он каждый день по сто человек казнить лютой смертью – связанными класть, будто они кирпичи, и поливать сырой известью, быстро сохнущей на солнце. Так задумал он испытать меру упрямства жителей сеистанских – с каждым днем башня росла, из замученных людей сложенная, и чем выше бы она получилась, тем сильнее упрямство жителей земли той. Но не удалось Тамерлану высокую башню из людей построить, на четвертый день явились к нему двое и говорят: «Моя стрела, царь, твою руку искалечила в той битве», «Моя стрела, государь, твою ногу перешибла двадцать лет назад». – «Добро, – отвечал Тамерлан. – Вижу я, что вы люди смелые и не боитесь понести кару, чтобы народ ваш не сокращался». И приказал первому отсечь обе руки, а второму обе ноги. С тем и покинул он Сеистан, а башню разрешил разобрать, дабы мертвецов, из коих она была составлена, предать погребению.
И снова Аллах решил наказать злодея и душегуба, на сей раз отняв рассудок у его сына, Мираншаха. Сей Мираншах нравом был премного на отца своего похож, и с некоторых пор стал с отцом соревноваться в злодействе и вероломстве. Пьянское веселие прельщало его своею коварною лестию, и оттого начал он понемногу повреждаться в уме своем.
Был пир. Дастархан по-ихнему. И в городе Смаракане, где столица Тамер… Пили вино. Вина много. Этого вина… А у них, когда царь заставляет, все пьют, кто и не пьет никогда. Боже, Иисусе Христе, Пресвятая Богородица! А если кто не пьет, тому слуги в глотку заливают полными чашами. Того у них не считается веселья, коли не падают мордами вниз. И все, аки псы, валятся, и того хуже разврат бывает. Мерзость. Видал я бражников, ан не таковских. Кусками мяса ли, костей ли швыряются друг в друга и в тех, которые у них по веревкам бегают и пляшут. Инодержавные послы изумляются, а что толку. И блудниц… Но свинее других сам царь и дети его со внуками. Ненавиствую!
Умирают от перепоя, а все бражничают. В Руси нет такого. С души скидывают от перепоя, не видя куда, на одежду себе и сотрапезникам своим, все изгадуются, и это у них веселье. А перепившись, дурь друг перед другом выказывают, крутят. И почитают, будто лучше их нет никого во всем Божьем мире. Ученые мужи ихние и те в скот превращаются. А бывает, напьются и живых людей лютым зверям бросают на потеху.
Был у них тогда… Однажды был пир такой… И в те годы был пир у них такой. А сидели на том пиру… На том сидели курты. Их Тамерлан из Герата. Когда якобы смута против него. И сыну гератского князя Пир-Магомету царевич Мираншах, балуясь, отрубил голову, а потом стал катать ногою по палатам, ровно сие не чело человечье, а простой шар для касла[71]. Курты, видя это, возмутились, и началась сеча, в коей всех куртов поубивали, но и те многих жизни лишили. А я пьяный! Это Мираншах потом сказал. А я, говорит, пьяный был. Истинно же, он из ума стал выходить. Тогда еще. И пьян, и дурен…
А еще аз, грешный, видел казнь жены Тамерлана. Ее звали Чолпан-Мульк. Он женился на ней. Когда из похода в Сеистан пришел. Тогда и женился. Нет, позже. Она неверна ему оказалась. Изменщица. Он уже после женился на ней. Женился после того, как Мираншах… голову Пир-Магомету. Да, это было после.
Та Чолпан-Мульк была красивая. Ее Тамерлан взял с собою в поход против Тохтамыша. Это уже другой был поход, когда пошли в Семиречье и в найманские степи… Красивая была Чолпан-Мульк, а ее в кипятке…
Глава 23. Похмелье не всегда бывает радостным, иногда оно чернее дегтя
– Почему ты боишься меня? Не бойся меня, урус. Не бойся живого, бойся мертвого!
Этот страшный голос Тамерлана разбудил мирзу Искендера среди ночи, да так взбудоражил, что бедный мирза вскочил на ноги, и тотчас страшная головная боль пронзила его мозг. В глазах вспыхнуло, да так, что чуть было не вывалились глаза из орбит. Некоторое время Искендер стоял, глубоко вдавив пальцы в глазные орбиты, приходил в себя, боясь шатнуться и упасть. Сердце стучало, но казалось, что кровь, которую оно посылало во все стороны тела, уклонялась от своих заданий и не добиралась до ног и рук – кисти и ступни были ледяные, как у трупа.
Отдышавшись, мирза оторвал пальцы от глаз и огляделся по сторонам. Он с трудом сообразил, что находится в комнате, отведенной для него во дворце Баги-Нау. В соседней комнате спала его жена Истадой и младенчик сын Малик. Во рту было сухо и смрадно, как в тех колодцах, которые осквернял Тамерлан, проходя по землям непокорных. Кувшин с холодной бузой стоял на маленьком столике. Напившись и почувствовав небольшой прилив сил, Искендер еще раз осмотрелся в своей комнате. Ему бросились в глаза чистые листы его тайной рукописи о Тамерлане, и холодная испарина мгновенно покрыла лоб.
– Боже мой! – прошептал он по-русски. – Неужели? Какой же я дурак!
Он попытался вспомнить, что происходило вчера после того, как он стал сильно пьянеть. Обрывки воспоминаний смутным и пыльным вихрем пронеслись мимо его мыслей. Чолпан-Мульк… Голова Пир-Мухаммеда, отрубленная Мираншахом… Канатоходец, сорвавшийся в клетку со львами и разорванный на куски… Падающие пьяные гости дастархана… На Китай! На Китай!.. Попугаи… Статуи греческих богов и героев… Сулейманбек…
Мучительно напрягаясь, мирза Искендер пытался вспомнить, не говорил ли он вчера лишнего мирзе Сулейманбеку, сидевшему подле него за дастарханом. Страшное чувство, что говорил, все чернее захватывало его. Он выпил еще одну пиалу бузы, но сердечная тяжесть лишь усилилась. Подойдя к своему письменному столу, любимый секретарь Тамерлана стал собирать в стопку чистые листы. Теперь он не мог определить, какие из них исписаны, а какие нет. Он помнил и то, как сдуру, спьяну стал вчера продолжать свою повесть о великом злодее и душегубе, но что именно ему удалось вчера сочинить, докуда продвинуться – этого он не припоминал.
Ага! Там, где он уже что-то написал волшебными чернилами, должны быть проставлены точки. Проставлены чернилами простыми. Ими он помечал, откуда начинать в следующий раз.
– Господи! Совсем уж я!.. – с облегчением вздохнул мирза, вспомнив, что исписанные страницы он к тому же помечал в углу, проколов бумагу иголкой. Теперь можно было отделить исписанные от неисписанных. А вот пометил ли он вчера, когда писал пьяный?
– Нет, надо изо всех сил стараться избегать этих дастарханов с обильным винопитием, – пробормотал он себе самому внушение на будущее.
Заглянув в комнату жены, мирза Искендер полюбовался, как сладко спят Истадой и Малик. Он отправился на свежий воздух, постоял под звездами, обдуваемый ласковым ветерком. Вроде бы стало легче, вроде бы… Предчувствие чего-то ужасного все надвигалось.
Выходя из дворца и возвращаясь в него, Искендер не мог миновать тот зал, в котором проходил вчерашний дастархан. Там теперь было уныло. С двух боков гигантскую скатерть уже сложили, но в одном углу еще сидели вокруг темника Борондоя несколько самых заядлых и крепких гуляк. Там и сям виднелись тела тех, кого не стали относить. Клетка посреди зала была пуста, льва и его гарем увели оттуда. Мирза Искендер содрогнулся от воспоминания о несчастном канатоходце.
– Эй, урус! Иди выпей с нами! – крикнул один юзбаши, сидящий рядом с Борондоем, но тотчас получил от Борондоя подзатыльник – так обращаться с любимым царским писарем нельзя!
Мирза, однако, улыбнулся и отвесил вежливый поклон компании. Но не подсел, а направился наверх, в свои комнаты.
Страшное похмелье и страшное предчувствие мучили его. Войдя к себе, он плюхнулся навзничь на расстеленные стопкой ковры, отогнул угол одного из них и стал рассматривать узор. В чужом пиру похмелье – вспомнилась грустная русская пословица. Красивый ковер, в узоре – цветы лотоса, колонны, вазы; должно быть, кешанский. В Персии такие ковры не кладут на пол и не стелют на лежбище, а вешают на стену в качестве украшения. Смешанный запах шерсти, хлопка и шелка, из которых был выткан ковер, щекотал приятно ноздри, и мирза Искендер уснул, впал в похмельное забытье.
Проснулся он – будто что-то толкнуло в грудь. Распрямился, сел, осмотрелся по сторонам. Уже было утро. В соседней комнате веселилась, смеялась, разговаривая с сыночком, Истадой; Малик повизгивал, выкрикивая что-то на своем, младенческом языке, на котором не пишутся ни книги, ни указы, ни донесения…
Искендер отчетливо вспомнил, как вчера, за дастарханом, он хвастался мирзе Сулейманбеку, азербайджанцу, что напишет о Тамерлане такое, чего никто не осмеливается написать. «И напишу, и уже пишу!» – воскресли в памяти пьяные залихватские слова. А почему же он так расхвастался? Да ведь мирза Сулейманбек сам его вызвал на откровенность. Он завел речь о том, что мы не знаем правды ни о ком из великих древних государей и полководцев, ни об Искендере Зулькарнайне, ни о Кайсаре, ни о Чингисе, потому что их секретари-писатели скрывали правду в писаниях своих, и, следовательно, мы знаем не настоящих Искендера, Кайсара и Чингиса, а вымышленных, придуманных писаками в угоду своим государям.
Да, Сулейманбек долго говорил на эту тему, будто нарочно вызывая Искендера на откровенность. Но это вовсе не значит, что следовало с ним откровенничать!
Мирзе Искендеру сделалось худо, захотелось уверить себя, что ничего такого вчера не было, что всему виной тяжкое похмелье. Так уже бывало не раз, когда после пьяного дастархана мирзе Искендеру наутро мерещилось, будто он вчера обидел кого-то, оскорбил ненароком или в пьяном кураже. И он тогда просто шел к этим людям и спрашивал у них, не обидел ли, не оскорбил ли. Они хлопали его по плечу, улыбались и уверяли, что ничего такого не было, все, напротив, было очень и очень хорошо.
Теперь же не пойдешь к Сулейманбеку и не спросишь его: «Не говорил ли я вчера про потайную книгу, которую я сочиняю о Тамерлане? А про волшебные чернила, привезенные мне Мухаммедом Аль-Кааги с острова франков, не растрепался ли? А про то, как я всем сердцем ненавижу хазрета, не сболтнул ли часом?»
Искендер умылся, переоделся, посидел немного с женой и сынишкой. Слишком они были веселые для слишком тревожных дум Искендера. Затем он отправился к хазрету. Время субха уже миновало, но поскольку Тамерлан вступил в ту фазу своей жизни, когда для него почти не существует намазов, то и большинство подданных его на время как бы почти перестали быть мусульманами. Внизу, в зале вчерашнего дастархана, уже все полностью было прибрано, свежевымытый пол, испещренный черно-белой, причудливой мозаикой, радовал глаз, но эта красота не избавляла мирзу от тягостных предчувствий. Выходя из дворца, по царящей в нем суете Искендер догадался, что Тамерлан снова решил переезжать. Недолго же он пробыл в Баги-Нау, всего сутки. Видать, что-то не понравилось здесь.