И только сейчас, рядом с Алексеем, пришло осознание того, как важна в любом, даже незначительном событии, поддержка. От Леши эту поддержку она чувствовала всегда. Даже сейчас помнила, как той весной, давным-давно, при знакомстве он подал ей руку, предлагая не только свои дружбу и помощь, свои расположение и уважение, свою любовь, как потом оказалось, но и поддержку во всем, что бы она ни делала и как бы ни поступала… Между ними пролегало пространство комнаты, а она чувствовала себя так, как если бы сейчас уткнулась в его плечо, и все проблемы враз испарились бы. В его присутствии к ней возвращались силы и прежняя уверенность. Сейчас, просто разговаривая с ней, он снова как будто протягивал ей руку, предлагая помощь. Она лишилась ее, когда Блотский ушел, но только сегодня поняла, как же недоставало ей его участия, понимания…
Только сейчас, рядом с Лешей, она до конца осознала: она одна. Нет, не одинока, ведь среди того количества людей, окружавших ее, одиночество исключалось. Она одна, как половинка расколовшегося целого. Раньше они с Блотским были одним целым, а вот с Дорошем стать целым не смогли. Так и жили, каждый сам по себе. Вместе жили, спали в одной постели, сидели за одним столом, любили, но вместе с тем оставались одни. Как так вышло и почему так случилось — ответить на эти вопросы сейчас было сложно. Да только ведь, если вдуматься, так было всегда. Обида на Дороша отзывалась болью в сердце и вызывала слезы. Они с Лешей всегда были на одной волне. И пусть порой ее поступки являлись чистой воды сумасбродством, он все равно оставался верен ей и себе. Их объединял целый мир, мир, в котором они жили, которым так дорожили, их внутренний мир и тот, что окружал их, принадлежал им двоим. Вот именно он, связав их однажды, так и остался их миром. Этот мир не нужен был Витале. Он был чужд ему. И непонятен. А Леша, изгнанный из него, оторванный, как будто потерял свою душу. Злата всегда знала: Блотскому недостает Горновки, но только сегодня поняла, как сильно. И чего уж греха таить, не раз в той или иной ситуации она сравнивала между собой мужчин, и сравнение это было не в пользу Дороша.
— Ну что ж, Злата, поздно уже! — сказал Блотский, обрывая самого себя, заметив отстраненность в ее взгляде и понимая, что мысли ее сейчас не здесь. — Если мы разобрались со всеми проблемами, может быть, покажешь мне мое спальное место? Отвезем завтра Маняшу в школу и поедем разбираться с нашими делами. Хорошо?
— Хорошо, — оживилась девушка.
— На день-другой я останусь в Горновке! И надеюсь, завтра мы сможем решить главную проблему! Не стоит откладывать, разговоры разговорами, а мне хотелось бы, уезжая, знать, что дело сдвинулось с мертвой точки!
Злата постелила Блотскому в маленькой спаленке для гостей, куда он отправился спать, пожелав ей спокойной ночи, а сама отнесла бокалы на кухню, вымыла посуду и, погасив свет, направилась к себе, но прежде заглянула в детскую, потому что дочки имели привычку сбрасывать одеяльца. И только после этого легла. Но ни облегчение, ни выпитое вино, способствующее расслаблению, не избавило от мыслей, волнующих Полянскую. Были еще проблемы, но о них она не могла рассказать Леше. Но не думать о них было сложно.
А ведь Виталя не позвонил. Не позвонил хотя бы для того, чтобы поинтересоваться, как все-таки разрешилась ситуация с Маняшей. Его как будто бы и не интересовало, где и с кем сейчас ребенок. Он уехал и забыл. Впрочем, анализируя все происходящее, к Злате пришло понимание, что Виталю вообще все, что было связано с ней, мало интересовало в последнее время. А может, так было всегда? Просто она, ослепленная любовью, не хотела этого замечать! А сейчас эмоции уже не преобладали над разумом, и любовь ее претерпела некоторые изменения. Или, может быть, изменились приоритеты и понимание той самой любви? Ведь сейчас, если бы кто-то спросил, что такое в ее понимании любовь, Полянская, не задумываясь, ответила бы, что это прежде всего понимание, уважение, поддержка, это одна волна, на которую настроены двое. Это целый мир, разделенный на двоих, или же маленький мирок, способный связать навсегда…
Но осознание всего этого пришло недавно, наверное, как раз тогда, когда страсть и физическое влечение уже не затмевали собой все остальное, когда захотелось душевной близости, гармонии, всего того, что Дорош не смог и не захотел ей подарить, потому что просто не мог дать ей того, чего не понимал и не имел сам…
И мысли помимо воли возвращались к Алексею Блотскому. Все, что он давал, она принимала как само собой разумеющееся, это было так естественно. С Лешей по-другому и быть не могло. Злата не думала тогда, много это было или мало. Память сердца хранила воспоминания о другой любви, яркой и страстной, запретной и незабытой. Тогда ей казалось, что все, что было у них с Виталей, и есть любовь, все другое — лишь жалкое ее подобие…
Но верно гласит пословица: все познается в сравнении. Виталя был недосягаемым для нее, а потому таким желанным. Он был ее полночными запретными воспоминаниями и тайными грезами, которые никогда не сбудутся. И вдруг все изменилось. Она получила его, но те чувства, которыми она жила в двадцать три года, не вернулись, да и не могли вернуться к ней, тридцатилетней. Вот только осознание этого пришло далеко не сразу, и какое-то время она еще пыталась обманывать себя. Пыталась в угоду ему и едва не сломала себя. Что будет дальше, Злата не знала. Все то, что решили они сейчас с Лешкой, шло вразрез с тем, что думал об этом Виталя.
Ее дуэт с Блотским, их совместная программа — это он еще примет, но их дела, связанные с Горновкой, вряд ли. А ведь скрыть от него не получится. И это еще больше усугубит и без того натянутые отношения, и все ее попытки как-то сгладить ситуацию в очередной раз потерпят крах.
А впрочем, и не станет она больше изворачиваться, переступая через себя. Дорошу придется либо все принять, либо…
Неважно. Но и жить в таком страшном напряжении, балансируя на грани, Злата тоже больше не могла. Это даже было не в ее натуре. Сейчас, когда сон потихоньку подбирался к изголовью, туманя разум, мысли путались, но главным все же было невероятное облегчение, с которым она засыпала, вслушиваясь в многогранную мелодию затихающих звуков, вдыхая запах родного дома и зная, что ей не нужно никуда уезжать. Понимание этого сейчас было едва ли не главным, что вообще могло волновать девушку. Бессонные ночи, волнения, терзания остались позади. Она снова обретала почву под ногами, а вместе с этим к ней возвращался прежний оптимизм и уверенность в собственных силах. А еще она не одна теперь…
У нее снова есть Лешка. И что бы ни случилось, как бы жизнь ни повернулась, у нее есть поддержка и опора. Злата и Леша не стали откладывать вчерашние решения в долгий ящик и прямо с утра, собрав детей, поехали с ними в соседнюю деревню. Они проводили Маняшу до школы, пообещав забрать ее пораньше, и отправились на прием к председателю, решив все же начать с органов местной власти. Впрочем, пробыли они в сельском совете недолго. Узнали адрес дочки бабы Ариши, у которой та сейчас жила: получили также адрес внучки, на которую был переписан дом, и заручились обязательством, что, если им получится договориться насчет дома, председатель посодействует, чтобы Алку Масько действительно оформили соцработником в Горновке. По дороге в районный центр, где проживала внучка бабы Ариши, Леша и Злата заехали к Масько и обрадовались, застав обоих дома. У Толика впервые за целый месяц был выходной. Они топили грубку, варили картошку в чугунке, не снимая фуфаек, потому что температура в доме редко поднималась выше десяти градусов. Из-под стола, когда они вошли, тявкнула собачка, а из угла донеслось кряканье утки или гуся, которое тут же заинтересовало Ульяну.
Маськи очень удивились их приезду и, конечно, очень обрадовались, а уж когда Злата и Леша, присев на предложенные табуреты, стали рассказывать им о своем предложении, о возможности решения их проблем, и вовсе онемели от изумления. А когда обрели голос и пришли в себя, стали горячо благодарить и согласно кивать. Они готовы были закодироваться, да на все, что угодно, они были готовы, чтобы снова вернуться в Горновку, вернуться к прежней жизни, к бабулькам и привычному укладу своего существования, за который теперь еще и деньги будут платить, да стаж будет идти. Это очень беспокоило Алку, которая в свои почти пятьдесят работала во многих местах, но все понемногу. А на ферме доярки поговаривали, что теперь просто так платить пенсию уже не будут. Теперь нужен рабочий стаж…
Сегодняшний день явно благоприятствовал Злате и Леше, потому как под занавес они легко сумели договориться с внучкой бабы Ариши о покупке дома в Горновке, сговорившись на тысяче долларов и взяв на себя заботу о переоформлении всех документов. В приподнятом настроении они вернулись в Горновку, по дороге на минутку заехав к Масько, чтобы сообщить о благоприятном исходе дела, и забрав Маняшу из школы.
Блотский уехал в Минск ночным поездом. Он забронировал себе билет и вызвал такси, хотя Злата хотела сама отвезти его на вокзал, но в этом случае пришлось бы и детей брать с собой. А время было позднее, да и погода не самая благоприятная. До отъезда Леши они еще многое успели обсудить, договорившись уже на следующей неделе встретиться в Минске, чтобы дописать и свести песню. Пока Злата проверяла уроки у Маши, Леша, усадив Ульяну за стол на кухне, то и дело развлекая ее, приготовил ужин.
Когда с ним было покончено, он присел с дочкой к фортепиано, и в четыре руки, веселясь, они разучили небольшой мотивчик. А когда дети были уложены спать и такси вот-вот должно было подъехать, парень еще раз напомнил Злате то, о чем они говорили вчера.
— Спасибо тебе, Леша, — прощаясь, сказала Злата и в знак благодарности коснулась его руки. — Спасибо за все. Я позвоню, правда, завтра поеду к нотариусу и сразу после него отзвонюсь тебе. Будем на связи с тобой. А во вторник или в крайнем случае в среду я буду в Минске. Знаешь, я вот о чем думаю сейчас… Оказывается, не зря говорят: нет худа без добра… Знаешь, на самом деле мне так не хватало твоей дружбы. И я, правда, рада, что случилось все так, как случилось. Это дало возможность преодолеть отчужденность между нами. Знаю, я не заслужила твоего хорошего отношения, но ты просто спас меня… — говорила она, не поднимая, однако, к нему глаза, глядя исключительно на его руки, сжимающие ее ладонь.