Спустя месяц он написал письмо Климу и потом Микояну. Ворошилов и Микоян конечно же сделали всё, чтобы Сталин разобрался во всём сам. Это давало надежду. Хозяин не станет топить того, к кому почувствует расположение. С Климом его связывала дружба, военная юность. С Анастасом – эпизод, который вошёл в классику военных операций двадцатых годов. Тогда, во время рейда на Баку, когда они не дали англичанам поджечь нефтяные промыслы и эвакуировать на кораблях за границу награбленные ценности, на площадке головного бронепоезда «IIIИнтернационал» они стояли вместе: он, Ефремов, и Анастас Микоян. Если бы батарейцы промахнулись, если бы не расстреляли паровоз и он врезался в бронепоезд, они погибли бы вместе, в одно мгновение. Микоян не мог допустить того, чтобы из всех академических курсов военных учебных заведений было изъято описание этой операции. Ведь среди организаторов и исполнителей её значилось и имя Анастаса Ивановича Микояна. Разобраться в деле Ефремова лично Сталина уговорили конечно же они, Ворошилов и Микоян.
О, это был суд Батыя!
Встреча произошла в просторном кабинете наркома обороны. Но в кресло Ворошилова Сталин не сел. Придвинул стул и сел сбоку. Ворошилов тоже скромно примостился на углу.
Начался разговор. Сталин сказал, что Дыбенко всё же упорно свидетельствует о виновности Ефремова. Как быть с этим? И тогда он сказал, что думал, что видел: Дыбенко находится в крайне подавленном состоянии духа, и в данном случае можно вести речь не об аргументах в пользу вымышленной его, Ефремова, вины, а о полном умопомрачении обвиняемого. Сталин поморщился. Должно быть, ему было неприятно слышать о том, что следователи в ведомстве Лаврентия Берии во время допросов доводят арестованных до такого состояния. Вскинул глаза и ткнул пальцем в документы, якобы подписанные Ефремовым и свидетельствующие о его участии в заговоре против Сталина и правительства. Ефремов сказал, что это не его рука и такого вздора он подписывать не мог. Сталин, как всегда, потребовал доказательств. Бывший гравёр, профессионально понимающий и чувствующий отличительные черты любого почерка, особенности начертания каждой буквы, Ефремов взял карандаш, лист бумаги и начал писать слова и буквы, тут же поясняя, где и в чём допущены ошибки фальсификатором «документа». Ворошилов и Микоян начали шипеть на генерала НКВД. Генерал представлял сторону обвинения и теперь, после защиты Ефремова, проведённой им самим, сидел, как на гранате, из которой выдернута чека, но скоба ещё придавлена сжатой в кулак ягодицей… И вдруг Сталин рассмеялся. Он не просто смеялся – хохотал! Микоян и Ворошилов, переглянувшись, тоже начали смеяться. Молчали только двое: он, комкор, которому так помогла его бывшая специальность гравёра, и генерал НКВД, который, должно быть, с ужасом думал о крахе не только своей карьеры, но и судьбы.
– Товарищ Ефремов, – сказал Сталин, и на его лице уже не было и тени улыбки. – Мы подумали и решили поручить вам Орловский военный округ. В Читу вам ехать не надо. Поезжайте прямо в Орёл, принимайте дела. Округ только что создан, и дел там много. А этому… – Сталин снова усмехнулся в усы. – Этому делу место не в архиве… Клим, – обратился он к хозяину кабинета, – ты сюда бросаешь ненужные бумаги? – И Сталин бросил папку в корзину, стоящую у стола.
Командарм хорошо запомнил и то, что произошло в следующее мгновение.
Генерал НКВД мгновенно сорвался со стула, поймал брошенную Сталиным папку, но, увидев его холодный взгляд и неодобрительный жест, тут же спохватился, завязал красные тесёмки папки и сунул её в корзину.
После суда Сталина Ефремов возвращался в гостиницу «Москва», в свой ненавистный номер, пешком. Стояла уже середина лета. Как хорошо и свободно было на душе!
В гостиничном коридоре его ждал Миша. Как хотелось ему встретить кого-нибудь из самых дорогих ему людей! И вот – сын. Миша сказал, что решил поступать в танковое училище. Он обнял его. В благодарность за то, что не оставлял его все эти месяцы и что теперь они всегда будут вместе. Хотя выбор военной карьеры не одобрил. Сказал сыну:
– Миша, сынок, у тебя слишком романтичная душа. И она никак не соответствует той суровой жизни, которая ждёт тебя после окончания военного училища.
Сын нахмурился.
В сорок втором году, после смерти отца, старший лейтенант Михаил Михайлович Ефремов будет переведён в 33-ю армию и через год разыщет в Слободке могилу командарма.
А через месяц после суда Сталина Калинин торжественно вручил Ефремову орден Ленина.
Но красные тесёмки папки, со скрипом затянутые тугим узлом генералом НКВД, нет-нет да и вспыхивали в его памяти зловещими отблесками прошлого, которое вряд ли ушло навсегда. Знает ли обо всём этом капитан Камбург? Всего, конечно, знать не может. Но что-то, в общих чертах, несомненно.
Когда повернули к лесу, увидели несколько сгоревших машин, разбитое самоходное штурмовое орудие, трупы лошадей. Всё это было сдвинуто с дороги и уже наполовину заметено снегом. Они прильнули к стеклам окон. Командарм похлопал водителя по плечу и сказал:
– Гриша, голубчик, останови.
Они вышли из машины. Молодой снег, выпавший ночью, слепил глаза. Командарм подошёл к штурмовому орудию. От него ещё пахло горелым металлом.
– Это работа лётчиков семьдесят седьмой, – пояснил Кондратьев.
– Хорошо поработали. Лошадей надо убрать.
Они снова сели в машину. Но на опушке увидели группу людей. Человек двенадцать сгрудились под раскидистой елью и на костерке что-то готовили в котелках. Чёрные закоптелые котелки были нанизаны на прогнувшуюся палку.
Командарм снова велел остановиться. Машина охраны затормозила рядом, автоматчики высыпали из кузова и в одну минуту оцепили сидевших у костра.
От группы отделился невысокого роста пожилой боец в изодранном полушубке, кое-как зашитом поверх суровыми нитками, вскинул к каске чёрную, как котелок, руку и довольно бодро и внятно доложил:
– Сводный взвод четыреста семьдесят девятого стрелкового полка следует в расположение штаба на сборный пункт, товарищ генерал-лейтенант. Недавно вышли из боя. Командир взвода старшина Нелюбин.
Где он видел этого старшину? И голос знакомый. И осанка.
– Где занимали оборону?
– В районе Малых Семёнычей, – так же бодро ответил старшина. – Стояли против танков, товарищ командующий, на фланге. Стреляли до последнего патрона.
А ведь где-то я видел его, подумал командарм и подошёл к костру. Совсем недавно.
– Почему костёр развели? Демаскируете. Немецкой авиации дорогу показываете.
– Они сегодня не полетят. Нелётная нынче погода, – простодушно и уверенно заметил старшина. – А нам ранетых накормить надобно. Ребята третий день без горячего. А теперь уж вышли, что ж… Приказал костёр развести. Готов понести наказание, товарищ генерал. Моя промашка, мне и ответ держать.
– Корми, корми своих людей, старшина. Спасибо тебе, – и он обнял старшину и спросил: – Среди вас, смотрю, и артиллеристы?
– Точно так. Со всех частей. Сведены временно во взвод. До выхода на сборный пункт.
– Кто же распорядился свести и при каких обстоятельствах?
– Я и распорядился. Как старший по званию. Других командиров не оказалось. А при каких обстоятельствах… Что ж, обстоятельства обыкновенные – бой. Чтобы не пропасть, и сбились в кучу. Ранетых, опять же, выносить надобно. Вынесли, слава богу. И сами живые.
– Вы приняли верное решение, старшина.
Командарм хотел распорядиться, но увидел, что сержант из охраны принёс из машина вещмешок и начал выкладывать из него консервные банки и хлеб. Он кивнул и сказал адъютанту, майору:
– Запишите фамилию старшины. Выясните обстоятельства и заготовьте представление к награде. Перепишите всех. И срочно вызовите транспорт, чтобы эвакуировать раненых. В ближайший медсанбат.
Глава десятая
Снег шёл уже несколько суток подряд. День и ночь. Заваливал окрестные леса, поля и деревню, сразу как-то присевшую в своём уютном одиночестве среди этого белого царственного простора. Даже скрипы калиток и голоса людей тонули, придавленные снегом. Снег был повсюду: на крышах домов и сараев, на жердях изгородей и покинутых до весны скворечниках, снег кружился вверху, в небе, и, казалось, сутью неба теперь стал именно он, снег. Снег, снег… Он хрустел, шуршал, залеплял глаза и уши, даже попадал в горло, таял на губах и веках.
Воронцов подходил к окну, смотрел на улицу, где даже стёжки завалило и перемело ночными метелями, вздыхал и снова садился на порог и принимался за начатую работу – починку своих до крайности изношенных сапог. Снова всё рушилось: чем больше наваливало снега, тем менее реальным представлялся ему успех очередной попытки перейти фронт и наконец соединиться со своими. По чернотропу да по малому снегу не прошли, а теперь, когда весь свет завалило на метр…
Он уже слышал, как их называют здесь, в Прудках, местные жители – зятьки. Вот и он, курсант шестой роты Подольского пехотно-пулемётного училища Александр Воронцов, без пяти минут лейтенант, тоже теперьзятёк. Какой он после этого курсант? Какой сержант? А уж тем более – лейтенант? Зятёк. Всё верно. Даже незять, азятёк. Как всё равно – хорёк. Зять – слово хорошее, основательное. А зятёки естьзятёк. Слово деформировано так, что второй его смысл стал основным.
На днях из лесу пришли ещё четверо. Привёл группу техник-лейтенант, танкист. Сказал, что шли с самого октября месяца. Подкармливались в деревнях. Дважды пытались перейти линию фронта, но это не принесло ничего, кроме потерь. Из четырёхсот шестидесяти человек, вышедших из Семлёвского леса из-под Вязьмы, их осталось четверо. Остальные кто где: кто погиб, кого, раненого, оставили в ближайшей деревне, кто отбился. Многие уходили сами – кто домой, кто в плен, кто в зятьки…
Справившись с сапогами и хорошенько смазав их дёгтем, Воронцов, чтобы не сидеть сложа руки и не быть нахлебником, тут же принялся за другую работу: отыскал в запечье поношенные детские валенки, насмолил льняных ниток и начал подшивать валенки для Пелагеиных сыновей. Никогда он не делал такой работы. Но видел, как работал шилом и кривой сапожной иглой дед Евсей. Инструмент в доме нашёлся. И увиденное однажды сразу ожило в руках.