— Ну, рассказывай, как дела? — спросил он, скрывшись за цветастой ширмой, разделяющей маленькую кухоньку надвое.
— Надо подумать, о каких делах ты спрашиваешь и что тебе действительно интересно! — парировала она.
— Мне все интересно! Я знаю, ты ведь диплом получила, окончив Университет культуры… — Да, теперь я дипломированный артист и горжусь этим!
— Поздравляю! Дорош вышел из-за ширмы и поставил на стол бутылку шампанского и два фужера. — Думаю, это дело стоит отметить? Тебе можно или ты кормишь Ульяну?
— Нет, не кормлю… Я очень хотела кормить подольше грудью, но на деле получилось всего несколько недель. В Минске, как бы мы ни старались и ни планировали, ритм был настолько сумасшедшим, что ничего не вышло. Бусина хотела кушать куда чаще, чем я могла вырваться из аудитории или с репетиции. К тому же стоило мне появиться в Минске — и тут же поступили предложения организовать встречи с читателями, дать интервью, принять участие в какой-то программе. В итоге мы решили: нечего издеваться над ребенком, и перешли на искусственное вскармливание. Мамуля моя, конечно, расстроилась, но что поделать?
— А мы — это кто? — Виталя поставил на стол бутылку и, исчезнув на мгновение за ширмой, вернулся оттуда с вазой, наполненной фруктами.
— А мы — это я и Ирина Леонидовна. Мой директор и вообще очень дорогой мне человек. Она юрист и жена Лешкиного отца. Кажется, ты спрашивал об этом уже, и я тебе говорила.
— Правда?
— Да.
— Не помню. А как поживает твой муж? Вы виделись в Минске?
— Нет, мы не виделись. Да и зачем?
Злата не стала говорить Дорошу об огромном букете белых роз и дизайнерском наборе серебряных столовых принадлежностей для ребенка, которые Леша прислал, когда она приехала в Минск. А потом еще и о букете ромашек после концерта в университете, на котором Блотский был и ушел, предпочитая остаться незамеченным, а букет передал через Ирину Леонидовну. Все это Витале незачем было знать. Это было неважным и не имело отношения к ним…
— У Леши своя жизнь, и личная в том числе. Неделю назад он уехал в Крым на гастроли и взял с собой Маняшу.
— Ты могла бы поехать с ними, если бы…
— Ты прекрасно знаешь, я ни о чем не жалею!
— Знаю! Но тебе ведь нелегко все это…
— Да, это непросто и страшно, но это ведь такое счастье! К тому же у нас полон дом нянек! А Ульяша — это не ребенок, это солнышко, настоящее чудо. Ей нет еще и двух месяцев, а она уже раздает улыбки направо и налево. Улыбается всем, знакомым, незнакомым и просто светится вся… Ты же знаешь, Маняше было два года, когда мы ее удочерили, поэтому для меня быть, видеть и присутствовать в каждом новом дне дочки просто подобно чему-то невероятному! Для меня все это ново, и необычно, и приятно, пусть, конечно, и утомительно. Проснуться в три ночи и до пяти петь малышке колыбельные для меня, сони, знаешь ли, это вообще подвиг! Но я не жалуюсь! Я, конечно, не очень-то была ко всему этому готова, но мы справляемся. У меня ж все родственники нарадоваться ей не могут, а Маняша так вообще от сестренки не отходит. И впервые, уезжая к Леше, она загрустила. Ей не хотелось расставаться с Бусиной. Маша вообще моя первая помощница. Она даже среди ночи встает, разбуженная сестрой, и приходит ко мне в спальню, чтобы позабавить малышку, и порой они так и засыпают обе у меня на кровати. А уж мои приятельницы из Горновки, баба Маня и баба Нина, те и вовсе души в девочке не чают! Не проходит и дня без них в нашем доме, да и мы, когда гуляем, заходим к ним. Знаешь, так трогательно наблюдать, с какой любовью они смотрят на малышку, наперебой уверяя, что похожа она на бабушку или все же на маму. А ты бы слышал, как они набросились на бабу Валю, когда та заявила, что малышка вылитая Виктор Васильевич, то есть мой дед! — Злата рассмеялась. — Они боготворят Улю. И рады, что дожили все же до того дня, когда в Горновке снова стали рождаться дети. Ведь это казалось нереальным, и даже мой приезд не мог заставить их поверить в это до конца… Они отчего-то всегда были уверены, что когда-нибудь я все равно уеду… Я ведь вижу, как, глядя на Бусину, они украдкой утирают слезы, а у меня, глядя на них, у самой слезы на глаза наворачиваются!
Дорош ничего не сказал, просто открыл бутылку и разлил шампанское по бокалам.
— Да, дети — это хорошо! — только и сказал он, улыбнувшись.
Злате показалось, что все, что она говорит сейчас, ему совершенно неинтересно. И даже то, что говорит она о его дочери, оставляет его равнодушным. Виталя взял со стола два бокала и, подойдя к диванчику, протянул один девушке. Она взяла, посмотрев на него снизу вверх, заглянув в его темные глаза в обрамлении пушистых ресниц.
— Ну что, золотая моя, за детей мы и выпьем, пусть растут здоровыми и продолжают радовать нас! Я, признаться, и забыл уже, как это, возиться с младенцами, мой сын уже встречается с девушкой. Того и гляди, они сделают меня дедушкой! Честно говоря, я вообще уже забыл, что дети могут приносить такую радость и счастье, наверное, так бывает с маленькими детьми! А вообще, дети — это волнение и беспокойство, страх и ожидание… И так, наверное, до бесконечности! Ладно, что-то меня не туда понесло… Давай выпьем уже!
Мужчина легонько ударил краем своего бокала о Златин и так же стоя, запрокинув голову, залпом проглотил искрящееся вино. Полянская же сделала всего несколько глотков, потом еще и только с третьего раза допила вино. Виталя взял у нее из рук бокал и, вернувшись к столу, снова наполнил. Удерживая бокалы одной рукой, другой он прихватил ветку синего винограда.
— Ну что? Подвинься, что ли… — улыбнувшись, сказал он, возвратившись к дивану.
Взяв у него из рук бокалы, девушка чуть отодвинулась, и мужчина присел рядом. Узкое пространство двухместного дивана определенно стало тесно для них двоих. Злата хотела было убрать ноги и принять нормальное положение, но Дорош не дал ей этого сделать. Закинув свою ногу, он прижал ее колени и пододвинулся еще ближе…
Злата улыбнулась и опустила глаза. Его дыхание стало так близко. Всучив ей виноград и забрав свой бокал, он оперся локтем о спинку дивана и легко и нежно стал убирать с ее лица шелковистые пряди цвета спелой ржи, как бы невзначай касаясь пальцами ее щеки, оставляя после себя приятные ощущения, учащенное сердцебиение и волнение, как перед первым свиданием наедине, но бури, той самой, безумной, нетерпеливой и страстной, сметающей все на пути, они разбудить не сумели. Она не бросилась тут же в его объятия, забыв обо всем на свете, хоть и понимала, что именно этого и хочется сейчас Витале. Его улыбка, блеск глаз, учащенное дыхание и дрожь в пальцах — все было пронизано нетерпеливым желанием заключить ее в объятия и пусть на время, но позабыть обо всем. А Злате впервые не хотелось торопиться. Хотелось неторопливой нежности. Хотелось говорить. Хотелось о многом ему рассказать и многое объяснить. Ведь то, что произошло, по-прежнему стеной продолжало стоять между ними. И этот вечер вряд ли что-то сможет изменить. Они зашли в тупик. Сейчас девушка отчетливо это понимала. И выбраться из этого тупика они смогут, лишь прояснив ситуацию, но делать это в постели глупо и безнадежно. Вряд ли в объятиях друг друга им захочется разговаривать. К тому же — и Злата Полянская слишком хорошо знала это — ночь, какой бы страстной и жаркой она ни была, пройдет, а все, что стоит между ними, останется. И ей бы насладиться подаренным мгновением в объятиях любимого мужчины, не думая ни о чем, а там будь что будет, как поступила бы на ее месте другая, думая в первую очередь об удовольствии, но Злата так не могла и никогда не умела. Все ее решения и поступки исходили из сердца. И туда же возвращались…
Ей хотелось стабильности и ясности в отношениях. И с рождением Ульяны ей хотелось этого еще сильнее.
— Выпьем еще? — негромко и нежно спросил Виталя, глядя на нее с улыбкой.
— Ты хочешь меня споить?
— Хочу! — кивнул он. — Хочу напоить тебя и позволить себе дать волю! А то ведь сидишь вся скованная, сжатая и дергаешься от любого моего движения! Раньше ты такой не была… Что случилось?
— Я отвыкла от тебя за все эти месяцы…
— Ты не отвыкла от меня за годы…
— Обстоятельства этих прошедших месяцев были другими…
— Не надо, Злата, — склонившись, Виталя прижал пальцы к ее губам, заставив замолчать.
Наклонившись, Полянская поставила на пол оба бокала и положила гроздь винограда, а Дорош, чуть приподнявшись, щелкнул выключателем, погасив свет, оставив гореть лишь торшер. Пододвинувшись к ней, мужчина обеими руками убрал с лица ее волосы, погладил пальцами по овалу лица, провел большим пальцем по нижней губе, прекрасно зная, как пробудить желание в теле девушки. И он не ошибся: то ли легкий стон, то ли выдох, сорвавшийся с ее губ, был ему наградой.
— Нам надо поговорить… — прошептала она и погладила его смуглую ладонь.
— Не надо! Зачем? Пусть все идет, как идет, а там видно будет… — хрипловатым, севшим голосом сказал он, обнимая ее и прижимая к себе.
Их лица оказались рядом, и уже невозможно было противиться желанию, не коснуться щекой его щеки, не провести кончиком пальца по контуру красивых губ, не прижаться к ним губами. Столько месяцев она мечтала об этом, пусть и не верила. И, возможно, Виталя прав, пусть все идет так, как идет, а к чему придет, там видно будет. Закрыв глаза, Злата позволила себе отдаться волнам желания и наслаждения…
И потом еще, не единожды в то лето, Злата позволяла себе вот так же, не думая ни о чем, забываться в его объятиях… Лето того года, когда родилась Ульяша, стало незабываемым и лучшим в жизни Златы Полянской. Оно было наполнено безмятежностью и неторопливостью, умиротворением и радостью от каждой прожитой минуты. Веселье, шум и смех нескончаемо звенели под крышей большого белого кирпичного дома. После защиты дипломной работы и сдачи госэкзаменов Злата, чувствуя себя совершенно свободной, с упоением предалась радостной, счастливой, бездумной суете… Анька, которая пока еще не работала, присоединилась к ней с Тимошей, бывал и Васька с женой и детьми.