— Навалились и другие заботы. Из дому я привез с собою две или три рубашки. Рукава довольно скоро продрались на локтях, чинить их было нечем, и тогда я оборвал рукава по самые локти. Через некоторое время обрывки превратились в лохмотья, и я укоротил их до самых плеч. Больше обрывать было уже нечего. А когда рубахи стали расползаться на спине, мне стало ясно, что им пришел конец. С виду я походил на огородное пугало.
Вы представляете себе, каково человеку в такой глуши, если у него нет ножниц? Первые два-три месяца я еще кое-как ухитрялся обходиться без них. Ногти обрезал ножом, но вот с волосами дело было куда хуже. Я был похож на попа. Через полгода волосы у меня отросли до шеи. «Дальше так не пойдет, Штефа», — сказал я себе однажды и стал обрезать волосы ножом. Терпеть не было никаких сил, настолько тупой был нож. Тогда я схватил лучину и попробовал опалить космы огнем. Огонь обжигал кожу, было больно, волосы обгорали, трещали, как шкварки, и я не видел, где они длиннее, где короче. Я задыхался от невыносимой вони. В результате волосы слиплись, запутались, и я стал таким, что с меня хоть великомученика пиши. Вдруг в голову мне пришла спасительная мысль: «Для кого ты бережешь бритву? Побрей голову и по крайней мере два месяца будешь жить спокойно».
Бритва оказалась тупой, как мотыга, а ремня, чтобы направить ее, не было. Я начал брить голову со лба. «Обреешься наголо, — уговаривал я себя, — и все будет в порядке». Я выл от боли, но бросать было уже нельзя. Не станешь же ты людей смешить своим видом! Бритва снимала волосы вместе с кожей, кровь текла ручьями.
Окончив бритье, я окунул голову в лоханку с водой, чтобы хоть немножко остудить раны. Они горели черт знает как. Прошло несколько дней, прежде чем голова немножко зажила; она превратилась в сплошную болячку.
А работа моя шла чем дальше, тем хуже. Каменщики были ленивы до умопомрачения. Они думали, что я буду за них делать все. «Ларго, сюда», «Ларго, туда», «Ларго, подай», «Ларго, убери». Они называли меня «Ларго», потому что я был среди них самым длинным. Наконец у меня лопнуло терпение. «Так ты и будешь всю жизнь козлом отпущения? Нет, нет, ребята, дудки!»
В один прекрасный день я забрал весь свой заработок. Денег оказалось не так уж много, едва хватило на билет. Куда же еще ехать, как не в Чако! Сколько уже там наших, ты среди них тоже не пропадешь. По крайней мере не будешь жить, как бессловесная скотина. Собрал я свои монатки и отправился пешком на станцию. На этот раз идти было куда легче. Те же самые пять легуа теперь показались короче: ведь чемодан был наполовину пуст. В поезде я встретил нескольких русинов из Мукачева, время в дороге пролетело незаметно.
— И вот я приехал в Саэнс-Пенью. Боже мой, сколько лет прошло с тех пор! — вздохнул Штефа и промочил горло глотком вина. — О pavimento, о залитой бетоном улице никто в те времена и понятия не имел, не то что сегодня! Пока я добирался от станции до «Моравии», вымазался в грязи по колено. Остановился я под окном и раздумываю: входить или не входить? После долгого перерыва я снова слышал настоящую чешскую и словацкую речь. «Кружку пива», «Два пива», — раздается за окном. Между столами бегает трактирщик, пожилой, в очках. «И мне одну, Франта», — нетерпеливо кричит ему кто-то из-за стола. Я набрался смелости, прижал к себе покрепче волынку и скрипку, вошел, поздоровался и сел за свободный стол в углу. «И мне, пожалуйста, кружку пива, будьте добры», — сказал я почтительно хозяину, когда он, наконец, обратил на меня внимание. Он посмотрел на меня, на чужака, как-то странно и угрюмо. «Как черт», — подумал я и сижу себе помалкиваю. Парни шлепают картами по столу и орут, как дьяволы. «Я тебе покажу! — зло усмехнулся какой-то толстяк за противоположным столом, с довольным видом сгребая карты. — Не беда, если у тебя вырвут клок, ты все-таки по двенадцать центнеров с гектара собрал! Плати, приятель, деньги с собой в могилу все равно не заберешь!»
Я только успевал оглядываться по сторонам. Отвык я от людей там, в глуши, а здесь мне вдруг показалось, что сижу не то в Годонине, не то в Бржецлави. Я боялся лишь одного — найду ли здесь работу. Я осмелел и подошел к столу. «Извините, пожалуйста, что помешал. Я — Пршиказский, Штефа Пршиказский из Лужиц. Не найдется ли у вас для меня работы?» Парни даже внимания на меня не обратили и продолжали лупить картами об стол. Я стою как столб, в лице ни кровинки. Постоял так да и побрел обратно к своему пиву, раздумывая: «Вот видишь, хоть ты и среди своих, а все равно никто на тебя не обращает внимания. Может быть, волосы тому причиной», — думал я и ерошил отрастающие среди струпьев волосы. Потом вдруг подсаживается ко мне здоровенный детина, на голову выше меня, и говорит: «Ты что здесь сидишь над пустой кружкой, как великомученик? Франта, подай-ка сюда пару пива!».
Я поведал ему, откуда прибыл, и сказал, что с удовольствием бы занялся чем-нибудь.
«Не бойся, без работы не останешься, — дружелюбно засмеялся он. — Здесь всегда найдется, что делать. Даже сможешь выбирать». Он вдруг посмотрел в сторону дверей, где стояли прислоненные к стене моя волынка и скрипка, и спрашивает: «Ты это приволок с собой? Подави-ка своего козла,[30] хоть повеселей здесь станет!»
Сердце мое от радости забилось. Наконец-то я могу сыграть тем, кто сумеет оценить, что может рассказать волынка. Побежал я к дверям, сунул мехи под мышку и начал: «Ай, чо е то за дедина недалеко Годонина…» А сам думаю: «Может быть, им это понравится», — и опасливо оглядываюсь по сторонам: «Наверное, давно уже здесь такого не слышали…»
«Перестань мычать! — рявкает кто-то у пивной стойки. — Блеет здесь, как козел, и думает, что кому-то это нравится. Перестань, говорю тебе, а то запущу кружкой».
Если бы он стукнул меня кружкой, больней бы не сделал. «Какие-то странные здесь, в этом Чако, люди», — подумал я и положил волынку на стул. Верите ли, с тех пор я к ней здесь, в Аргентине, больше не прикоснулся, а с того времени вот уже почти двадцать лет прошло! Так больно меня это задело. Но работу я нашел легко. Было как раз время уборки, лишних сборщиков хлопка не находилось, и я, таким образом, до конца сезона неплохо заработал. Когда у меня набралось около восьмисот песо, я решил попробовать заняться разведением хлопка. Нас, безземельных, оказалось немного. Собрались мы и решили, что отправимся куда-нибудь на север, где земля пока что никому не принадлежит, и обоснуемся там. Знаете, как в свое время закладывали такие поселения? Найдешь себе участок земли, — окружишь его бороздой, потом направляешься к местным властям с заявлением: то-то и то-то принадлежит мне. Платишь кое-какие налоги и после этого можешь корчевать пни и выжигать лес. Только это было очень давно.
Когда пришли мы, эти дела уже делались не так-то просто. Власти понимали, что такое хлопок, но, поскольку господам самим не хотелось валить лес и ходить за плугом, они сообразили, что из новичков вроде нас можно будет без труда выжать несколько лишних песо. Мы взяли в кредит плуги, погрузили их на качапе — это такая громоздкая телега на высоких колесах — и поехали на север. Наконец нашли чудесный уголок, где лес был не слишком густ, а почва, казалось, самой природой предназначена для хлопка и батата. Засучили мы рукава и рано поутру, еще до рассвета, принялись за дело. Двое других выбрали себе места южнее меня. Стою я над этой землей, а сердце мое так и колотится от радости! Наконец-то буду я на собственной земле! Теперь я уже не должен с утра до вечера быть на побегушках у других. От радости я запел и принялся за работу. «Сто гектаров себе, сто родителям и сто моему патрону, который пообещал мне порядочную сумму, если я найду хорошее место». Я не знал, за что сперва браться. Вон прекрасный участок. У самого леса, наверняка там и вода есть. Возьму-ка и его! И часть озера! И вон ту вырубку! Не пропадать же такому прекрасному ринкону! Когда мы кончили объезд, было уже темно. Мы едва стояли на ногах. Потом два дня пришлось обносить участки проволокой.
Покончив с этим, я стал копать колодец. Когда выкопал уже метра на два, вдруг откуда ни возьмись надо мной появился жандарм. «Фуера», — говорит. А я и понятия не имел, что такое «фуера». Я улыбнулся ему: «Буэнос диас, приятель, как дела?» — «Фуера!» — заорал он и направил на меня пистолет. Тут уж я сообразил, что это не приветствие. Позвал я остальных, и тут мы узнали, что земля уже кому-то принадлежит и что нам нужно немедленно сматываться. Как позже выяснилось, это был трюк. Хотели на нас подзаработать. Мы заплатили, и все уладилось.
Я работал как вол, чтобы выжать из земли побольше. Дело подвигалось медленно, скажу я вам. Много ли наработаешь двумя руками, когда все приходится делать самому! Но из дому мне написали. «Раз в Аргентине столько земли, мы продадим здесь свой участок и приедем к тебе». Я обрадовался, подумал: «Тысяч семь песо они за свое добро там получат. А главное, прибавится рук, и я не буду так одинок». Взял я в кредит плуг, борону, сулку, пару лошадей, мулов, кур и всякую мелочь, без которой поначалу в хозяйстве не обойтись. Увидев письмо, где говорилось, что старики привезут семь тысяч, мне охотно дали все это в долг. «Только не очень спешите, ведь светопреставление еще не завтра». — «Еще бы, — говорю, — если бы это случилось завтра, вы бы лишились своих безбожных процентов, не так ли? Чем позже я вам заплачу, тем для вас лучше, а?» Впрочем, другого выбора у меня не было.
Вдруг мать написала, что отцу не хочется уезжать из Лужиц. «Зачем, — говорит, — на старости лет начинать все сначала в какой-то глуши». У него всего хватает, даже словацкого винца он может выпить сколько хочет и когда захочет. Наконец отец все же решился. Продали на родине все: поле, домик, виноградник. Это было в тридцать втором году. В Европе тогда было плохо, за землю платили мало. Вместо семи тысяч они получили две с половиной. Когда отец приехал в Аргентину, в кармане у него было двадцать восемь песо! Дело было плохо. Вдобавок ко всему в тот год гусеницы сожрали почти весь урожай. А на следующий год на хлопчатник напала саранча. Мы сгоняли ее с поля всеми средствами, вплоть до того, что гоняли по нему лошадей, но ничего не помогло. Едва одна стая саранчи поднималась, как на ее место садилась другая. Долги росли, а надежды на то, что я скоро рассчитаюсь с ними, не было; тем более, что из дому уже никто ничего не мог нам прислать. Отец был страшно зол на меня. «Написал бы прямо: здесь, мол, так