– Старшина… Как фамилия старшины?
– Нечаев, товарищ командующий.
– Почему нет в списках того старшины, которого мы тогда, после ликвидации прорыва, встретили в лесу? И в прежнем списке его не было.
– Не могу знать, товарищ командующий. Представления готовили в полках и дивизиях.
– Поднимите все списки и проверьте ещё раз. Старшина… Старшина Нелюбин. Да, Нелюбин. Он должен быть отмечен.
Глава двадцать первая
В последний раз Пелагея сказала ему: если что, то она воткнёт в дно воронки возле первого перелеска берёзовую вешку. И вот, подойдя к заснеженной воронке, Воронцов сперва увидел след, ведущий наискось от дороги, торопливый, размашистый, а потом, внизу, в условленном месте, берёзовую палку. Сердце сжалось.
Что же там произошло? Пришли казаки? Немцы?
Он добежал до перелеска и затаился. Луна сияла настолько ясно, что деревья и кусты отбрасывали отчётливые и резко очерченные тени. В поле видно на километры. В стороне Прудков всё было тихо.
Тихо-то тихо, подумал Воронцов, но палка в воронке торчит, и след – Пелагеин… Надо идти, решил он.
Он свернул правее и начал подходить к деревне по дну оврага. Чем ближе к деревне, тем глубже становился овраг. Несколько раз останавливался, по-охотничьи садился на корточки и прислушивался. Овраг глушил звуки, но, если в деревне выставлены посты, то они уже давно услышали скрип снега под его лыжами. Но и он, то пробирающийся по дну оврага, то замирающий мгновенно на полушаге, тоже услышал бы шаги часового. А тут – тихо. Только его лыжи глухо похрустывают в глубоком снегу да сердце колотится. Если бы в Прудки пришли немцы, уж они-то точно бы выставили часовых. Значит, не немцы.
Он дошёл до ракит и остановился. Снял лыжи, винтовку и замер. Надо подождать, решил он. Если деревня охраняется, его наверняка уже засекли. А если засекли, то через минуту-другую начнут подходить. И тогда он услышит их. Луна сияла, и снега вокруг были так светлы, что в прицел он отчётливо видел на пятьдесят шагов даже небольшие предметы. Отсюда, оврагом, он сможет уйти до первого перелеска. Тихо и незаметно. А там рядом лес, и – поминай как звали.
Воронцов надел рукавицы, приставил к дереву винтовку. Оставалось терпеливо слушать обступившую его со всех сторон ночь. Терпеливо слушать и не выдавать себя ни единым неосторожным движением. В морозном воздухе каждый шорох отчётливо слышен за километр. Словно шёпот в самое ухо.
Прошло не меньше часа.
Собакам, видать, не спалось в такую стынь – брехали без умолку, но и без злобы. Лопался на пруду лёд. И только один раз где-то в середине деревни, как будто возле школы, хлопнула калитка, и торопливо захрустел снег. Скрипнула натужно ось колодезного журавля, плеснула вода. Снова заторопились шаги, теперь уже назад, и вроде как глуше. И опять – тишина.
Воронцов взял лыжи, винтовку и пошёл в сторону огородов. Вскоре набрёл на тропинку. Она вела к пунькам, от которых до дома Пелагеи было уже рукой подать.
Он вспомнил слова Турчина об уязвимости влюблённого воина. Подполковник всему придаёт слишком преувеличенное значение. Но в чём-то он всё же прав. Жизненный опыт. Подполковник прав. Вот он уже и привязан, несвободен. Ни в решениях, ни в поступках. И сейчас, зная о явной опасности, которая может подстерегать его за любым кустом, возле каждого дома, он всё же не может уйти из деревни, не повидавшись с Пелагеей и не выяснив причину поднятой ею тревоги. Нет, беспокойно думал он, не побежит она понапрасну за километр по морозу, чтобы поставить знак тревоги в условленном месте.
Вот пуньки. Стены промёрзли. От них так и веет морозом и старым деревом. Вот и стожок. Воронцов замер. Прислушался. Нигде ни шороха. Отсюда он впервые увидел Пелагею, и в тот миг она ему показалась старой. И вдруг он подумал: а если вернулся её муж? Да, пришёл наконец её пропавший Иван, по которому она вздыхает и вздыхает, вспоминая и жалея его своей затаённой жалостью. Но ведь они тоже не в любовь играют, что она из-за этого, рискуя жизнью, пошла в поле, чтобы поставить тревожную вешку.
Он пробрался к дому через двор. Там снова замер, притиснувшись к углу. И, видать, из дому его увидели или услышали, потому что тут же в сенях, в глубине, знакомо стукнула осторожно притворённая дверь, и через мгновение отворилась другая, рядом с которой все эти мгновения он стоял в ожидании.
– Саша? – позвал его голос Пелагеи. – Сашенька, это ты?
Нет, она была одна. Никто не вернулся. Никто к ней не вернулся. Кроме него. Никто. Иначе разве бы позвала она так?
– Я, – отозвался он, унимая дрожь. – Что случилось? Ты поставила вешку.
– Поставила-поставила… Заходи скорее, расскажу.
Он зашёл в дом. Избяное тепло, в котором был и её, Пелагеин, запах и её тепло, обняли его, и он почувствовал, как на ресницах мгновенно растаял иней.
– Что стряслось? – снова спросил он.
Не зажигая лучины, она притянула его на лавку. Заговорила, обдавая своим теплом:
– К отцу пришёл кто-то из лесу. Не ваш. Назвался старшиной. Но это не всё и не главное. Пришли примаки. Казаками теперь стали. В школе остановились. Тятя им еду туда носил.
Значит, Верегова и другого, который ушёл вместе с ним и которого он не знал, прислали в Прудки. Интересно, зачем?
– В школе, говоришь, остановились?
– Да, там. А старшина у родителей прячется. Тятя волнуется: что как искать по дворам начнут?
– Откуда он появился, этот старшина?
– Тяте сказал, что он от казаков сбежал. Немцы его, мол, в плен взяли, но убивать не стали, а только допросили и передали казакам. Больной. Рёбра у него сломаны. Видать, били.
– Надо идти к Петру Фёдоровичу.
– Осторожнее. Казаки с вечера пьянствовали. Потом спать завалились. Наши бабы, у которых они жили, проведывать их ходили. Толком ничего не сказали, но, мол, теперь им велено там постоем стоять, в школе. И лошадей там же держат, в школьном сарае.
Она гладила его плечи, трогала пальцами губы и шептала:
– Что ж ты, так и уйдёшь?..
Он легко отстранил её. Она вздохнула. И долго молча послушно стояла перед ним. Он и сам не знал, что делать. Надо было идти. Вспомнил: подполковник всё же прав. Нельзя терять осторожность. Не время сейчас…
Староста долго не открывал. Вышел он через двор и сказал тихо, почти шёпотом:
– У Пелагеи был? Сказала? Ну вот, пополнение у вас, Курсант. Забирай его в лес. А то, не дай бог, найдут. Конец тогда всем.
– Где он?
– Пойдём. Я его уже предупредил. В окно тебя увидел.
Когда Пётр Фёдорович зажёг в углу на полке лампу, Воронцов увидел сидящего на кровати человека с пистолетом в руке – щуплую фигуру и, показалось, знакомую посадку головы.
– Старшина! Старшина Нелюбин! – почти крикнул он, не веря своим глазам.
Встрепенулся и тот. Сунул под подушку пистолет, тяжело, опираясь на спинку кровати, встал и потянулся рукой навстречу Воронцову.
– Это ж, ёктыть, мой командир. Мы ж вместя на Шане… Мы ж огни и воды прошли. Что там было, – шептал старшина Нелюбин, радостно и удивлённо глядя то на Петра Фёдоровича, то на Воронцова, будто не веря своим глазам.
Они обнялись.
А Пётр Фёдорович не сразу и понял, что произошло.
Так посреди огромной войны, которой не было конца и края, встретились два человека, которые совсем недавно делили одну судьбу и каждый из которых не был уверен в том, что выжил и ещё кто-то, кроме него, потому что и тот, и другой своё спасение осознавали как чудо.
– С кем же ты вышел, товарищ командир? – осторожно спросил старшина Воронцова, и в глазах его мелькнула надежда. – Кто-нибудь из моих жив?
– Не знаю, один я вышел. Один, Кондратий Герасимович. Больше никого. Раненых они добивали. Если только кто сразу ушёл… А кто на лугу остался, тех всех добили.
– Значит, это не ты меня вынес?
– Нет. Я ушёл сразу после боя.
– Значит, ещё кто-то из наших живой остался. Кто-то ж меня вынес, – и старшина расстегнул пуговицу – в распахе виднелись сизые узлы шрамов. – Вот, гляди, мои медали. Четыре. Все как одна.
– Я видел, как ты упал. Думал – наповал тебя.
– Я и сам не придумаю, как живой остался. А теперь вот и тебя, товарищ командир, живого встретил. И третий ещё есть. Кто-то ж меня вынес. Не стали они меня почему-то добивать. А ведь видели, что живой лежу. Смотрели на меня, как я умирал. А я на них смотрел. Думали, видать, что хватит мне и тех пуль, которые меня там, на камни, повалили. Грудь-то моя вся избита была. Ты ж видел. Весь в крови лежал. Пожалели.
– Не тебя они пожалели, а патронов.
– Может, и так. Но я, видишь, живой.
К утру они вышли к школе. Лошади в сарае хрумкали сеном. Захрапели, учуяв чужих.
– Смотри, – сказал старшина, – даже дверку не зачепили. Открыто. Заходи…
– Пошли, – и Воронцов первым шагнул в коридор.
Пётр Фёдорович шёл следом. Дверь в учительскую тоже оказалась незапертой. Когда Воронцов толкнул её стволом винтовки и она с хриплым скрипом подалась, в углу испуганно вскрикнула женщина.
– Тихо. Свои, – и Пётр Фёдорович по-хозяйски чиркнул заранее приготовленной спичкой и зажёг фитиль лампы, стоявшей на столе посреди бутылок и чашек с квашеной капустой, солёными огурцами и грибами.
– Хорошо ж вы тут, ребята, устроились, – сказал Воронцов, окинув взглядом стол, лежанки, вешалку, где висели винтовки и папахи. – Вон уже и папахами обзавелись.
Женщина, ойкнув смущённо, вскочила с лежанки и стала торопливо одеваться.
– Приберись, приберись, Надя. Пора, – сказал староста. – Да ко двору ступай без обиды. А мы тут с вашими мужиками по душам поговорим.
– Дядя Петя, – сказала молодка испуганным голосом, оглядываясь то на лежащего под полушубком человека, из-под руки которого только что выскочила, то на Воронцова, который не опускал свою винтовку, стоя у двери, – вы что ж это, неужто убивать их пришли?
– Что ты, Надя. Что ты… Господь с тобой. Если крови на них нет…
– Нет на них крови, дядя Петя, – и голос у неё задрожал.