Но сегодня, подобрав под себя ноги и прижавшись щекой к Лешиному плечу, девушка, ощущая, как его пальцы легонько поглаживают ее плечо, не чувствовала прежнего умиротворения в душе. Наоборот, то и дело поглядывая вокруг, она чувствовала некий дискомфорт, как будто уже и не принадлежала этому дому, этим родным ей людям. Как будто она была чужой здесь и не принадлежала даже себе, не то чтобы им.
Более того, хотелось вскочить и бежать отсюда без оглядки. Эта мирная домашняя обстановка, этот вечер в кругу семьи причиняли боль. Машка и Леша еще не знали, что все уже закончилось, все теперь ненастоящее. Она все разрушила. Сомнения и страх с новой силой нахлынули на нее, разъедая душу. Тревога уничтожала мир и покой, которые жили в ее душе. Сейчас она знала, что скоро от них не останется и следа, но по-прежнему не представляла, как сможет разрушить мир и покой в душе Блотского, признавшись в своем предательстве. Как сможет разбить его сердце, разрушить его жизнь? И как сможет себя лишить этой жизни, став одинокой?
О Витале она старалась не думать, запрещая себе это, понимая, что если только начнет, будет еще хуже, еще горше. Злата сидела, не шевелясь, смотрела на Машку, улыбалась, а мыслями была не здесь. Замирая от страха и тревоги, она малодушно думала, а не лучше ли было все же сделать аборт и оставить все так, как есть, сохранив тем самым семью и не потеряв Дороша. И хотелось завтра же с утра ехать в женскую консультацию, чтобы покончить с этим навсегда.
Может быть, Злата и побежала бы, если бы не чувствовала подсознательно, что аборт не решит проблемы. Жизнь снова делала крутой вираж, неся с собой боль и потери, но для равновесия что-то даря взамен.
Всю следующую неделю, лежа ночами без сна, Злата обещала себе утром все сказать Леше, а там будь что будет. Но наступало утро, она готовила завтрак, Леша отвозил Машку в школу, потом она занималась обычными повседневными делами, обсуждала рабочие моменты с Ириной Леонидовной и рекламную кампанию с PR-менеджером издательства. Что-то записывала, помечала, репетировала за фортепиано, просматривала материалы госэкзаменов, которые тоже были не за горами, обсуждала все это с Лешей, заходила к своим старушкам, выслушивая последние новости, но тревога и напряжение не отпускали ни на минуту.
Что бы она ни делала, отвлечься от главного не получалось. Разговаривая, слушая, она была погружена в себя, в свои тревоги и страхи. Каждую ночь она обещала себе поговорить с Лешей и каждый день откладывала этот разговор. Будучи от природы девушкой жизнерадостной, веселой, оптимистичной и деятельной, Злата тяготилась собственным подавленным состоянием, непроходящей тревогой и страхами и хотела бы избавиться от этого, да не получалось.
В конце концов, и Леша заметил, что с ней что-то не так. С момента ее возвращения он не слышал веселого, задорного смеха жены и разговоров обо всем на свете. И вся ее искрометность, бурлящая деятельность, которым он всегда поражался и которыми гордился, как-то померкли. Злата все так же что-то делала, чем-то была занята, старалась жить, как прежде, но делала это машинально, по привычке. Мыслями же она была далеко…
Всю неделю после ее возвращения Блотский видел, каким задумчивым и отрешенным иногда становится ее взгляд. Злата как будто куда-то уплывала…
Что-то случилось с ней. Что-то тревожит, мучает ее, но что, она не говорит. Иногда, просыпаясь среди ночи, Леша слышал, чувствовал, что жена не спит. Лежит тихонечко на самом краю кровати, о чем-то думает, что-то для себя решает… И эта ее обособленность, отстраненность в их общей постели больше всего испугала парня, заставила всерьез забеспокоиться, задуматься над происходящим. В одну из таких ночей Леша понял: что-то мучает Злату. Все годы их супружества жена никогда и ничего не скрывала от него. Хорошее ли это было, плохое, Злата всегда делилась с ним. Касалось ли это деревни, родителей, ее творчества, да и просто житейских мелочей, девушка рассказывала ему, ей важно было его мнение, пусть и не всегда она прислушивалась к нему.
И вот теперь случилось что-то, что Полянская не могла или не хотела рассказать ему. Боялась или не решалась, неважно, но Блотский вдруг почувствовал страх… Внимательнее присмотревшись к жене, он как будто только сейчас увидел, какой осунувшейся, потерянной и уставшей она стала. Какими огромными кажутся и без того большие глаза и каким отрешенным делается взгляд. Ему бы подойти, взять ее за руки, усадить рядом и, глядя в глаза, просто спросить: «Что с тобой случилось, девочка моя?» Но он не спросил, впервые испугавшись того, что может услышать.
Поэтому, когда из Минска позвонили ребята-музыканты и предложили отработать в ночном клубе парочку концертов, он, не задумываясь, решил ехать. Почему-то показалось в тот момент, что все это пройдет. Вот вернется он из Минска — и все будет, как прежде. Впервые Леша Блотский смалодушничал, а тревога, поселившаяся в душе, не отпускала.
В Минске он пытался уверить себя, что все это ему только показалось. Он звонил домой, разговаривал с женой, вздыхал с облегчением, слыша ее голос, но беспокойство и ощущение неотвратимости чего-то страшного, надвигающегося на него, не покидали.
Злата с облегчением вздохнула, когда Леша неожиданно отбыл в Минск. Эти несколько дней были лишь временной передышкой для нее, но и этому девушка была рада. Лежа ночами без сна, она составляла в голове слова в предложения, которыми должна была сказать мужу правду. Она пыталась найти и подобрать такие слова, которые смогли бы смягчить удар, но ничего не получалось. Как бы она ни сказала, сути это не меняло. Но жить в таком напряжении Злата больше не могла, твердо решив, что, как только муж вернется из Минска, она все ему расскажет.
Между тем жизнь в деревне продолжала свое плавное течение. Безмолвие октября окутало землю. Оно воцарилось в лесах, проводив в теплые края птиц, заставило спрятаться сверчков и букашек, копошившихся в траве. И только почти неслышный шелест листвы нарушал эту звенящую октябрьскую тишину. Лишь иногда тихонько тенькала синица и замолкала, да каркала ворона, испуганная кем-то. Высоко в небе кружился ястреб, высматривая добычу. Голубоватая дымка стелилась по вспаханным полям, окутывая леса, убранные в позолоту осени. Солнышко, все еще яркое, припекало легонько, не по-октябрьски, но то уныние, предвещающее скорый приход зимы, уже ощущалось в природе. В полуденном воздухе, поддаваясь обманчивому теплу, все еще кружили пчелы и мухи, атакуя кусты сиреневых цветов, росших в палисадниках и у заборов. Эти цветы уж неизвестно чем привлекали и бабочек с нарисованными «глазками» на крылышках, которые, замерев на цветах, представляли собой удивительное зрелище. Прилетающий иногда прохладный ветер все срывал и срывал с деревьев листья и гнал куда-то по земле. И лишь иногда это безлюдное октябрьское безмолвие нарушали одинокие выстрелы охотников и браконьеров, охотившихся в лесах Горновки на диких кабанов.
Дачники уже разъехались. И пусть на огородах еще хватало работы (надо было еще и чеснок на зиму посадить, и клубнику рассадить), все реже они появлялись на выходных в деревне. Огороды уже были запаханы к зиме, озимые посеяны, и теперь, выйдя на улицу, редко можно было встретить кого-то из деревенских.
Днем Злата, пока Машка была в школе, занималась домашними делами и своими собственными, подолгу аккомпанируя себе на фортепиано, репетируя новые песни, распеваясь, старалась, как могла, отвлечь себя от тяжелых, нерадостных мыслей и тревог. Вечером, когда солнце пряталось за далеким лесом и вечерние облака, темные, угрожающие, собирались на горизонте, подсвеченные розоватым светом заката, Злата, накормив дочку ужином, запирала дверь и вместе с Машкой шла навестить старушек.
На землю опускались сиреневые сумерки. Тихо было в деревне, тихо и безлюдно. В тех немногих хатах, где постоянно жили люди, желтым светом светились оконца. В сиреневом сумраке разливался тусклый свет, исходящий от золотой листвы. В один из таких вечеров Злата, собрав дочку, отправилась в гости к бабе Нине, что жила в самом начале деревни. Вчера они навещали Тимофеевну, позавчера заглядывали к бабе Мане, заходили и к бабе Рае, а уж к своей ближайшей соседке Полянская забегала несколько раз в день.
Вечерами особенно невыносимо было сидеть дома. Мысли, обступая со всех сторон, сводили с ума, вот и бежала Злата из дома, взяв с собой Машку. Впрочем, это было одной из причин: она проведывала бабулек, зная, как им одиноко такими осенними вечерами, зная, что они рады ей и просто поговорить с ней и Маняшей — счастье для них. Старикам вообще важно и необходимо внимание и проведенное с ними время.
Терзаясь своими страхами и тревогами, Полянская все же не забывала о них, понимая, что, несмотря на ее собственные проблемы, она все равно должна помогать им. К тому же не в ее характере было уходить в себя. Никогда она этого не умела, да и не хотела. И пугалась этого, понимая, как страшно отгородиться от всего одиночеством, погрузившись в депрессию. И она шла провести вечер в компании старушек, иногда заходила и к Масько. Впрочем, те почти каждый день заглядывали к ней, особенно когда не было Блотского, и никогда не уходили с пустыми руками.
Навещала Злата и Максимовну, правда, не так часто, как остальных, и каждый раз как бы пересиливая себя. А когда оставалась дома, к ней приходила баба Валя, и ее невероятные истории, граничащие с фантазиями, часто заставляли девушку улыбаться.
Сегодня они неторопливо шли с Маняшей по тропинке вдоль заборов, пустыря, зарослей акации. Машка что-то говорила, Злата отвечала, улыбалась, крепко сжимая руку девочки, и поглядывала по сторонам. Было так тихо и безлюдно, что казалось, в деревне они одни. И если бы не светящиеся окна у Масько…
Хозяева дома, где они квартировались в последние годы, наконец-то подключили к дому электричество, чему Маськи были несказанно рады. Тут же каким-то образом они подключили телевизор, много лет стоявший у них, как думала Злата, для интерьера, а оказалось, он был рабочим. Толику и Алке, казалось, для счастья и не надо было больше ничего, вот только б еще и денег кто давал. А так… Работы на огородах Горновки закончились, грибов, ягод в лесу уже не было, и им снова было туго, а впереди зима…