знал, что из-за этой пустяковой царапины очень расстроится мать. Она даже будет плакать.
Ну зачем ей плакать из-за этой царапины, — думал я, — если она совсем не болит.
Из кухни вернулся Кирка. Он здорово намочил штанину, но кровь отстиралась. Я надел брюки и снова лег на диван.
— Ну, как? — спросил он.
— Ничего. Ты скажи Земскову, чтобы не болтал, ладно?
— Ты что, думаешь, так пройдет?
— Заживет, конечно, — ответил я и почувствовал некоторую гордость тем, что я — раненый и могу проявить все свое мужество и презрение к боли. Но на Кирку это не произвело никакого впечатления.
— Зря, — сказал он. — Нужно к врачу, осколок вынуть, а то заражение может получиться.
— Подожду до завтра, — ответил я.
Кирка еще немного посидел возле меня и пошел домой. А я остался лежать на своем диване, глядеть на кусок неба в окне и думать.
Я думал, что теперь знаю, как раненый солдат лежит на поле боя, когда его товарищи ушли вперед. Солдат лежит, радуется тишине и тому, что жив, и ждет санитаров. Потом мне показалось, что я сам — солдат, лежащий на поле боя. Я долго отстреливался от наседавших врагов, бился с ними врукопашную, когда они дошли до моего окопчика. Они тяжело ранили меня, но я уничтожил их всех, и вот лежу теперь на исходе дня и смотрю на тусклый закат; мой верный ППШ лежит рядом и остывает после боя, и так тихо вокруг, а где-то вдалеке играет музыка, как в кино. Я даже чуть приосанился лежа, потому что не может же солдат лежать кое-как, даже если тяжело ранен…
Но все это я воображал одной половинкой сознания, а второй думал о матери.
Моя мать — странный человек. Она скорее поверит тому, чего никогда не было, чем тому, что случилось на самом деле. Вот если я расскажу ей все как было. Что во дворе двадцать девятого дома догорал костерок, и я зачем-то подошел к нему, а в огне калился запал ручной гранаты, а запалы такие штуки, которые имеют привычку взрываться, если их кидают в огонь… Нет, моя мать ни за что не поверит в такую простую и правдивую историю. Она, конечно, не станет прямо обвинять меня во лжи. Она просто начнет говорить о том, что мне четырнадцатый год, и пора бы уже взяться за ум, не делать глупостей. И выйдет так, что мать этими своими словами начисто перечеркивает мою правдивую историю, не верит в то, что я нисколько не виноват в случившемся. Вообще все взрослые всегда считают, что в любом происшествии должен быть кто-то виновен. Они отрицают случайности, по крайней мере, те случайности, которы