В Самарканд с Тимуром отправился не один из иранских поэтов. Но южные саки досадили ему. Мираншах, его третий сын, был всегда своевольником, пьяницей и маловером — в минуту опасности довольно храбрым, но чрезмерно жестоким. Лишь в войске, под началом Тимура, он держал себя в рамках.
Со временем Тимур отдал в управление Мираншаху прикаспийские земли, однако через год, возвратясь из похода в Индию, узнал, что его сын почти безумен. Татарские беки доложили о его сумасшедших выходках в больших городах — разбрасывании сокровищ из окон толпе, попойках в мечетях. Объяснили, что Мираншах перенес падение с лошади и вскоре после этого начал говорить: «Я сын повелителя мира. Неужели мне нечем тоже оставить по себе память?»
И стал отдавать приказы сносить дворцы и приюты в Тебризе и Султании. Слово Тимурова сына являлось для татар непреложным законом, и начались разрушения, за ними последовали еще более дикие капризы. По его распоряжению останки знаменитого персидского философа вырыли из могилы и перезахоронили на еврейском кладбище. Разум Мираншаха был помрачен огнем вина и ядом наркотиков.
— Нет, — сказали беки, — его поразил Аллах — ведь он при падении с коня ударился головой о землю.
Когда они ушли, к воротам тимурова дворца подошла женщина. Без сопровождающих, под вуалью, в темной одежде. Но одно лишь произнесенное шепотом слово открыло ей двери, заставило стражников почтительно склониться, а смотрителя дворца поспешить к Тимуру.
— Тебя хочет видеть ханская дочь, — сказал смотритель, — с глазу на глаз.
В таком виде к Тимуру явилась Хан-Заде — вдова его первенца, Джехангира. Она поспешила в его покои и с нетерпением ждала, когда все уйдут. Черные траурные одежды подчеркивали красоту ее лица, когда, отбросив вуаль, она бросилась ему в ноги.
— О эмир эмиров, — воскликнула она, — я приехала из города твоего сына, Мираншаха.
Она, хитростью спасавшая родственников, которых давно уже разметала татарская буря, дерзко говорила с завоевателем. В голосе ее звучало торжество, которого она не осмеливалась выражать в словах. Со своими приближенными и собственным двором она поселилась в одном из городов Мираншаха. Увещевала Тимурова сына, когда его безумный нрав стал пагубным. Несмотря на сопротивление ее приближенных, Мираншах взял Хан-Заде в свой дом. Насытил ее красотой свою безумную страсть. А потом стал осыпать вдову брата незаслуженными упреками.
— Эмир Тимур, — воскликнула она, — у тебя я ищу защиты и царского правосудия!
Мужа Хан-Заде не было в живых — Тимур любил его и видел в нем своего преемника. По закону татар трон теперь должен был перейти Мираншаху, старшему из оставшихся в живых сыновей. Со времен степных ханов было заведено, что первые четыре сына правителя должны стать его наследниками. Джехангир и Омар-Шейх лежали в могиле, оставались Мираншах и самый младший, Шахрух, сын Сарай-Мульк-ханым. Но Шахрух был немногим старше детей Хан-Заде — рожденных от Джехангира. И не походил на своих братьев, был кротким и любил книги больше борьбы за власть.
Трон должен был достаться либо Мираншаху, либо сыновьям Хан-Заде. Тимур доверил старшему обширные владения — а Мираншах разорял их своими безумствами. Возможно, Хан-Заде заранее рассчитала последствия переезда к Мираншаху — возможно, ее красота оказалась тем самым огнем, от которого разгорелся пожар.
Годы спустя юный Халиль оказался в центре такой борьбы, какую даже Хан-Заде не могла предвидеть.
Сейчас ее смелость была достойна восхищения. Она обращалась к правителю с жалобой на сына правителя. Бесстрашно стояла перед Тимуром. И эмир с решением медлить не стал. Вернул Хан-Заде всю собственность, которую она утратила — дал ей новых вассалов и воздал почести, подобающие жене Джехангира. И хотя недавно вернулся из трудного похода, велел своим военачальникам немедленно готовиться к маршу на Султанию.
Там, разобравшись с тем, что натворил Мираншах, Тимур осудил сына на смерть. Высшие военачальники вступились за него — даже те, кто пострадал от этого своенравного правителя. Мираншаха привели к отцу с веревкой на шее.
И Тимур согласился сохранить ему жизнь; но лишил его всяческой власти. Сломленный духом, превратившийся без могущества в тень, Мираншах был принужден оставаться в этой провинции, где теперь правили другие.
Вскоре после этого славный рыцарь Руи де Гонсалес Клавихо проезжал по пути из Кастилии в Самарканд через Султанию и то, что услышал там, изложил следующим образом:
«Когда Мираншах совершал все это, при нем была женщина по имени Гансада. Переодевшись, она сбежала от него и ехала днем и ночью, пока не предстала перед эмиром Тимуром, которому сообщила о том, что натворил его сын. За это эмир отобрал у сына правление. Гансада осталась при Тимуре, он благородно обходился с ней, не позволяя вернуться к Мираншаху. Но у Мираншаха был сын от нее по имени Халиль-Султан».
На окружение Мираншаха гнев завоевателя обрушился неудержимо. Краснобаи, шутники — и выдающиеся поэты — соучастники его кутежей были приведены к эшафоту. И там один из них у ведущих к плахе ступеней обернулся к своим более выдающимся сотоварищам, даже в эту минуту он не мог удержаться от зубоскальства.
— Вы занимали более высокое положение в обществе правителя — будьте и здесь впереди меня.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯВЛАДЕНИЯ
В тысяча триста восемьдесят восьмом году пятидесятитрехлетний Тимур был неоспоримым повелителем Центральной Азии и Ирана, этой колыбели мятежей. Являлся императором во всем, кроме имени, единственный его титул его — эмир Тимур Гураган — повелитель Тимур Великолепный. Номинальным сувереном его по-прежнему был хан, тура, потомок Чингиза.
Заниматься этому хану-марионетке не приходилось ничем. Он, как будто бы, имел в своем распоряжении конный тумен и дворец в Самарканде. Наверняка появлялся на определенных церемониях — заклании белого коня, когда требовалось скрепить какой-то союз, или ежегодном войсковом смотре, когда перед знаменами с конским хвостом проходило двести тысяч воинов. Но имя его появляется в хрониках очень редко и его престиж постоянно тускнеет перед блеском хромого завоевателя. Он был вполне обеспечен, принимал участие в военных торжествах, где его роль становилась все незаметнее с каждым годом.
Не было имени и у постоянно росшей империи Тимура. Он по-прежнему считался эмиром Мавераннахра, хотя имя его произносилось на молитвах во всех краях его безымянного владения.
Власть Тимур удерживал благодаря одному простому обстоятельству. Жителями Центральной Азии управляли племенные вожди. Те, кому не нравились собственные аксакалы, перебирались в другие владения и отдавались во власть новому правителю. Будучи недовольными, могли избрать вождя из своей среды. И потом безудержно поднимались на защиту своего избранника.
Гордые своим родом, своим племенем — ревниво оберегающие личную свободу и всяческие традиционные привилегии — они, тем не менее, свыклись с деспотизмом и ничего иного не признавали. Боготворившие ханов дети кочевников, разбойники, каких свет не видел, сидевшие стервятниками вдоль горных дорог — могли пересказать деяния Соломона, подвиги Александра, которого называли Зулькарнайн, «двурогим»{35}, и предания о Махмуде{36}, обладателе золотого трона. С удовольствием прослеживали свою родословную до Ноя и утверждали, что ведут свой род от патриархов.
На большой паломнической дороге они знали каждую гробницу и ее историю, знали и Ветхий Завет. Их способность цитировать не уступала их набору ругательств, что неудивительно, поскольку родословные их восходили к временам Потопа. Писаных законов они не признавали, но готовы были проливать кровь за несуществующие традиции. Над ростовщиками они издевались, а притесняющий их сборщик налогов умирал с ножом в спине.
Они сражались против Тимура, пока не поняли бессмысленности этого, а потом пришли вкусить его хлеба-соли. Чтобы править ими, требовалась железная рука.
До сих пор между ними не существовало объединения. Махмуд сплотил многие племена вокруг своего знамени; Чингисхан пронесся по этой земле и собрал их всех воедино; но после его смерти они опять разделились, покорясь новым племенным вождям.
И теперь они были едины только в одном — в готовности повиноваться Тимуру. Сводить их вместе было то же самое, что сажать на привязь волков. Никакой свод законов не мог устроить грабителей из Кашгара, хищных горцев Гиндукуша, воинственные осколки джете и Золотой Орды, иранское рыцарство из Земли Солнца и отважных арабов.
Чтобы их обуздывать, Тимур сделал законом свою волю. Все повеления новым подданным исходили непосредственно от него. Все, кто отваживался, получали к нему доступ; править за себя он не дозволял никаким фаворитам. Когда какая-то страна оказывалась завоевана или покорялась добровольно, Тимур отдавал ее одному из сыновей или военачальников в удел — феодальное пожалование.
Она превращалась в провинцию этой новой империи, управлял ею даруга, или губернатор, ответственный перед Тимуром. Судьи тоже назначались. Татары в войско вступали добровольно, но других зачастую мобилизовывали, ремесленников и чернорабочих при необходимости клеймили. Прежних правителей брали ко двору, давали им высокий чин и соответствующие обязанности. Если потом они создавали осложнения, то попадали в цепи или в руки палача.
Неуемно деятельный Тимур не терпел неполадок. Если проходил по сломанному мосту, местный управитель получал приказ отремонтировать его. Старые караван-сараи привели в порядок, строили новые. Дороги даже зимой были проезжими, вдоль них располагались посты стражи. Командиры постов несли ответственность за почтовых лошадей и за безопасность караванов на своих участках. За охрану караванщики платили деньгами.
Испанский посол Клавихо оставил описание большой хорасанской дороги.