ы, и из этой деревни вообще.
— Злат, привет! — раздалось у нее за спиной.
Полянская резко обернулась. Перед ней стояла молодая учительница младших классов, с которой они приятельствовали.
— Ну и холодрыга сегодня! Бр-р! — коллега поежилась. — А ты чего стоишь? Ждешь кого-нибудь?
— Нет, я… — пробормотала девушка.
— Тогда пойдем скорее! Я видела, завуча нашу уже привезли. Надеюсь, в санатории она отдохнула как следует, а доброжелатели еще не успели донести ей об изменах мужа! — хихикнула девушка.
Злата аж дернулась от этих слов. Как бы она ни пыталась, а в сознании все не укладывалось: Виталя, ее Виталя и вовсе не ее. Он чужой… А все слова, его слова — сплошная ложь и полнейшее притворство.
Слезы сдавили горло, и ей пришлось зажмуриться, чтобы ведать им скатиться по щекам. Только не здесь и не сейчас. Господи! Только не сейчас… Злата обращалась к богу, но глаза к небу поднять не смела… Не хватало храбрости, да и не имела она права просить у Господа Бога чего-то! Все воздается по заслугам, и ей воздастся и за улыбки, и за взгляды, и за ночи спим. И этот стыд перед Мариной Александровной, и эта боль, раздирающая грудь, и эти слезы, которые жгли глаза, и те бесконечные страдания, ожидающие впереди, тоска, дни без него и воспоминания, терзающие душу, — все это бесспорно она заслужила.
Злата шла за своей коллегой и ног не чувствовала под собой. Все рушилось на глазах, увлекая за собой, повергая в бездну боли и отчаяния. Она кусала губы и сжимала кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладошки. Было так больно, так невыносимо больно и так хотелось плакать. Хотелось забиться в какой-нибудь угол потемнее, скрыться ото всех на свете и плакать, плакать, плакать… Пока не кончатся силы, пока не иссякнут слезы, пока не придет спасительное вязкое отупение…
Полянская не помнила, как смогла пережить педсовет. Она так и не посмела поднять глаза на Яблонскую, и не только из-за стыда перед ней или из боязни выдать себя и расплакаться. С каждой секундой понимание произошедшего все отчетливее вставало перед Златой, казалось, еще немного, и с ней случится припадок. Она не могла смотреть на Марину Александровну, потому что, глядя на нее, девушка как будто видела Дороша. В нервных движениях ее рук, в звуках сильного голоса, в манере говорить и держаться, в ее глазах, жизни, в душе, в сердце был Виталий Алексеевич. Это с ней он, молодой и счастливый, шел в ЗАГс. Это она подарила ему сына, пробудив в нем отцовские чувства. Они оба строили свой дом, быт и какие-то планы. Это с ней он обсуждал свои дела и серьезные проблемы, она, а не Злата Полянская, была его надежной опорой и поддержкой. А она, Злата Юрьевна, была лишь веселым и забавным развлечением. Над ней можно было подтрунивать и смеяться. Ну и иногда говорить то, что она хотела бы услышать, только затем, чтобы усыпить ее сомнения и удержать около себя.
— Извините, мне что-то нехорошо… — пробормотала девушка, поднимаясь со своего места и не в состоянии больше выдерживать этой пытки. — Можно я выйду?
— Да, конечно! — немного растерявшись, сказала Марина Александровна, которую Злата Юрьевна так бесцеремонно прервала на полуслове.
Девушка, почти не разбирая дороги, бросилась вон из учительской и побежала в свой кабинет. Захлопнув за собой дверь и заперев ее на ключ для надежности, она безвольно сползла по стенке на пол и, наконец, дала волю слезам. Она рыдала навзрыд, обхватив голову руками, и с каждой слезинкой все отчетливее понимала, что не сможет жить без него. Перед глазами все стояли его глаза, темные, миндалевидные, в обрамлении пушистых ресниц, в которых плескались то искорки веселья, то полыхало обжигающее желание. Она любила его до умопомрачения и уже не представляла, как жить без него. Злата знала, чувствовала, не все в его словах, поступках и порывах было обманом. Но от этого не становилось легче, наоборот, было еще больнее… Весь мир, казалось, теперь пролег между ними, и это чувство безысходности, невозможности что-либо изменить порождало желание все разрушить. Вот бы обладать силой Геркулеса, чтобы разрушить и эту школу, и эту деревню, и этот мир. Вот бы исчезли все, и только они остались…
Злата сжимала в руках мобильный телефон, из последних сил надеясь на чудо и все же понимая, что чудо невозможно. Дорош не позвонит, он не станет ничего объяснять и никогда не променяет свою семью и упорядоченную жизнь на Злату Полянскую и ее деревню.
Он не позвонит, и она тоже. Это она тоже знала слишком хорошо. Даже если она будет умирать от горя и любви, звонить ему и умолять не станет. И не гордость, совсем не гордость удержит ее от этого. Только чувство собственного достоинства да такие понятия, как честность и порядочность, наверное, уж слишком развиты в ней. Она плакала, и казалось, слезам не будет конца.
Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Злата, наконец, оторвала лицо от коленей. В классе быстро сгущались ранние зимние сумерки. На нее нашло какое-то странное оцепенение. От долгих слез болела голова, опухли глаза, а в груди как будто все застыло, превратившись в лед, и даже дышать было тяжело. В голове не было мыслей. Как будто кто-то взял и стер губкой все, что до этого имело значение и казалось даже важным. Медленно поднявшись на ноги, Злата Полянская подошла к умывальнику, включила воду и сделала несколько глотков. Потом открыла дверь и вышла в коридор. Педсовет уже давно закончился, учителя и администрация разъехались по домам, в школе остался лишь техперсонал. В холле на первом этаже горел свет, и две женщины, тихонько переговариваясь, жались к батареям.
Появление на лестнице Златы Юрьевны заставило их умолкнуть и в немом изумлении уставиться на нее. И вид ее, какой-то уж слишком странный, заставил их переглянуться. Она походила на сомнамбулу. Они сразу поняли: у нее что-то случилось что-то страшное, наверное, кто-то умер. Они хотели окликнуть ее, расспросить, возможно, чем-то помочь, но так и не решились. Она прошла мимо них, даже не заметив.
Девушка вышла на улицу, а они прильнули к оконному стеклу. На улице не на шутку разыгралась метель, быстро темнело но она, кажется, и этого не замечала. Скорее, машинально, чем осознанно, она подняла воротник своей шубки и, обхватив себя руками, стала спускаться по лестнице…
— Интересно, куда это она собралась? Автобус на Горновку у же давно угнел! — женщины снова переглянулись и покосились на часы. — Может, в город поедет? Кажется, у нее родители там живут.
Злата не собиралась в город. Меньше всего ей хотелось сейчас видеть родителей. Она вообще не знала, куда ей сейчас идти и есть ли на земле место, где она смогла бы укрыться от этого несчастья.
Девушка отворачивалась от метели и просто бесцельно шла вперед. Она уже поняла, что автобус ушел, а в этой деревне нет никого, к кому она могла бы попроситься на ночлег. Придется ей пешком добираться до Горновки. При мысли о большом бабушкином доме, где все, все наполнено им, воспоминаниями о нем, отчаяние с новой силой навалилось на девушку Crop, бившись, она сильнее обхватила себя руками и не сразу заставила себя идти дальше.
Она не отдавала отчета в собственных действиях, она не понимала, зачем свернула с главной улицы и пошла по переулку. Тому самому, где жила их завуч. И Дорош. Злата не знала, зачем упорно двигалась к этому дому, но почему-то ей нужно было сейчас быть там. Полянская не знала, в каком именно доме они живут, но и это не остановило ее. Впрочем, все решилось само собой. Его машина стояла у ворот.
Быстро смеркалось. Метель свирепствовала, у дома, поскрипывая, качался фонарь, разбрасывая тени, а в окнах горел свет.
Девушка перешла дорогу и, прижимаясь к забору на противоположной стороне, стала смотреть на окна. Свет горел в трех комнатах, и шторы были не задернуты. Теплом и уютом семейного очага светились окна. Девушке прекрасно было видно, как на кухне хозяйничает Марина Александровна, наверняка готовя ужин мужу и сыну. А в боковой комнате, возможно, детской, играет и делает уроки Артем, а в этой, угловой, отдыхая после трудного рабочего дня, лежит на диване Виталя, глядя в экран телевизора. В общем, полная семейная идиллия.
Слезы снова покатились по щекам. Зависть, черная зависть терзала сердце, она бы все на свете отдала и за такой вот чудесный уютный дом, и за этот зимний вечер в кругу семьи, и за Дороша в качестве своего мужа. Почему же раньше, гонясь за чем-то призрачным, мечтая стать писательницей и стремясь отыскать нелепую сущность каких-то химер, она даже не задумывалась, что счастье может быть заключено не в этом. Даже встречаясь с Дорошем, любя его, она как бы оставляла для себя некое личное пространство. А сейчас все бы отдала, чтобы вот так же, будучи его женой, встречать его с работы, садиться с ним за один стол, разговаривать, воспитывать ребенка, просыпаться каждый день и быть частью его жизни. Злата знала, это подло и неправильно, и бог накажет ее за подобные мысли, но ничего не могла с собой поделать.
Она стояла, не замечая ни темноты, ни холода, ни метели, и сердце ее стремилось туда, в этот дом, к человеку, который был ей так дорог. И хотелось еще раз, последний, хоть мельком увидеть его.
Девушка зажмурилась, пытаясь унять слезы, а когда снова открыла глаза, увидела на желтом фоне окна темный мужской силуэт. Она знала, что он не видит ее, не может видеть, но где-то посреди темноты и вьюги их взгляды встречались. И она стояла и смотрела, а потом, отвернувшись, зашагала прочь от этого дома, из этой деревни.
Наверное, до конца жизни Злата Полянская будет помнить этот день. Никогда ей не забыть, сколько бы она ни прожила на свете, ту боль и то отчаяние, граничащее с безумием.
Она не помнила, как смогла выбраться на главную дорогу. Она замерзла и чувствовала себя совершенно разбитой. Слезы снова и снова наворачивались на глаза, а силы оставляли ее. И не только душевные. Физических тоже почти не осталось. Она шла и падала, поднималась и продолжала двигаться вперед. В деревне еще горели фонари, и строения, и заборы по обе стороны дороги защищали от ветра и снега, но стоило выйти за ее пределы, темная ночь и метелица захватили ее, едва не сбив смог. Чуть не задохнувшись, Злата в отчаянии обернулась…