Вот еще изображение натурщицы: она склонила голову, одной рукой закрывая глаза, а другой – почти обнажая свое естество.
Ты еще не вполне нашла стиль, благодаря которому станешь всемирно известной. Линии еще не обладают той чистотой, к которой ты стремишься, которой добиваешься подчас мучительно, с трудом.
Но скоро ты его найдешь. Всего через несколько месяцев ты окажешься в своей стихии. И твое имя будет у всех на устах.
«Женщина в зеленой накидке». 1924
«Натурщица». 1925
Да, ты забываешь о семье. О муже, о дочери. О сестре, о матери. Для тебя важно только одно – твое искусство.
Я спрашиваю себя: если бы ты была мужчиной, написала бы я такие же слова? Нет. Мужчины имеют право не думать о семье, когда занимаются творчеством. Вероятно, никто не интересовался у Пикассо и Брака, что сегодня на ужин.
Ты приняла ту свободу, что подарила тебе эпоха, она пришлась тебе по нраву.
И ничего, что муж злится, что он чувствует себя покинутым. Ничего, что дочь плачет, соскучившись по тебе.
Ты доверяешься инстинкту, а он велит тебе двигаться только вперед.
«Перспектива (Подруги)». 1923
Портрет Тамары. Фото ателье «Лорель». Ок. 1928
Ты ввязываешься в фантастические истории. Так, ты часто встречаешь в «Ротонде» итальянца Филиппо Томмазо Маринетти, создателя футуризма, и группу его поклонников, студентов из Академии художеств. Ты не во всем согласна с автором «Манифеста», но он забавный.
В этот вечер Маринетти разбушевался. Он призывает своих юных последователей забыть о прошлом и поджечь Лувр. Он поднимается, трясет кулаками, наливается кровью, ревет и воет: если искусство прошлого не разрушить, современное искусство не сможет существовать. Поэтому надо все сжечь, все обратить в пыль!
Завороженные и, несомненно, подвыпившие студенты вдохновенно скандируют: «Сожжем Лувр!»
И ты тоже, Тамара, ты тоже встаешь и кричишь вместе со всеми! Мне сложно в это поверить, но об этом свидетельствует Кизетта в посвященной тебе книге. Ты погружена в безумие момента и покидаешь «Ротонду» с твердым намерением поджечь один из своих любимых музеев, тот, в который ты регулярно ходишь любоваться сокровищами Ренессанса и нежно любимым Энгром.
Филиппо Томмазо Маринетти. Ок. 1930
Ты даже предлагаешь подвезти Маринетти к Лувру на своем маленьком желтом «пежо». Рука об руку вы направляетесь туда, где ты оставила машину, в сопровождении раздухарившейся молодежи.
Ты в замешательстве. Машина была плохо припаркована, и ее куда-то переместили.
Кизетта описывает унылое молчание маэстро, разочарование молодых людей – энтузиазм улетучился, словно его унесло порывом ветра. Все пропало. Но Лувр спасен.
Я наблюдаю, как моя дочь Шарлотта становится фотографом: она снимает твое искусство и твою жизнь. Ее поэтический мир – полная противоположность твоему.
Ты хочешь демонстрировать совершенство, пропагандировать его, причем весьма деспотично. Ты хочешь показывать красоту, богатство, роскошь немногих счастливых избранных. Твое предложение авторитарно, безапелляционно.
Ты выводишь на сцену тщеславие, эротизм, соблазны.
Здесь нет места сомнению. Ты навязываешь свое мнение.
Ты хочешь отразить яркий мир, который волнует тебя так сильно.
Шарлотта же работает деликатно, эмоционально, тонко. Она сомневается.
На мой вопрос, как она покажет твой мир, Шарлотта отвечает, что постарается взглянуть на изнанку твоей безупречности, твоего глянца.
Обнажить то, что ты, вероятно, не хотела показывать. Я тоже так поступаю.
Что там, за изнанкой твоих великолепно написанных, выверенных картин? В твоих работах нет ничего от той беспокойной жизни, которой ты жила.
До сих пор, Тамара, мы видели лишь крепкую броню.
Ты создала ее из утонченности и гламура, ты придумала образ, который вошел в моду.
Но как долго ты сможешь носить эту броню?
Как далеко заведет тебя поиск совершенства? Ты никогда не боялась, что обожжешься?
Тебе еще нет тридцати, и ты вгрызаешься в жизнь с волчьим аппетитом.
Благодаря посещениям литературных салонов ты составила впечатляющий список известных личностей, которых стоило бы написать.
Наркотики и секс, мощные векторы твоего наслаждения, толкают тебя все дальше и дальше.
А ведь прошло едва пять лет… Посмотри на пройденный путь, Тамара.
У тебя не было ни гроша, ты жила в комнатенке под крышей. Никого не знала на Монпарнасе.
Сейчас тебя там ждут.
Ждут с распростертыми объятиями.
А как Апломб
«From a hundred pictures, mine will always stand out».
«Люди узнают мои картины среди сотен других».
Теперь, когда я добралась уже до середины своего повествования, мне хотелось бы затронуть более интимные вещи. Вернуться к причине, по которой твоя личность заинтересовала меня в подростковом возрасте.
Что же привлекло мой взгляд?
Может быть, цвета. Мне всегда нравился изумрудно-зеленый, которым ты почти злоупотребляешь.
Я уже говорила, что первой из твоих картин увидела автопортрет в «бугатти».
Потом – изображение молодой женщины в шляпе и белых перчатках, в зеленом платье с воланами.
Пытаюсь припомнить точно, когда эта картина впервые попалась мне на глаза. Мне кажется, она украшала обложку какого-то английского романа 1975 или 1976 года. Имя автора не вспомнить.
Мне лет четырнадцать-пятнадцать. Неуверенный в себе подросток, как многие в этом возрасте. Прячу глаза под густой темной челкой.
Моя комната была сокровенным садом. На стенах – репродукции картин Гогена, Боттичелли и Модильяни, вытянутые лица его персонажей напоминают мне лицо отца и мое собственное.
Также, признаюсь, были фотографии теннисиста Бьорна Борга и группы «ABBA», потому что мне нравилось все шведское. У меня даже парень был шведом.
Я душилась ароматом зеленого яблока, носила черные ботинки, джинсы «Wrangler», толстовки марки «UCLA». Ничего вычурного, я не интересовалась модой и почти не красилась.
Но вернемся к тебе.
«Девушка в перчатках». 1930
Теперь я знаю, что именно мне понравилось в портрете этой молодой женщины в зеленом, и это была не ее эмоциональность (ее нет в портрете, как и во всем твоем творчестве, впрочем, но тогда я еще этого не знала), а скорее эстетическое совершенство, меня захватившее.
Золотовласая зеленоглазая женщина. Она крепко держит шляпу затянутой в перчатку рукой. Почему? Из-за ветра? За ее спиной и правда развеваются воланы, как будто их колышет легкий бриз.
Ярко-красные губы сердечком. По-детски пухлый подбородок. Но торчащие соски, натянувшие ткань платья, принадлежат взрослой женщине. Особенно дерзко дразнит правый. Ты ведь хотела, чтобы на него обратили внимание, не так ли?
Ты хотела, чтобы взгляд притянула милая округлость живота, чтобы было видно бесстыдство пупка, как будто эта молодая женщина нага.
Это платье из атласа, Тамара? Из шелка? Оно облегает твою натурщицу, как вторая кожа, не оставляя ничего на милость воображения.
Левая рука грациозно чуть согнута в локте, как будто она играет на пианино. Изящно отставлен мизинец.
Она стоит? Сидит? Облокотилась о стену? Сложно понять.
Она ждет. Чего же? И в то же время кажется весьма решительной. Как будто ничего не боится. Даже если ее кавалер не явится на свидание, она расстроена не будет.
Твоя молодая женщина в зеленом кажется вылитой из стали – создание из хрома и железа, настоящая воительница. Складки ткани словно из жести.
Я думаю, мне понравилось именно это – непобедимость, мощь, пластика победительницы. Женщина, которая ждет, но остается уверенной в себе. В ней нет пассивности. Нет слабости.
И я, подросток, сомневающийся во всем (а особенно в себе), почувствовала исходящую от этого портрета силу, как будто хотела ею напитаться, как будто она должна была меня спасти.
«Женщина в меховом манто». 1925
В 1925 году, когда ты станешь известной, еще одно имя зазвучит повсюду в Париже.
Молодая женщина. Американка.
Ей восемнадцать.
Ее кожа темна. Ее формы сводят мужчин с ума.
Действие происходит в Театре Елисейских Полей. В известном спектакле «Ревю нэгр».
Каждый вечер зал переполнен, в нем собираются восхищенные зрители, в том числе Робер Деснос, Блез Сандрар, Франсис Пикабиа.
И ты.
Она красива, грациозна, танцует, как никто другой.
А еще она замечательно гримасничает, закатывает глаза, показывает язык, косит глазом.
В номере «Дикий танец» на ней юбочка из бананов, танцовщица магнетически извивается. Это притягивает, это почти сексуально.
Ты признаешь: «Мы все теряли из-за нее голову».
Но ты также говоришь, что «она и так была похожа на один из моих портретов, потому я не предложила ей позировать».
Может быть, ты предложила, а она ответила отказом?
Ты ненавидишь, когда тебе говорят «нет». Если так и произошло, ты восприняла это как оскорбление.
Теперь уже не узнать.
Я бы так хотела, чтобы ты написала портрет очаровательной Жозефины Бейкер. Я легко могу себе представить, как ты передаешь текстуру ее кожи, фиксируешь виляющую походку, ее чары.
Как жаль, Тамара!
Жозефина Бейкер на крыше Театра Елисейских Полей. 1925
Кизетта и Тамара в Булонском лесу. Ноябрь 1925
Твоя записная книжка похожа теперь на толстый справочник.
Твой эксцентричный друг Жюль Паскин приглашает тебя на самые сумасшедшие вечеринки. Туда, где легко завести знакомства и нужные связи.
Теперь все тебя знают.
Журналист и критик Арсен Александр описывает твое творчество как «энгризм наизнанку», и тебе это нравится. Ты создала собственный стиль – особую узнаваемую смесь различных влияний, которая приходится по душе все большему количеству людей.