елием старшине все нервы, голодным хищным зверьком вырвалась в снежное поле. Лети, лети, милая, проводил её стрелок, порыскай там, поищи своего…
Танки замедлили ход. По глубокому снегу не особенно разгонишься. К тому же стала приседать и отставать пехота, а для танка оторваться от пехоты – дело гиблое.
Три патрона он израсходовал, как ему показалось, слишком быстро. Пули улетали в поле, которое казалось старшине Нелюбину уже вовсе не белым, а скорее чёрным. Вскоре понял: беда, винтовка не пристреляна. Куда летели его пули, он не знал. Ни одна фигурка из тех, которых он с такой бережной тщательностью выцеливал из своей снежной берлоги, не прекратила движения. Он зарядил новую обойму и снова принялся исполнять свои обязанности: тщательное, хладнокровное прицеливание, задержка дыхания и – спуск. Ничего путного из его стрельбы не выходило. И магазин болтается, и спуск тугой. На третьей обойме кое-как приспособился. Ладно, хромать не учатся, подумал старшина, только неужто до штыка и приклада дело дойдёт? Он теперь выцеливал одного и того же рослого немца, бежавшего рядом с танком и подававшего рукой какие-то команды. Он надеялся: в большого попасть легче. Но по-прежнему ничего не получалось. Вот сволочи, и не боятся нашей стрельбы, будто знают, что мы тут лежим с непристрелянными винтовками, негожими для боя на дистанции…
Немец всё же упал. Но не после его выстрела. За спиной в овраге захлопали миномёты, и мины с натужным свистом улетали в поле и там рвались, подбрасывая вверх серые фонтаны снега, перемешанного с землёй. С миномётчиками на пару воевать куда как легче. Вот тут-то и споткнулся среди разрывов мин его крестник. Миномётный огонь, ураганом распахавший поле, так и придавил пехоту. Вот такая война старшине нравилась! Когда не только ты – мишень и когда не только по тебе лупят. Когда и из-за твоей спины тебе огоньком подсобляют.
Откуда-то из глубины поля начал прицельно бить по окопам пулемёт. Пулей сбило молодую берёзочку перед самым бруствером. Охнул Святослав, завертелся, забил ногами в снегу, не умещаясь в своём тесном и малоприспособленном для спасения жизни ровике. Эх, малый, малый, говорил же я тебе, надо в землю зарываться. Хотя бы на полплеча. Хотя бы земельки перед собой накидал. Вот тебе и третья пуля…
– Сынок? Живой, ай нет? – погодя окликнул он Святослава, когда пулемёт немного утих. Но тот уже не шевелился.
Калинкин стрелял хладнокровно, словно на стрельбище. Он даже не оглядывался по сторонам. Ох, и крепкие ж у парня нервы, подумал о нём старшина, и тоже прицелился и выстрелил. Нет, винтовка была негодная. Из своей прежней, с которой отступал от самого Спас-Деменска, он положил бы уже не одного.
Бронебойщики стали выскакивать из своих воронок и перебегать куда-то правее. Некоторые падали, уткнувшись в снег, и больше не вставали. Пулемётчик, стрелявший из глубины поля, делал своё дело. Куда ж их несёт, подумал старшина о бронебойщиках. Эх, побьют ребят ни за грош…
Калинкин стрелял и стрелял. Заработали и свои пулемёты. Два «максима» длинными очередями с флангов начали прижимать к снегу поднявшуюся после короткого замешательства пехоту. А ротный хитёр. Эх, хитёр! Как долго берёг, не обнаруживал пулемёты. Танки-то всё равно пройдут, не остановятся, не вспятятся, а пехоту тут положить надо, чтобы она с танками в тыл не прошла. Глядя на Калинкина, обойму за обоймой загонял в разболтанный магазин своей винтовки и старшина Нелюбин.
– Назад, ребята! Не надо позора! – послышался откуда-то слева голос ротного. – Пропускать танки через себя!
Старшина оглянулся. Несколько курсантов кинулись было к лесу, но ротный остановил их. И они так же быстро, без суеты, вернулись в свои ровики, залегли и продолжили огонь.
– Товь бутылки!
Какой же пойдёт на нас, вглядывался старшина через прицел в чёрное грохочущее поле.
На взвод курсантов шли два танка. Один из них время от времени останавливался и делал несколько торопливых выстрелов. Снаряды его пролетали над головами стрелков и рвались на позициях артиллеристов. Там уже всё было искромсано. Вместо заснеженного березняка зияла дымящаяся пустота. И невозможно было представить, что там кто-то ещё мог выжить, что в этом кромешном пространстве, куда прилетали всё новые и новые снаряды, уцелело хотя бы одно орудие. Другой танк, выбрасывая вверх чёрную струю выхлопных газов, пёр прямо, без остановок, видимо, под прикрытием огня стараясь как можно скорее ворваться на их позиции. Потом он стал отворачивать правее, по дуге. И старшина Нелюбин мгновенно понял, куда тот спешил. Справа из спаренных воронок вели огонь две последние бронебойки. Вот на них-то и летел танк, взмётывая струящимися траками вихри серого грязного снега. Уже хорошо были слышны натужный рёв его мотора и лязг гусениц.
– Кондрат! – закричал старшине Калинкин, перекинувшись набок и лихорадочно дёргая затвор винтовки. – Твой!
– Я и сам вижу, что мой, – вслух подумал старшина Нелюбин.
Он отложил в сторону винтовку и нащупал под ногами бутылку с КС.
Танк приближался. Он забирал всё правее и правее. И старшина понял, что, когда он выскочит на линию окопов, то бутылку до него попросту не добросит. Там, на правом фланге, уже никто не стрелял из снежных окопов, никто не шевелился. Молчал и пулемёт. Все убиты, мелькнуло в его мозгу. Один я тут остался. Правее больше никого. Надо ползти. Перенимать его где-то возле воронок. Если успею…
Но воробей он был стреляный. Подхватил вторую бутылку и, пятясь назад, выбрался из окопа. И вместо того, чтобы сразу поползти впереймы, он пополз сперва назад.
– Ты куда, Кондрат? – закричал Калинкин.
– Прикрой! – зло оскалился в ответ Нелюбин, не надеясь, что тот услышит его, но пусть хотя бы услышит крик, а там догадается, что надо делать.
Он дополз до Серёгиного Т-26, встал, перебежал к другому борту, выглянул: танк на прежней скорости, подминая молоденький березняк, стремительно приближался по сходящейся косой. Работал, трепеща прерывистым пламенем, его башенный пулемёт. В какое-то мгновение пули стегнули и по броне Серёгиного танка. Следующая очередь ушла в березняк. Не видит, догадался старшина Нелюбин, палит напропалую. Для острастки стреляет, чтобы к нему не подобрались гранатомётчики.
В бутылках, которые он держал в руках, был состав горючей смеси, которая загоралась при соприкосновении с воздухом. Никаких фитилей, которые ещё попробуй зажги в такой горячке. Разбил бутылку, и – дело готово. Лишь бы не промахнуться.
Он выглянул из-за танка. Подумал: выскакивать перед ним опасно – срежет очередью и замахнуться не успею. Пусть проедет вперёд, пусть внимание переключит туда, прямо по курсу, на воронки бронебойщиков. Танк, взвихривая снежную пыль, быстро сближался с окопом, откуда всё ещё упорно хлопала одна из бронебоек.
Бронебойщики уже бросили свои ружья и вприпрыжку бежали к лесу. Один – в расстёгнутом полушубке, растирая по щеке кровавое пятно. Другой – волоча перебитую ногу и что-то крича своему товарищу. Двое других ползли на четвереньках, зачем-то забирая к нему, к Нелюбину, куда и мчался танк. Как будто бежали от другой опасности. Но один расчёт ПТР так и не покинул своего окопа и упорно продолжал вести огонь.
Стальная громадина, сотрясая мёрзлую землю, промчалась мимо Серёгиного танка. Всё, пора. Старшина Нелюбин выскочил на полянку и бросил первую бутылку, но она, кувыркаясь и описывая крутую траекторию, перелетела мимо и упала за танком. Промахнулся! Эх, как же это я! Одна ведь теперь осталась…
– Ах ты ж, ёктыть! – зло зарычал старшина Нелюбин и, сделав вперёд ещё несколько шагов и выбравшись на рыхлую колею, только что проделанную в глубоком снегу, спокойно примерился и метнул вторую бутылку. Он следил за её полётом так, словно сам готов был полететь следом.
Вторая мимо не пролетела. Она упала прямо на корму, и старшина успел увидеть, как тёмная жидкость, мгновенно подёрнувшись сверху синеватым прозрачным пламенем, разлилась по броне, затекая в моторную решётку, обмётанную снежной пылью. Через мгновение ослепительно-белое пламя вспыхнувшего фосфора окутало танк. Экипаж, видимо, ничего ещё не почувствовал, и Т-IV, не сбавляя хода, несся к спаренным воронкам, откуда всё стреляла бронебойка. Но вдруг он резко изменил направление и врезался в заросли черёмушника. Видимо, пытался сбить пламя. Но пожар уже начался внутри, и танк, развернувшись, остановился. Открылись люки. Старшина оглянулся на окоп Калинкина: тот сосредоточенно стрелял в поле, ему было не до танкистов. И тогда он выхватил из кармана одну из «фенек», выдернул кольцо и, не разжимая скобы, побежал прямо к разгорающемуся танку. Из него уже выпрыгивали танкисты в чёрных комбинезонах и таких же чёрных коротких куртках.
Немецкие танкисты, волоча под руки одного из своих товарищей, гурьбой выбежали из черёмушника прямо навстречу Нелюбину. Бежавший впереди дважды, навскидку, выстрелил в него из пистолета, но не попал. Старшина видел, как подпрыгивал в бледной руке танкиста пистолет после каждого выстрела. Он бросил гранату им под ноги и сунулся в сторону, в снег. Тут же достал из кармана другую. Взрыв! Послышались вопли и стоны раненых. Он поднял голову. Там, впереди, что-то чернело и двигалось. Он бросил ещё одну гранату. И пополз назад, к своему танку.
Лёжа под днищем танка, где пахло обгорелой землёй и металлом, старшина Нелюбин пытался понять, что происходит вокруг. Танки прошли через их окопы, даже не сбавив хода. Пехота залегла в поле и вела огонь из пулемётов и автоматов. Значит, взводу и стрелковой роте, которая занимала оборону левее, удалось выполнить свою задачу по отсечению пехоты. Старшина прополз вперёд и начал всматриваться в сторону своего окопа. На месте его ячейки зияла воронка. Рядом темнела глубокая борозда танкового следа. А левее её виднелась спина Калинкина. Калинкин всё так же лежал в своём окопе, вжимаясь в землю, и вёл огонь из винтовки. Двигался он неестественно медленно. После каждого выстрела подолгу отдыхал, роняя на приклад голову.