Начался допрос. Переводила какая-то женщина. Видать, из местных. Она с жалостью смотрела на старшину, но, как только он поднимал на неё взгляд, отворачивалась и что-то тихим ровным, послушным голосом говорила немцу. Только один раз взгляды их встретились. Видимо, подумал старшина, меня расстреляют. Допросят и выведут во двор. И она это знает.
Он назвал номер своего запасного полка. Рассказал о последнем бое. Потом немец спросил о танках. Он некоторое время молчал. Переводчица повторила вопрос. И тогда он сказал, что последняя атака на населённый пункт, названия которого не помнит и который находится в нескольких километрах восточнее, проходила при поддержке танков. Номера танкового подразделения он не знал. Все танки Т-34. Он сказал, что из запасного полка он попал сразу на передовую, а потому особо не разобрался, какая там часть стояла и как назывались населённые пункты. О том, что он был курсантом армейских курсов младших лейтенантов, старшина умолчал. Подумал, что так будет лучше. А то начнут расспрашивать и об этом. Потом немец перешёл к другой теме: сколько человек было в их разведгруппе, какова цель и по какому маршруту группа должна уходить назад? Он сказал правду. В том числе и о маршруте. Всё равно Берестов уже увёл разведчиков далеко. Вряд ли они их догонят. Сказал и о том, что в разведгруппу попал случайно. После этого немец снова спросил о танках. «Панцар…», «Панцар…». Весть о танках они приняли неспокойно. Вот чего вы боитесь, сукины дети, понял старшина. Другой, который стоял рядом, вынул карту, развернул её, ткнул пальцем в кружочек. Говорил он много, но старшина хорошо понял только одно слово: «Гайдуки». И сразу смекнул, что Гайдуки – это деревня, в которой они сейчас находятся. Немец снова сказал: «Панцар». И толкнул его в плечо:
– Во?
Старшина показал на карте дорогу, по которой шли танки. Немцы тут же сгрудились, заговорили наперебой.
Раненный в грудь и плечо дышал тяжело. К нему то и дело подходил пожилой немец, видимо, врач. Он щупал его пульс и о чём-то тихо переговаривался с другим пожилым, видимо, офицером. Хоть бы он не умер, думал старшина. Хоть бы пожил. А то обозлятся и забьют прикладами.
«Казакен», – услышал он знакомое слово, когда немцы заговорили между собой, поглядывая на него.
За окнами заурчали моторы. Ходили туда-сюда люди с факелами. Вошли какие-то люди в казачьей форме, с повязками, с винтовками. Вытянулись перед офицером. Старший из казаков доложил, что привёз мясо. Винтовки немецкие, но у одного красноармейская «мосинка». Кто такие? Видать, эти и есть – «казакен».
В доме было тепло, и старшине вдруг захотелось спать. В голове всё ещё звенело. Граната разорвалась слишком близко. Мелкими осколками, как когтями, подрало и без того дырявый полушубок, но до тела не достало.
Машины одна за другой начали выезжать со стоянки. Они ослепляли яркими фарами низкие окна над сугробами и уходили в сторону, всегда в одну и ту же, к большаку. По дому метались косые однообразные тени. Допрос закончился. Женщина-переводчик ушла и, как показалось старшине, с порога прощально, как смотрят в последний раз, оглянулась на него. Попрощалась. Что ж, в любом случае она – последний человек, с которым он говорил по-русски. Он тоже проводил её взглядом. Вот и попрощались. И ещё он подумал: слава тебе Господи, хоть одна родная душа перед смертью встретилась…
Но смерть всё медлила, всё тянула из него жилы, будто дожидаясь, когда же он перед ней упадёт на колени и начнёт униженно просить и жрать землю. Нет-нет, Кондрат, держись. К нему подошёл один из казаков и толкнул его к выходу. У казака была краноармейская винтовка, и придерживал он её под мышкой, как конвоир. Как будто старшина Нелюбин мог убежать. Ничего он уже не мог.
– Пидэмо, – сказал тот.
Немцы уже потеряли к нему интерес. Наверное, приказали расстреливать этим бобикам. Вот этот хохол и будет убивать меня. Обидно умереть от выстрела из родной винтовки.
Но казак повёл его не к оврагу, а на край деревни, к той самой риге, где старшина со своими товарищами принял последний бой. Возле риги стояли трое саней. Лошади лениво таскали из мешков сено. Из риги вышли двое. Посмотрели на них. Нагнулись, подняли за руки и за ноги тело бронебойщика, раскачали и откинули подальше от стёжки в снег. Как негожее дровно. Вот сволочи… Погодя туда же бросили и убитого Ломакина. А куда ж меня поставят, мутно, будто контуженый, гадал старшина. После допроса, когда он всё так запросто, как своим, выложил немцам, он вдруг потерял интерес к жизни. Жизнь его могла оборваться в любое мгновение, и, чтобы не сойти с ума от жалости к себе, он перестал думать о том, что он ещё живой человек и что не всё ещё потеряно.
Казаки тихо переговаривались:
– Сволочи…
– А этот… Один остался.
– Расстреливать не стали…
– Получен приказ на отход.
– Ну да, им-то сейчас не до пленных.
– А нам он зачем? Вон, в овраг его…
– Пусть поработает. А там и решим, – сказал один из казаков и, глядя на старшину, прикрикнул дурашливо, куражась своей властью над ним: – Что, карась, попался в вершу?
Казак, который вёл старшину, похлопал его по плечу и сказал незло:
– Нэ бойся, батьку, воны тэбэ зла нэ зроблють.
– Пусть поработает, краснопузый! Пусть поработает! – всё так же дурашливо поскрипывал голос казака, который насмешничал о верше.
– А ну, давай, – сказал старшине другой и указал пальцем на сани. – Грузи снопы. Головками в середину. Небось знаешь, как это дело делается?
– Знаю, – с трудом разлепил сведённые немотой одеревеневшие губы старшина.
– Откуда знаешь?
– Знаю, не пальцем деланный.
– Небось председателем до войны был! – засмеялись казаки. – Колхозничек…
– Был и председателем, – тихо, чтобы не слышал уже никто, сказал сам себе старшина и вошёл в овин.
Сознание прояснилось. Теперь и по сторонам он смотрел иначе. И видел побольше.
Он осмотрел овин изнутри, оглянулся на дверной проём. Плохую они позицию выбрали для обороны. И как снопы не загорелись, когда здесь разорвалась граната? Постояв немного и привыкая к стоячей темноте овина, он различил штабеля аккуратно сложенных снопов. Вымолотить пшеницу с осени не успели. Вот теперь казачки и присмотрели, что плохо лежит. К тому же, если немцы действительно уходят, хлеб они не оставят в любом случае. Сожгут, но людям не оставят.
– Давай-давай, бери ладком и складывай рядком, – похохатывал один из казаков, тот, который угадал в нём председателя.
Старшина подошёл к штабелю, под которым некоторое время назад он лежал, задыхаясь от копоти, не в силах прокачать свои лёгкие от сильного удара разорвавшейся гранаты. И, наверное, если бы его не ударил сапогом вбежавший в овин немец, ещё неизвестно, выжил бы он, продохнул бы и пришёл ли бы в себя, чтобы снова дышать и жить. И с этими мыслями он потянул на себя верхний сноп и вынес его на улицу.
– Поживей давай двигайся! На большевиков, наверное, шибче работал!
Надо помалкивать. А то только разозлю. Потом, после посмеёмся… Может, ещё и посмеёмся…
Казаки, трое, стояли кружком и курили махорку, пряча огоньки самокруток в рукавах. Ах, как сладко пахло махоркой! Немцы забрали у него расшитый подарочный кисет, который он получил недавно в посылке из Москвы. Посылку ему, старшине Нелюбину, прислала какая-то москвичка. С письмом, в котором наказывала ему, неизвестному ей бойцу Красной армии, крепче бить врага. Что ж, наказ он, как мог, выполнял. Под Малыми Семёнычами танк сжёг. Танкистов гранатами забросал. Когда переводчица спросила его о танках, сердце старшины ёкнуло: он думал, что сейчас начнут спрашивать о немецких танках, сколько их подожгли, где и кто… Но немцев интересовали другие танки, русские. Боятся они наших танков. Ой, боятся! Видать, какая-то автомобильная часть. Вот и боятся с нашими «тридцатьчетвёрками» где-нибудь на дороге встретиться. Он вспомнил, как во время прорыва немцев на Кубинку, в тылу у них всё перемешалось, как на дорогах в одной колонне оказывались и немцы, и наши, как «тридцатьчетвёрки» давили их грузовики и повозки… И где сейчас его кисет? И сухари тоже пропали. Сожрали его сухари. В первую очередь сожрали. Будто голодные. А табак скурят. И не из чего ему будет свернуть «козью ножку» даже перед смертью. Просить придётся. Этих бобиков просить. Может, и дадут покурить. Вон стоят, не торопятся. Курят махру. Но махра чужая, не из его кисета. У его табака аромат другой. Его кисет оприходовали немцы.
Пистолет и обоймы лежали внизу, под последним снопом. Вскоре очередь дошла и до него. Старшина нагнулся за ним. В боку отдавалось тупой ноющей болью. Было даже трудно вздыхать. И он старался дышать неглубоко, чтобы не беспокоить лопнувшие рёбра, и почаще, чтобы так лёгким всё же хватало воздуха. Так казалось легче. Сломал-таки ему немец пару рёбер. А может, и побольше. Бочина саднит – не продохнуть. Он поднял сноп и подтолкнул пистолет под следующий штабель.
Вскоре все трое саней были нагружены доверху. Казаки перекинули верёвки, туго перетянули ими поперёк снопов крест-накрест. Возы они вязали со знанием дела. Это старшина сразу отметил. Если бы не взаимная злоба и отчуждённость, которая, казалось, так и сковывала всё вокруг, даже предметы, и если бы не винтовки в руках у казаков, можно было бы подумать, что идёт обычная крестьянская работа, справив которую можно будет зайти куда-нибудь в тепло, отдохнуть, попить горяченького чайку…
– Ну что, ребята, куда его? – спросил тот, который рычал на старшину злее других.
– Да стрельни ты его в овраге, вот и вся канитель, – отозвался другой.
– Иди и стреляй сам. Я тебе не расстрельная команда. А ты, я вижу, не настрелялся ещё…
– Что? Ссышь большевичка грохнуть? Живого человека в нём увидел? Да попадись мы им в руки, тут же берёзы заведут и по яйцам, по самому рубчику, разорвут! Забыл, как Нестеренку разорвали?
– Хватит вам. Стрелки. Не надо стрельбы. Немцев переполошим. К атаману его повезём, – сказал тот, который привёл его сюда после допроса.