В тридцать лет при первой беременности это чревато последствиями, а Злата снова забыла, что уже не одна. Она, как и прежде, думала обо всех в деревне, забывая, что теперь должна думать только о крошечном существе внутри себя. В первую очередь только о нем.
— Ой, Златуля, Маські табе па гроб жызні даўжныя! Каб не ты, точна б Толіка ўпеклі ў ЛТП! — обратилась к ней баба Маня. — Каб ты чула, як Маслючка галасіла, калі ўчастковы ска заў, што забярэ Толіка. Канешне, без яго яна тут зусім загіне.
— Баб Нина, а вы действительно вчера ничего не видели? — спросила Полянская старушку. — И вы, баб Валя, тоже?
— Да я, Златуля, и не поняла сразу, что ж такое грохнуло! Я только от Максимовны пришла, собралась спать ложиться! А тут как стукнет что-то, и, кажется, прямо за стенкой! Ты знаешь, я подумала, может, памятник упал! Испугалась, а потом, когда легла, слышу — голоса! И слышала, как машина отъезжала! — быстро заговорила баба Валя.
— Ой, ды цыц ты! Чула яна… — перебила ее баба Нина, поморщившись. — Ведаеш, Златуля, мы тут адныя жывом, мы мо што і бачылі, і чулі, толька ці ж скажаш пра гэта? Прыедуць, хату падпаляць, і ніхто не найдзя тады! Бог іх бяры тыя пліты, хай бяруць, а хаты жалка будзе…
Злата снова потерла ладошкой лоб, чувствуя, как затылок наливается свинцом, а во рту появляется неприятный кисловатый привкус. Почувствовав внезапную слабость, она пошатнулась и, не обращая ни на кого внимания, боясь упасть, пошла к лавочке около дома Масько, на которую тяжело опустилась. Закрыв глаза и прижавшись головой к забору, девушка постаралась глубоко дышать, понимая, что еще немного — и потеряет сознание.
— А божачкі мае! Златуля! — всплеснула руками баба Маня. — Унучачка мая! Што здарылася? Што з табой? Табе дрэнна? Мо скорую?
Тимофеевна, оказавшаяся рядом раньше всех, приложила ладонь к ее холодному лбу с выступившими капельками пота.
— Што сталі, дурні? Вады нясіця хутчэй! — гаркнула на Маськов баба Нина и, с усилием опираясь на палку, подошла к девушке. — Што гэта з ёй зрабілася? Ох-ох! Маладыя цяпер зусім слабыя! Мо галава закружылася? Ці даўлення падскочыла… Мабыць, буры сёння, точна, кажысь, уранні перадавалі!
Толик Масько принес кружку холодной колодезной воды, которую Злата выпила, интуитивно прижимая ладонь к животу. Посидев еще немного вот так и чувствуя, как приступ дурноты понемногу проходит, она открыла глаза и обвела взглядом встревоженные лица, склонившиеся к ней.
— Ну, што, Златуль? Ну, як? Лепш, не?
— Валя, курва старая, чаго стаіш, як стоўб? Ты мядычка ці не? Бяжы скарэй да мяне, нясі танометр, мо трэба даўленне памераць!
— Баба Нина, все нормально! — запротестовала девушка. — Не надо тонометр! Мне уже лучше, правда! Я еще немного посижу, и станет совсем хорошо!
— Златуля, да што ж гэта! Ладна, мы ўжо старыя! Нам ужо даўно паміраць пара, а ты ж маладая яшчэ! Трэба к доктару з'ездзіць, аналізы здаць! Шчас нельга сябе запускаць, хвароб разных у свеце хапае…
— Нет-нет, правда, вы не волнуйтесь! На самом деле такой «хворобой» все женщины однажды заболевают! — девушка слабо улыбнулась. — Я просто беременна!
Злата стояла у окна, нервно теребя крестик на цепочке. Она стояла так достаточно долго, глядя в осеннюю даль за стеклом. Полянская видела все те же поля, ощетинившиеся бурым жнивьем, лесок посреди поля, далекий лес на горизонте, как будто между небом и землей, и тяжелые осенние облака, которые ветер гнал по голубому небосклону, то закрывая ими солнце, то вновь освобождая и позволяя солнечным лучам отражаться в мокром асфальте. Злата смотрела в окно, боясь обернуться, даже шелохнуться, и всей душой желала оказаться как можно дальше отсюда. Слишком тяжело было выносить происходящее.
Полянская знала, что так будет. Знала, что этого не избежать. Много раз представляя этот разговор, девушка догадывалась, что будет тяжело, но было ужасно. Полянская оттягивала неизбежный разговор с мужем, трусливо надеялась, что все устроится само собой. И в общем-то устроилось. О том, что она беременна, Блотский узнал от бабушки, которая, не утерпев, позвонила, чтобы поздравить внука со столь замечательным событием.
Утром следующего дня, войдя в дом, Алексей уже знал, что Злата ждет ребенка, вот только не от него. Девушка, стоило ей лишь взглянуть в лицо мужа, искаженное болью, страхом, недоверием и растерянностью, все поняла. Встретившись с ним взглядом, она почувствовала, как что-то как будто обрывается внутри, причиняя страдания. Его боль она ощутила почти физически, не в состоянии осознать, что ж она наделала. Ведь она не просто разрушила их семью, разбила Леше сердце, изменив и предав. Она разбила вдребезги ту безоглядную веру, то особенное доверие и понимание, всегда существовавшие между ними. Она разорвала нить, невидимую, но крепкую, которая соединяла их.
Все эти годы с первой встречи они были половинками одного целого. Только сейчас, когда изменить что-либо не представлялось возможным, Злата поняла это. И то, что сейчас происходило, причиняло боль им обоим. В первые мгновения Леша даже не знал, что сказать. Он просто стоял и смотрел на нее. Злата тоже молчала, не находя слов, и взгляд его выдержать не смогла, поэтому, отвернувшись, подошла к окну, да так и застыла там.
— Злата, — заговорил Блотский, нарушая это тягостное страшное молчание и пытаясь начать разговор. Откровенный разговор, который объяснил бы ему, что, отчего и почему произошло, и, возможно, заставил бы ее не принимать поспешных решений, не рубить с плеча.
Но Злата не могла говорить. Не могла объяснять, оправдываться, врать, как не могла и сказать правды. Достаточно и того, что было очевидным.
Девушка не могла сказать Леше, что не любила, что все это время на протяжении пяти лет лелеяла в душе мечты и воспоминания о другом мужчине. И уж, конечно, Полянская не могла признаться Леше, что ждет ребенка от Дороша.
Возможно, потом… Потом, когда боль не много утихнет и Леша сможет начать новую жизнь. Потом, когда Виталя будет рядом. Потом он сам обо всем догадается, увидит. Потом, но не сейчас…
— Злата… Я все понимаю. Я все пойму… Но, пожалуйста, не принимай столь поспешных решений! Что случилось, то случилось! Но я ведь мог бы… Никто ведь и не узнает! Мы сможем это преодолеть! Я ведь люблю тебя…
Злата зажмурилась, пытаясь сдержать слезы, застилавшие глаза, и обернулась. Леша сидел на кресле, согнувшись, обхватив голову руками и опершись локтями о колени.
— Нет! — покачала она головой. — Неужели ты думаешь, что я смогу так поступить? А потом жить с этим, смотреть в твои глаза и каждый раз видеть в них правду? Это ведь подлость! Я подлая, и прощения мне нет, да я и не прошу прощения, ведь столь чудовищное предательство простить нельзя! Но я не настолько бессердечная, чтобы пойти еще и на такое! Нет, Леша!
— Злата, но я не знаю, как жить без тебя и Маняши…
— Леша, уходи, пожалуйста! Ну не мучь ты меня… — срывающимся голосом воскликнула она, и слезы все же покатились по щекам.
Это было невозможно, невыносимо! И девушка хотела, чтобы это закончилось! Это было пыткой. Ведь все внутри: совесть, благородство, порядочность, ответственность, честность, обостренное чувство справедливости и морали, все, что было ее сущностью и натурой, — вопило о неправильности происходящего. И все доводы, даже тот живой комочек, который рос внутри нее, и чувства к Витале, не оправдывали то, как она поступала сейчас с Лешей. И даже доводы, которые она самой себе приводила: «Я имею право на счастье!» — казались жалкими, ничтожными, эгоистичными и лживыми. Разве все эти годы она была несчастна с Лешей?
— Значит, это он… — помертвевшим голосом произнес Алексей и поднял голову.
У Златы горло как будто обручем перехватило, когда она увидела глаза и лицо Блотского — осунувшееся, бледное, вдруг постаревшее, безжизненное.
Осторожно сняв с пальца обручальное кольцо, Леша на мгновение сжал его в ладони и положил на тумбочку у изголовья кровати. Тяжело поднявшись, он вышел из комнаты. Через мгновение хлопнула входная дверь, а потом и калитка. Злата на подкашивающихся ногах дошла до кровати, опустилась на нее и, уткнувшись лицом в подушку, расплакалась.
Леша ушел, но легче от этого не было. Гора не свалилась с плеч, и дышать свободнее не стало. Наоборот, ощущение одиночества и пустоты, граничащее с какой-то обездоленностью, поглотило ее. В глубине души зародились сомнения, а правильно ли она поступает? А вдруг то, что сейчас произошло, — ошибка? Возможно, самая большая в ее жизни…
Домой Леша не пришел ночевать, да Злата и не ждала его. Вечером после того, как Маняша была уложена в кровать, Полянская, волнуясь, хотела было позвонить его бабушке, предполагая, что он у нее, да так и не решилась, понимая, что теперь просто не имеет на это права.
Утром после того, как Злата отвезла дочку в школу и вернулась домой, на обеденном столе в столовой она нашла записку от Алексея. Полянская поняла, что он приходил. Приходил, зная, что дома ее не застанет. Приходил собрать свои вещи и проститься с этим домом и со всем, что было ему так дорого. И чего она, Злата, так жестоко его лишила. Сердце снова кольнуло болью, и девушка поспешила прогнать прочь мысли об этом, понимая, что, если продолжит и дальше так мучаться и терзаться, возненавидит не только себя, но и ребенка, которого носит под сердцем. Лучше не думать об этом. Отпустить. Да, то, что произошло, ужасно, но, возможно, только пока? Пройдет время, и боль утихнет! И Леша поймет, так лучше, правильнее. Она ведь не любила его так, как он того заслуживал, так, как, возможно, его полюбит кто-то другой и даст ему то, что она никогда не могла дать. Потому что для него какая-то часть ее души и сердца всегда оставалась закрытой! Более того, принадлежала другому! Лешка будет счастлив! Он обязательно встретит хорошую девушку и многое поймет!
Только этими мыслями и могла сейчас Злата себя оправдать. Такое жалкое, слабое утешение, возможно, самообман, так необходимый ей сейчас. Ей нужно было в это верить, цепляться, как за спасательный круг, чтобы не утонуть в океане собственной вины. Взяв в руки записку, девушка не сразу решилась ее прочесть, зная, что легче от этого не станет. Некоторое время она так и ходила с ней по комнате, потом опустилась на табурет перед фортепиано и начала читать.