— Господи ты, боже мой! А ведь и правда, говорила! — всплеснула руками Елена Викторовна. — Но как же, Златуля? — женщина опрокинула рюмку самогонки, зажмурилась, поморщившись, и взяла с тарелки кусочек мяса, закусила и прижала ладонь к губам.
— Понимаешь, мамуль, так случилось. Я была счастлива с Лешей все эти годы, но так и не смогла забыть одного человека… А потом мы встретились снова… Я не хотела обманывать Лешу, навязывая ему чужого ребенка. И избавиться от этого ребенка я тоже не могла. Хотела, да, испугавшись последствий, но страх прошел, а желание стать матерью перевесило все остальное. Я знаю, что предала и разбила сердце Леше, но… Надо было выбирать. Третьему в этой истории не дано быть… И вот! — быстро проговорила девушка, опуская глаза и чертя что-то замысловатое на скатерти.
— Ох, Златуля! Да ведь и правда, третьего не дано. Нет, ты правильно поступила. Лешку жалко, ой, как жалко, да только не простила бы ты ни себе, ни ему, если б сделала аборт. И все равно не было б жизни у вас. А тот другой, не Дорош ли? Тот дачник, что живет на том конце деревни? Помню, тем летом, когда ты только сюда приехала, я догадывалась, что у тебя с ним роман!
— Да, мамуль, это он!
— Ох, не пара он тебе, Златуля!
— Я люблю его, да и он…
— А разве ж он не женат?
— Ты осуждаешь меня, мама?
— Дочка, да разве ж я могу? Нет, я просто хочу, чтобы ты была счастлива! Если ты с ним будешь счастлива, я тоже буду счастлива и спокойна! Только не ломай себе жизнь, Златуля. Ты у меня умница, я знаю, но порой любовь заставляет совершать такие поступки, исправить которые потом нельзя уже, и только потом сожалеть и остается. Не хочу, чтобы ты это испытала. Я не о ребенке. Тут ты права во всем. Просто ты у меня натура творческая, ты уже кое-чего добилась в этой жизни и останавливаться тебе нельзя. Я очень надеюсь, что твой Дорош это поймет, поддержит тебя и поможет! Ох, дочка, боюсь я…
— Мамуль, не волнуйся. Все будет хорошо!
— Ты ему сказала о ребенке?
— Нет, но скажу в самое ближайшее время. Мам, я справлюсь. Ты ж меня знаешь! — девушка улыбнулась и, потянувшись к маминой руке, сжала ее.
— Знаю, потому и боюсь. Тебе ни в коем случае нельзя сейчас волноваться. Да и напрягаться особо тоже! Эти ежедневные поездки туда и обратно, домашние хлопоты… Да и дрова каждый день таскать надо. Хорошо еще, что вода в доме теперь. А впереди зима. Нет, дочка, поехали-ка домой. Там ведь я рядом, и приготовлю кушать, и за Машкой пригляжу, и постираю, и приберу. Сейчас такой период опасный в беременности, а дальше тяжело будет. Да я никогда не прощу себе, если с тобой что-то случится.
— Мамуль! Нет, ну, правда, я справлюсь. И сейчас я прекрасно со всем справляюсь, справлюсь и дальше. Нет, я обещаю, если станет трудно, я приеду домой, может, ты и права, дальше, когда меня разнесет совсем и я стану неповоротливым бегемотиком, я приеду. Но пока… Я ж не маленькая, все понимаю. Я буду беречь себя. Обещаю. Да и вы с папой будете приезжать…
Возможно, сейчас Злата до конца и не понимала, что ей действительно будет сложно одной в деревне, и чем дальше, тем больше, ведь впереди зима. Но она даже мысли не допускала, чтобы уехать из Горновки. Оставить большой дом из белого кирпича, который за столько лет стал родным? Оставить эту деревню, частью которой она давно стала? Не видеть этих лесов, полей и лугов? Оставить одних бабулек, даже если после случившегося между ними больше не будет прежних отношений? Да ни за что на свете! Она справится! К тому же был еще и Виталя. Несмотря на все страхи, неуверенность и сомнения, Злата верила: у них все будет хорошо. Она верила, Дорош любит ее, она чувствовала это, что было важно. И эта вера не допускала иного. И все же разговор с ним все время откладывался. И снова был страх, но уже страх разбитых мечтаний, утраченных иллюзий, обманутых надежд. Она ведь все время помнила их разговор. Все могло обернуться совсем не так, как ей думалось. Прошла еще неделя, показавшаяся вечностью.
Виталя приехал однажды ближе к обеду. Злата, отвезя Машку в школу, переделала все домашние дела и уселась за фортепиано. Она увлеклась, пусть сосредоточиться удалось не сразу, и не услышала, как подъехала машина. И то, как он вошел в дом, тоже. Все пространство комнат большого дома заполняли звуки «Времен года» Чайковского, одного из любимейших классических произведений Полянской.
Злата, скорее, почувствовала, что она не одна в комнате, и обернулась. Руки замерли над клавишами, хотя звуки фортепиано не сразу смолкли в комнате. Девушка хотела подняться, шагнуть к нему, но, чувствуя слабость в коленях, так и осталась сидеть, глядя в его лицо. Впрочем, он тоже, замерев в дверном проеме, молчал и смотрел на нее так, как будто пытался что-то увидеть, прочесть, понять…
И Злата в общем-то догадывалась, что именно. Дорош приехал без звонка, а значит, был уверен, что Леши дома нет. И сейчас, глядя на нее в упор, он не улыбнулся, как прежде. Наоборот, его лицо было мрачным, серьезным. Да и карие глаза, обычно ласкающие ее теплым светом, сейчас были холодными и злыми.
И Злата догадалась: Дорошу все стало известно…
— Привет! — первой нарушила молчание девушка.
— Привет! — сказал он и вошел в комнату, прошелся по ней и остановился перед девушкой. — Как дела? — спросил мужчина.
Он произносил слова так, как будто выплевывал, как произносил бы их чужой, враждебно настроенный человек. И Злата интуитивно догадалась, какие чувства клокотали в душе мужчины. Они волнами исходили от него, касались ее, заставляя содрогаться.
Не в состоянии это выносить, девушка поднялась со стула и отошла от Дороша.
— Нормально, — только и сказала она.
— Неужели? Вот уж действительно интересно! — усмехнулся мужчина. — А мне, знаешь ли, золотая моя, тут донесли интереснейшую информацию. Знаешь, какую?
— Догадываюсь!
— Ты мне не хочешь ничего сказать?
— Ты ведь и сам все уже знаешь!
— Я что-то не пойму, золотая моя, ты в положении… Блотский ушел! Что происходит? Он что, не хотел ребенка? Блотский не хотел ребенка? Такого просто не может быть! Уверен, твой Лешка был на седьмом небе от счастья, узнав, что ты ждешь ребенка…
— Ребенка от тебя? У Леши не может быть детей! — бесстрастно произнесла девушка, встретившись с ним взглядом, и увидела его окаменевшее лицо. И взгляд, скользивший по ее фигуре, лицу, взгляд, в котором неверие сменялось темной яростью.
Застывшая маска, вдруг дернувшись, как будто от нервного тика, рассыпалась, лицо исказилось, и даже в усмешке, злой, недоброй, застыло презрение.
— Что ты сказала? Ребенка от меня? А не рехнулась ли ты, моя золотая? Никакого ребенка у тебя от меня не будет! Какого хрена?! Ты не в своем уме, что ли? Твою мать! Черт возьми! Мне следовало бы догадаться! Зная тебя… Ты что же, все решила по-своему? Ты что же думаешь, это может как-то изменить ход событий? Но ты, надеюсь, помнишь, что у меня уже есть ребенок? Помнишь, да? Вот и замечательно! Вот и умница, ведь то, что ты в положении, ничего не меняет! Нет, это меняет все и в первую очередь наши с тобой дальнейшие отношения! Черт тебя побери, Злата Юрьевна, какого хрена я должен узнавать это от Масько?! Почему ты мне ничего не сказала? Почему приняла это решение сама и не спросила меня? — орал Дорош, и лицо его было страшным.
Злата кусала губы и едва сдерживала слезы. Она знала, знала, что так будет, но, как известно, надежда умирает последней. И слышать от Витали все эти слова, видеть его лицо было мучительно больно…
— Я знала, каким будет твое решение. И я знала, что ты вот так отреагируешь…
— А как, по-твоему, я должен был отреагировать? — брови мужчины взметнулись вверх. — Обрадоваться? Броситься тебя обнимать и благодарить за такой чудный «сюрприз»? В деревне, небось, уже все бабки в курсе произошедшего? А если учесть тот факт, что ты у нас девушка публичная, сие обстоятельство скоро станет достоянием всеобщей гласности! И моя, конечно, тоже узнает. Твою мать, Злата, ну на хрена тебе это нужно было?!
— Я не планировала это специально! Не просила тебя об этом! И не я одна виновата в том, что так случилось. Да я даже не думала об этом, не мечтала, но коль уж это случилось… Да, я хотела ребенка! И я хочу ребенка от тебя! Я любила тебя! И если уж ты никогда не будешь принадлежать мне, ребенок от тебя останется со мной навсегда. И заметь, желанный ребенок! К тому же мне казалось, что и ты любишь меня…
— Да при чем тут любишь, не любишь? — взвился снова мужчина и, засунув руки в карманы куртки, принялся расхаживать по комнате. — Я, кстати, вижу, как, любя, ты подставляешь мне подножку, создавая большие проблемы! Чего ты хочешь этим добиться? Нет, чего ты хотела этим добиться, я как раз догадываюсь! Но уж не слишком ли много ты на себя берешь? Нет, Злата Юрьевна, так не поступают взрослые, здравомыслящие люди, которые любят друг друга. А ты… Ты разрушила свою семью, теперь хочешь так же поступить и с моей?
— Не волнуйся, — горько усмехнулась девушка. — Если хочешь, я могу подписать любые документы, в которых к тебе мы не будем иметь никаких претензий. Мы даже не станем претендовать на твое имя, не говоря уж о фамилии. Более того, я могу написать расписку, что угодно, где пообещаю никогда и никому не говорить, кто отец моего ребенка!
— Сходи со своими бумажками знаешь куда?! — грубо оборвал ее Дорош. — Неужели так трудно было сказать Блотскому, что это его ребенок? Он бы поверил…
— Нет, не поверил бы, но принял бы эту ложь. Я говорила тебе уже, что у Леши не может быть детей. Я не смогла бы в глаза ему смотреть. И в тридцать лет я не стану делать аборт!
Нервная дрожь, сотрясавшая девушку, стала немного ослабевать, и она заговорила увереннее и спокойнее. Дорош, остановив свое беспрестанное хождение по комнате, замер у окна. Между ними воцарилось молчание. Злата, чувствуя, что ноги не держат ее и сейчас, возможно, решается главное в ее жизни, опустилась на стул и, стянув со спинки шаль, закуталась в нее. — Так что же ты предлагаешь мне, Злата Юрьевна? — заговорил, наконец, Дорош, оборачиваясь к ней.