острыми саблями. Целый день продолжалось небывалое истребление, перед которым меркнут все подобные ему расправы в истории. Наконец все сто тысяч несчастных оказались зарезанными. Злодей же только посмеивался, говоря: «Каков смысл жизни был этих жалких огнепоклонников? Утопая в разврате безверия, они все отправились бы во ад. Двое или трое, самое большее, спаслось бы из них. Я же мечом своим, срубив им всем головы, сразу сто тысяч человек отправил в райское блаженство. Кто я после этого – убийца или праведник?»
Тем временем султан Махмуд приблизился со своим войском, имеющим множество боевых слонов, и началась великая битва. Поначалу чагатаи, испуганные видом огромных слонов, начали отступать и чуть было не проиграли сражение. Но храбрость многих лучших витязей Тамерлана спасла их и на сей раз. Один из внуков Тамерлана, Пир-Мухаммед, сын Джехангира, первым зарубил слона насмерть. Видя, что животные сии уязвимы, да к тому же боятся огня, ибо имеют маленькие глазки, чагатаи стали зажигать солому на верблюдах и пускать тех верблюдов против строя слонов. Другой внук Тамерланов, сын Мираншаха Халиль-Султан храбро запрыгнул на одного из слонов, посек саблей сидящих на слоне воинов индийских и захватил слона. А между тем было Халиль-Султану всего лишь пятнадцать лет при таком бесстрашии. Вскоре перевес в сражении стал на стороне чагатаев. К вечеру все было решено. Десять тысяч всадников индийских полегло в той битве, двадцать тысяч пеших кметей и сто слонов, а двадцать слонов достались в плен победителям. Дорога на Дели была открыта.
Глава 35. Маленькие островки любви в огромном море вина
– С таким белым лицом ты по-своему хороша, моя чинара! – говорил Мухаммед Аль-Кааги, как бы невзначай подсев к Зумрад и пользуясь тем, что рядом никого не было – самых маленьких внуков, размещавшихся до этого поблизости, атабеки понесли прочь с безумного веселья, превращающегося в разгул. Бигишт-ага и Ропа-Арбар-ага пошли посмотреть поближе на дивные пляски индийских танцовщиц, а Севин-бей делала вид, что ничего не слышит. Барабаны и бубны и впрямь гремели оглушительно, так что можно было, разговаривая вполголоса, сохранить в тайне предмет разговора и не дать никому подслушать. Только вот Мухаммед крепко опьянел, и если ему казалось, что он разговаривает шепотом, то он здорово ошибался.
– Я никогда еще не обнимал женщин с лицом из снега. Ты похожа на ясную луну, сияющую среди черного небосклона осени.
– Ты с ума сошел, Мухаммед! Говори тише! – прошипела Зумрад.
– Разве я говорю громко?
– Конечно.
– Зумрад…
– И не называй меня Зумрад. Здесь я – Яугуя-ага.
– Мне не нравится это имя, придуманное им. Для меня ты – моя Зумрад. Моя тонкая чинара, в ветвях которой заблудилась белоликая луна.
– Прекрати сейчас же! Ты пьян.
– Так же, как ты в прошлый раз.
– Поговорим лучше о сегодняшнем курултае. Муж был великолепен. Я даже влюбилась в него, когда он произносил свою зажигательную речь. Жаль, что он уже так немолод.
– Что я слышу, Зумрад!
– Яугуя-ага! Зови меня Яугуя-ага!
– Ты восхищаешься этим чудовищем! Может быть, ты не знаешь, каким издевательствам он подверг меня на свадьбе своего внука Искендера?
– Знаю, он заставил тебя съесть язык азербайджанца Сулейманбека. – И Зумрад, вместо того чтобы посочувствовать своему любовнику, вдруг рассмеялась.
– Ты находишь это остроумным? Может быть, ты и впрямь влюбилась в своего мужа? – вспыхнул Мухаммед, огорчаясь еще больше.
– Иногда он бывает неподражаемо восхитителен. В его змеином остроумии есть что-то очаровательное.
– Я не верю ушам своим!
– И я не поверила сегодня, когда услышала речь обладателя счастливой звезды. Не могла понять – он ли это вещает. Привыкла к его старческому голосишке, когда он сюсюкает со мной, как с маленькой. А тут… Я услышала глас вечности, карнай судьбы, речь самого махди.
– Глас тьмы, карнай смерти, речь самого Даджжала[105]! Вот что ты услышала! – воскликнул Мухаммед отчаянно.
– Не кричи так, прошу тебя, – сердито стукнула кулачком по мягкому ворсу узакского ковра Зумрад. – И вообще лучше бы тебе не сидеть рядом со мной, а то вон кичик-ханым так и сверлит нас своими черными глазами.
– Как же ты могла слышать речь Тамерлана, если вы, жены, появились уже после всех решений курултая? – спохватился Мухаммед.
– Я тайком расположилась за шатром великого дивана, и противный гаремщик Али Ахмад потом за это отчитал меня. Мерзкий евнух! Евнухи – худшая порода людей.
– Чинара моя! Ты разрываешь мне сердце! Ты что, вправду влюбилась в Тамерлана и разлюбила меня?
– Не то чтобы влюбилась… Он очаровал меня. Так и стоит в ушах его дивный повелительный голос…
– Все понятно! – воскликнул Мухаммед в отчаянии, вскочил и собрался уходить, но услышал за спиной нежный голос своей возлюбленной:
– Люблю!
Он оглянулся. Ее белое лицо улыбалось ему, глаза светились любовью.
– Любишь? Зачем же мучаешь?
– Разве плохо немножко помучить? Ступай же! Тукель опять смотрит. Так и пялится!
– Повтори еще раз, что любишь!
– Люблю, люблю, тополь ты мой стройный! Иди!
– Мы дождемся нашего счастья! – воскликнул Мухаммед и побежал прочь от Яугуя-аги, от своей Зумрад.
Когда он проходил мимо Тукель, она окликнула его. Он оглянулся и вежливо спросил:
– Слушаю вас, кичик-ханым.
– Послушай, Мухаммед, присядь на минутку со мной, я хочу спросить о послах эмира Энрике.
– Что именно вас интересует? – спросил Аль-Кааги, присаживаясь.
– Вопрос деликатный. Дилеольт-ага, Сулейманшах, пожалуйста, не слушайте! Наклонись, Мухаммед, я шепну на ухо.
Он наклонился, и она зашептала ему в ухо влажным шепотом:
– В крайнем ряду орды, возле дороги на Самарканд, шатер с чучелом журавля на вершине – приходи туда, как только стемнеет, а теперь ответь мне громко, достаточно ли послы эмира Энрике уделяют внимания своим наложницам!
– Они услаждают их ежедневно, кичик-ханым, и думаю, скоро можно будет обнаружить, что наложницы послов эмира Энрике беременны, – сказал Мухаммед с взбаламученным чувством.
– Благодарю. Мое любопытство немного удовлетворено, – улыбнулась белоснежным лицом кичик-ханым.
Мухаммед поклонился и отправился к послам короля Энрике, которые сидели вдалеке от трона в правом ряду, за всеми сеидами, улемами, кади и муфтиями. Пока он шел туда, индийских танцовщиц на площади курултая сменили багдадские плясуны с саблями, и барабаны загремели громче и воинственнее. Испанцы пребывали в самых разных настроениях. Пьяный дон Гомес заставлял свою наложницу Гириджу танцевать так же, как понравившиеся ему танцовщицы из Дели. Дон Альфонсо пожаловался, что от ужасного грохота у него разболелась голова. А дон Гонсалес схватил Мухаммеда за рукав чекменя, притянул к себе и лихорадочно заговорил, указывая туда, где сидели Тамерлан и его внуки:
– Смотрите, Мухаммед, смотрите! Ведь теперь я не пьян, я выпил лишь полстакана сильно разбавленного вина, а в основном пил сладкий кумыс и гранатовый сок. Посмотрите, там, за троном сеньора Тамерлана, сидит один из его августейших внуков, а рядом с ним – ведь это Нукнислава? Ведь это она, правда? Отсюда плохо видно, я очень долго присматривался. Или это она, или я точно уже сошел с ума. Если вы скажете, что это не она, то я свихнусь.
– А если я скажу вам, что это бывшая Нукнислава? – спросил Мухаммед.
– То есть как? – выпучил глаза личный писатель короля Энрике. – Вы хотите сказать, что это призрак?
– Нет, не призрак. Эту красивую светловолосую женщину раньше звали Нукниславой. Теперь она зовется по-другому – Юлдуз-ага.
– Ничего не понимаю. Не томите же, жестокий вы человек!
– Мужайтесь, дон Гонсалес, вы были обмануты. Нукниславу не казнили.
– Не казнили? Так почему же ее не вернули мне?
– Потому что она страшно полюбилась Халиль-Султану, обожаемому внуку Тамерлана. Он уговорил деда выкрасть наложницу у вас во время дастархана в Баги-Чинаране. Вы тогда крепко напились и не заметили, как Нукниславу увели от вас. Вот и все. А Тамерлан, жалея ваше самолюбие, велел наврать вам при бегство, поимку и лютую казнь Нукниславы.
Слушая откровение Мухаммеда, дон Гонсалес горестно смотрел туда, где, прижавшись к Халиль-Султану, сидела его златовласая Нукнислава. Внук Тамерлана и красавица славянка развлекались тем, что Халиль-Султан отпивал из своей чаши вино, затем приникал губами к губам Нукниславы и переливал вино из своего рта в ее рот. Ее это страшно веселило, и всякий раз, оторвав губы от уст Халиль-Султана и проглотив вино, она принималась радостно смеяться.
– Смотрите-ка, – промолвил дон Гонсалес, – а ей весело с ним. При мне она была недотрогой, а тут целуется у всех на виду, и ничего!
– Юлдуз-ага очень полюбила Халиль-Султана, – вздохнул Мухаммед, этим вздохом как бы выражая сочувствие писателю. – Царевич такой веселый, неистощимый на разные выдумки человек. А женщины глуповаты, предпочитают умным и образованным мужчинам таких, которые без конца что-нибудь придумывают, тискают и тормошат.
– Какое неблагозвучное имя – Юлдуз-ага, – сказал де Клавихо.
– Халиль-Султан придумал, – пожал плечами Аль-Кааги.
– Что оно означает?
– Сударыня утренняя звезда.
– В переводе красиво, – вздохнул дон Гонсалес, затем посмотрел на кувшин с вином и решительно заявил: – Напьюсь! Давайте, Мухаммед, пить!
И они стали пить вино, да так лихо взялись за это дело, что очень скоро ни тот, ни другой лыка не вязали. Дон Гонсалес лежал головой на коленях у фракийки Диты, целовал ее ладонь, плакал и говорил:
– Нукнислава! Зачем ты бросила меня? У тебя такая сладкая ладонь, а ты целуешься с этим юношей, хоть он и внук сеньора Тамерлана. Он балбес, Нукнислава, балбес! Брось его и вернись ко мне!
А Мухаммед осоловело смотрел на то, как выводят натертого фосфором слона, светящегося в темноте огромным призраком, и думал: «Куда же это мне надобно было бежать, как только стемнеет?..» Он никак не мог вспомнить о свидании, назначенном ему самою кичик-ханым в шатре под чучелом журавля. Выпив очередной кубок сладкого шемаханского, он решительно качнул головой и сказал: