Так страшно стало при одной лишь мысли, что она может потерять ребенка, он исчезнет, и она не почувствует больше его нежного, легкого прикосновения внутри. Прикосновения, от которого у нее слезы выступали на глазах, а губы растягивались в улыбке. Она прижимала ладонь к животу и таким образом как будто прикасалась к нему. Он дарил ей радость и счастье, вызывая всплеск эмоций, направленных непосредственно к человеку, который так же, как и она, был связан с этим ребенком. Она простила его. Да и как она могла обижаться, нося под сердцем его ребенка? Она простила, скучая, вспоминая, тоскуя. Не в состоянии уснуть ночами, вот так же, как сейчас, стояла у окна у себя дома, в Минске, в родительской квартире. Злата все время думала о нем, а в минуты, когда становилось особенно невыносимо, звонила… Он не отвечал на ее звонки. Ответом ей были короткие гудки. Стало очевидно, Виталя внес ее в черный список, не желая разговаривать. Не желая даже отвечать на звонки, сбрасывать их, слышать ее голос. Злата писала сообщения, сбивчиво и неумело, пытаясь сказать ему, объяснить, извиниться. Извиняться было сложнее всего. Злата не чувствовала себя виноватой и по большому счету ни о чем не жалела. Но ей так его не хватало. Печаль, умноженная на прошедшие годы, снова ложилась на сердце, и иногда дома, по вечерам, во дворе ей чудились его шаги. Полянская замирала, прислушивалась, подходила к окну, но там лишь ветер гонял листья по дорожке, а потом закружили метели…
Она ждала его, все время ждала, не желая верить, что он не думает о ней и ему совершенно наплевать, как она живет, что с ней происходит. Она любила его и ждала, но как же страшны были эти ожидание и угасающая надежда. Она пыталась не терять надежду, но все чаще возникал вопрос: а любил ли он ее вообще или просто пытался ее в этом уверить, а может быть, и себя? Злате хотелось быть в этом абсолютно уверенной, но этой уверенности с каждым днем становилось все меньше.
Злата хотела ребенка от Витали, но и его тоже хотела. Он нужен был ей. Наверное, это было эгоистично, но она старательно прогоняла мысли о том, что и жене его, и сыну он тоже нужен. И они не хотят его терять. А ее желания грешны, и за них придется отвечать перед богом, который до этой минуты и так был милостив к ней, подарил ребенка, сотворив чудо, позволил ей узнать, каково это — чувствовать под сердцем дитя. Это уже было под стать благословению. Но ей хотелось большего…
И тогда бог решил отобрать у нее ребенка, наказать, открыть глаза… В какой-то момент все это увиделось Злате Полянской в таком свете, и ее охватил ужас.
Сжав в ладони крестик, который носила на шее, не снимая, девушка в минуту отчаяния обратилась к небу со страстной молитвой и обещаниями…
Злата просила сохранить ей ребенка и обещала никогда больше не звонить и не писать Дорошу. Но все, что происходило в голове и сердце Златы, мало кому было известно. Не хотелось и невозможно было об этом с кем-то говорить. Конечно, у нее было много знакомых и подруг, школьных, университетских, с ними она, конечно, могла о многом говорить и многое обсуждать, но о том сокровенном, личном, что было на сердце, что даже с мамой сложно было обсуждать, об этом Злата с ними говорить не могла. И с Анькой тоже. Родственница изначально и до сих пор не могла понять, как же так случилось и почему. Хорошо еще, что годы сделали ее не только старше и мудрее, но еще и тактичности придали, по этому она не лезла с расспросами к Полянской, довольствуясь тем, что рассказывала сама Злата и мама.
Так уж вышло, что откровенно и обо всем Злата могла говорить только с Ириной Леонидовной, казалось бы, совершенно чужим, посторонним человеком, но вместе с тем умевшим выслушать молча, хладнокровно, без эмоций, аханья и качания головой. Без вопросов, ответить на которые девушка не могла и не знала ответа. Нет, Ирина Леонидовна ни о чем не спрашивала, не сочувствовала и не обманывала девушку, просто попыталась, расширив рамки картины, коей были отношения с Виталей, показать ее Злате реальнее, без иллюзий и самообмана. Как-то все разложить, правильно и объективно. Не дать Злате пасть духом, заставить поверить, что все будет хорошо. И она будет счастлива с Виталей или без него… А главное, Злате не стыдно было говорить о нем с Ириной Леонидовной.
К тому же, как оказалось, женщина неплохо разбиралась в психологии и на Златино очередное: «Ну почему он вот так?» могла дать реальный ответ. Мало того, что Ирина Леонидовна морально поддерживала Полянскую, она после того, как каникулы в школе закончились и Маняше надо было возвращаться домой, переехала в Горновку, забрала девочку и сама отвозила и забирала ее из школы.
Злата попробовала возразить, понимая, что жизнь в деревне для такой женщины, как Ирина Леонидовна, немыслима, женщина ведь городской житель и совершенно не приспособлена к сельской жизни, но та ничего и слушать не стала. Надо, а значит, она справится.
И все же даже она переоценила собственные возможности. После первой ночи, утром, после того, как отвезла девочку в школу, она позвонила Злате и рассказала, как ночью, не в состоянии уснуть, сидела за компьютером и в тишине отчетливо слышала, как воют волки. Злата тоже слышала каждую зиму, поэтому для нее это не было новостью, хотя всегда было жутко! Ирине Леонидовне не то чтобы жутко было, она, откровенно говоря, пребывала в шоке. Дальше — больше.
На улице, выйдя подышать свежим морозным воздухом, женщина не встретила ни одной живой души, и от ощущения, что она одна, просто одна во всем мире, захотелось немедленно сбежать, уехать хоть куда-нибудь, где бурлит жизнь, где есть люди. И только сизые дымовые столбики, поднимающиеся в небо, удержали ее от этого.
А к вечеру того же дня два странных субъекта появились на пороге дома. Женщина как раз усаживала Маняшу ужинать и испугалась, так как и пол, и возраст на их спитых лицах трудно было различить… Какие-то свалянные шапки-ушанки, полушубки, телогрейки и характерный запашок явно выдавали в них пьяниц и бомжей.
Переминаясь с ноги на ногу, они чего-то там бормотали и просили есть, выпить или денег. Ну, Ирина Леонидовна им устроила. Страх быстро прошел, да и была она женщиной не робкого десятка. Выпроводила их с такой отповедью, что из дому они едва унесли ноги. Потом, как только на землю опускалась ночь, женщина закрывала и калитку на засов, и двери на все замки. Правда, после того, как эти люди были благополучно изгнаны из дома, Маняша рассказала ей, что это Толик и Алла, они хорошие и смешные, а еще голодные все время, потому что нигде не работают, и мама, и бабушка все время дают им есть и что-то из продуктов.
На следующий день Ирина Леонидовна собрала целый пакет еды и отнесла их Масько, неумело извинившись за вчерашнее. Она округлившимися глазами смотрела по сторонам, а сознание просто не в состоянии было вместить, как же эти люди живут в таких жутких условиях.
В доме было холодно. Дров не было. Они кое-как растапливали печь сырыми дровами, которые таскали из леса, те шипели, дымили, не давали тепла. Они спали на печи, не снимая ни бурок, ни телогреек, а в доме в ведрах замерзала вода.
Выйдя от Масько, Ирина Леонидовна встретила первую за эти дни бабульку. По описанию Злата догадалась, что женщина встретила бабу Нину, и та, узнав, куда и зачем ходила женщина, стала ругать и поносить Масько на чем свет стоит, обзывая пьяницами, тунеядцами, лентяями и дармоедами.
Совершенно растерявшись, Ирина Леонидовна уже не знала, что думать, делать и отвечать. Вообще ничего не понимая, звонила Злате, рассказывала все это, вздыхала и сокрушалась, не понимая, как девушка может жить в этой деревне среди этих совершенно не понятных и странных людей, которые ничего, кроме удивления, недоумения, непонимания и шока, в женщине не вызвали. Полянская улыбалась, слушая женщину, и чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.
Ей нестерпимо хотелось домой. Казалось, ее и Горновку разделяют сотни километров. Казалось, она не была там тысячу лет, и белый кирпичный дом ее бабушки, как будто затерянный в другом мире, среди заснеженных полей и лесов, казался ей лучшим и самым надежным местом на земле. Ей хотелось туда и больше никуда. И общество тех людей, казавшихся Ирине Леонидовне едва ли не инопланетянами, было для Златы желанней всех других.
Впереди маячили две недели сессии, и девушка еще не знала, выпишут ли ее вообще из больницы к тому времени и как вообще она сдаст все зачеты и экзамены. К тому же надо было что-то решать с Маняшей. Ирина Леонидовна хоть и вела свои дела по телефону и интернету, работая с ноутбуком, все же застрять еще на две недели в Горновке она не могла. Даже ее самообладания и силы воли на это не хватило бы, да и Злата не смела об этом просить. Мама могла бы, конечно, взять отпуск за свой счет, но водить машину она не умела, а девочку каждый день надо было возить в школу.
Это не давало покоя Полянской, склоняя к мысли написать в школе заявление на две недели, обязуясь заниматься с Машкой каждый день, и забрать дочку с собой в Минск. Там она нашла бы, с кем ее оставить, даже если бы и не с кем было, просто взяла бы с собой в университет.
…Злату выписали в первый день сессии. Выписали с большой неохотой, прописав какие-то витамины и таблетки, взяв с нее обещание беречь себя и не допускать волнения и сразу при малейших болевых ощущениях вызывать скорую, а по возвращении из Минска снова явиться на прием. И вообще отдыхать, отдыхать, как можно больше отдыхать. Девушка кивала головой, соглашаясь, а сама понимала, что времени на то, чтобы съездить в Горновку, нет. Ей нужно уже сегодня вечером быть в Минске. В ее распоряжении часа два, которые она собиралась провести в родительской квартире, где хотелось нормально помыться и привести себя в порядок. Туда же приедет и Ирина Леонидовна с Маняшей.
В школу тоже заехать нет времени, придется звонить и договариваться. В Минск девушка хотела уехать с Ириной Леонидовной, сама за руль садиться не рискнула бы… Тем утром после обхода врача Злата сразу же позвонила Ирине Леонидовне и родителям. Папа должен был к обеду приехать за ней, Ирина Леонидовна собиралась приехать чуть позже, ей нужно было забрать из школы Маняшу. Полянская собирала вещи в палате, когда на экране телефона высветился номер Блотского.