Воронцов изложил все обстоятельства, в которых оказались и они, и местные жители. Рассказал и о поджоге вагонов с боеприпасами на железнодорожной станции, и о заложниках, и о том, что специальные подразделения жандармерии и местные полицейские проводят регистрацию всех бывших военнослужащих РККА. И подытожил:
– Нам надо уходить.
Ответом ему было молчание. Ни страха, ни озлобленности в том молчании он не почувствовал. И тут скрипнул снегом Кудряшов.
– Недолго жили в тепле и холе, – сказал он. – Оно, конечно, одно из двух: или просто перепишут, соберут барахло и уедут. Или на всякий случай кое-кого заберут. Хотя бы для острастки. В колонну и – на Юхнов. Там, говорят, уже и концлагерь оборудован. Добро пожаловать, доблестные бывшие воины Красной армии!.. Так что я тоже думаю, что надо смываться отсюда. Хотя бы на время. Курсант прав.
Вяземские, будто оцепенев, молчали. Молча посматривали на своего командира. Воронцов знал: у них не принято было молвить слово прежде, чем скажет своё лейтенант. Понимал Воронцов и то, что больше всех наскитались в лесах, натерпелись всякого лиха именно они. И им сейчас срываться с насиженного… Только-только пришли в себя, отоспались, стали малость отъедаться, и снова – в лес.
– Послушай, Курсант, или как тебя там, – заговорил вдруг один из окруженцев, которого все звали Владимиром Максимовичем и который был вдвое старше любого из них. – Я хотел бы знать следующее: первое – куда ты намерен вести людей в такую стужу? Второе – будет ли тёплый ночлег? И третье – обеспечение и прочее… Вопрос понятен?
– Первое: я не заместитель командира полка по тылу, – резко ответил Воронцов, – и всё из перечисленного вами обеспечить даже такому небольшому количеству людей не могу. Второе: я веду людей не в стог и не под ёлку. База есть. Но о ней я скажу только тем, кто пойдёт со мной. Третье: многое придётся сделать для себя самим. И последнее, самое главное: уходить надо. Чтобы не ставить под удар местных жителей. А вы, Владимир Максимович, меньше всех из нас похожи на местного жителя, и любой фельджандарм это определит сразу.
Снова они слушали тишину и напряжённое дыхание друг друга.
– Раненых предлагаю всё же оставить, – сказал Владимир Максимович.
– Что касается раненых, тут решение должны принять вы. Это ваши люди.
– Да, конечно. Во сколько выступаем?
– В половине двенадцатого. Пункт сбора – опушка леса к востоку от деревни. Выдвигаться рассредоточенно, идти по утоптанной дороге. Лишних следов не оставлять. С собой захватить топоры, пилы, плотницкий инструмент. И, если есть где на примете, железную печку.
– Есть железная печка, – сказал Артиллерист. – И не просто железная, а чугунная!
– Топоры тоже найдём, – отозвался и Дорофеев.
Воронцов с облегчением вздохнул: значит, идём. И уже без всякой надежды напомнил:
– Всё имеющееся оружие тоже взять с собой.
Ровно в половине двенадцатого Воронцов стоял на опушке леса и слушал, как похрустывает снег под мягкими подошвами подшитых валенок. Люди торопливо шли со стороны деревни. Воронцов снял охотничьи лыжи, приставил их к берёзе, потрогал в кармане рубчатую рукоятку револьвера. И всё время с волнением вслушивался в мягкий, приглушённый скрип шагов: сколько же их идёт? Все ли согласились уйти в лес? Ведь некоторых и бабы не отпустят. Привыкли, пригрелись друг к дружке… Попробуй оторви.
Первыми пришли вяземские. Дорофеев, возбуждённо блестя в темноте белками глаз, доложил:
– Группа в количестве четырёх человек на пункт сбора прибыла. С собою имеем: одну печь, чугунную, два топора, ножовку, долото, рубанок.
– Так, хорошо. Вы двое, с печью, идите по этой дороге в сторону вырубок. Там мы вас догоним. Если не догоним, затаитесь где-нибудь за штабелем дров и ждите. Дорофеев, а что с оружием?
– Нет оружия.
– Как нет?
– А так.
– Побросали, что ль?
Дорофеев ничего не ответил, перемолчал.
– Может, недалеко бросили? – спросил Воронцов.
– Далеко. Что теперь об этом толковать? Нет оружия.
Вскоре подошли ещё трое: Владимир Максимович и с ним двое, которых Воронцов видел впервые. Владимир Максимович приложил к шапке ладонь и, как показалось Воронцову, с лёгкой усмешкой в голосе доложил:
– Товарищ курсант, группа в количестве трёх человек прибыла для дальнейшего следования по указанному вами маршруту.
– Всё? Больше никого не будет?
– За нами следом шли ещё двое. Ваши, товарищ курсант. Но где-то в овраге отстали.
Кудряшов и Губан принесли ещё одну чугунную печь и связку жестяных труб.
После полуночи звёзды померкли. Разом куда-то исчезли. Темень стала не такой прозрачной. Мороз ослабел. В деревьях зашуршал снег. Дёрнул и пробежал вдоль дороги ветерок, звеня обломками наста. И Воронцов, оглядываясь на вереницу шедших за ним людей, с облегчением вздохнул: хорошо бы ещё и метель – все следы скроет.
К утру они установили печи, вывели в отдушины рукава труб, наносили сушняка и затопили. Решили разместиться в дальнем отсеке землянки, завесив вход в основное хранилище куском шинельного сукна.
– Ох, сколько ж добра тут, ё-моё! – задумчиво окинул взглядом стеллажи Курдяшов, стоя под лампой в проходе.
Он первым заступал в караул.
Кроме револьвера с тремя патронами, который принёс Воронцов, оружия ни у кого не оказалось.
Кудряшов сунул револьвер за пазуху, загрёб из мешка сухарей и пошёл к лестнице, к чёрному, наполовину заметённому лазу.
Остальные устроились на жердяных полатях, застелив их шинелями.
Воронцов долго не мог уснуть. Вставал, подкладывал в печи дрова, сидел то у одной открытой дверцы, то у другой, смотрел на пылающий огонь.
– Что, не спится? – окликнул его Владимир Максимович.
– Думаю: где взять оружие?
– Оружие… – Владимир Максимович вздохнул, сунул руку под изголовье и вытащил оттуда пистолет. – Этого будет конечно же недостаточно. Но вы можете в случае необходимости рассчитывать хотя бы на это.
– Почему вы не доложили о том, что у вас есть пистолет?
– Это личное оружие, – Владимир Максимович потёр пистолет рукавом гимнастёрки. – Мой пропуск туда, через фронт. Документы пришлось уничтожить. Остался только он, мой верный боевой товарищ. Последний ре́зерв.
Воронцов не стал спрашивать Владимира Максимовича о том, кем он был два-три месяца назад и какую должность имел в армии. Знал: то, что только что сказал Владимир Максимович, говорят для того, чтобы легче было подступить к главному. Владимиру Максимовичу конечно же хотелось излить душу. Сколько он держал её взаперти? Два месяца? Три? Не доверяя правды о себе никому.
– Наш полк был разбит в пух и прах. Как это ни прискорбно осознавать, но мы оказались совершенно не способными к эффективному отражению их атак. И дело даже не столько в их мощной моторизации войск и насыщенности вооружением. И миномётов, и танков у нас было не меньше. И орудия, и ПТО стояли на заранее оборудованных позициях. Вы меня слушаете, Курсант? Кстати, как вас зовут? Неловко как-то…
– Так и зовите – Курсант, – сказал Воронцов. – Это ведь не кличка, а моё настоящее воинское звание.
– Какое училище?
– Подольское. Пехотно-пулемётное.
– Умеете обращаться с пулемётом?
– Учили. Правда, воевал с винтовкой.
– Все мы, как теперь выясняется, воевали с винтовкой. Против танков и самолётов, – Владимир Максимович положил свой ТТ на грудь. – Вы заметили, как гибко, тактически многообразно и многопланово они ведут свои атаки? Как легко в случае отсутствия перспективы успеха отходят. Как жёстко и непредсказуемо затем контратакуют. И самое, пожалуй, главное, чему мы пока не можем противопоставить ничего подобного: чёткое взаимодействие подразделений пехоты, артиллерии, танков, авиации. Прекрасная связь. Связь! Вот что у них работает интенсивнее, чем пулемёты! Огонь артиллерии корректируется наблюдателями непосредственно с поля боя, иногда из специальных бронированных машин. Мобильность, подвижность. Всё отработано. У нас же – никакого управления. Танки атакуют сами по себе. Артиллеристы в самый трудный момент молчат или меняют позицию. Миномётчики палят по пустым площадям. В итоге, в бою, у бойца, который всё это безобразие видит из своего окопа, создаётся впечатление, что он остался один, со своей винтовкой и сотней патронов к ней. А если ещё вовремя и горячей каши не подвезли…
Этот странный человек расхваливал тактику и организацию боя врага. Это уязвляло. Но он говорил правду. И, будто угадывая мысли Воронцова, Владимир Максимович продолжил:
– То, о чем я говорю, в определённых обстоятельствах может выглядеть крамолой. Пораженческие настроения. Но, удивительное дело, здесь, сейчас это не имеет никакого значения. Если есть желание и терпение слушать, постарайтесь вылущить из моих слов самое рациональное, что может пригодиться в бою вам как командиру. И всем нам. Я начал войну под Рославлем. На реке Десне недалеко от Варшавского шоссе есть деревня Кукуевка. Вот там второго октября мы и схватились с их танками и пехотой. НП нашего стрелкового полка находился в непосредственной близости от передовой, на окраине Кукуевки. Артподготовка длилась сорок пять минут. А потом пошли танки. По фронту нашего полка наступало до ста сорока танков. Когда мы отбили первую атаку, тут же налетели пикировщики. Они всё время висели над полком, пока танки всё же не проутюжили все три линии наших траншей, на всю глубину. Так вот по поводу взаимодействия: иногда казалось, что командир их наступавшей пехотной роты в случае необходимости вызывал то пару или четвёрку «юнкерсов», то орудийную поддержку, то миномётную. Их артиллерия всегда наступала вместе с пехотой и, что самое поразительное, с танками. Чтобы этому противостоять, всё это надо сперва изучить, понять. Учёба непосредственно на войне стоит очень дорого. Эти уроки мы оплатили. Сможем ли воспользоваться ими? Утром мы собрались в лесу, километрах в полутора восточнее. Сорок шесть человек. Наверняка были и другие группы. Может, даже более крупные, чем наша. Но мы никого не встречали. По пути пристали несколько одиночек из других частей. Бегущие войска… Это уже не солдаты. Я хорошо запомнил лица бойцов нашего полка перед боем. Они шли в бой со светлыми лицами. С желанием победить. На следующий день я не узнал этих лиц. Да и сам, должно быть, выглядел скверно. А как, по-вашему, может выглядеть лицо начальника штаба только что разбитого полка, который потерял всех командиров батальонов, рот и взводов, в том числе и командира полка? Вот в чём штука, Курсант.