– Он консультант по налогам.
– О… Он работает в офисе, да?
– Да.
– Мой брат, дядя Лоис, он работает в офисе одной компании в Лондоне[3]. У него там очень высокая должность, как я понимаю.
Она принялась рассказывать мне о том, как в результате несчастного случая на фабрике погиб отец Лоис. Я приметил старуху, наверное бабушку, появившуюся в дверном проеме. В противоположность Лоис и ее матери, она не отличалась худобой, а была мягкой и бесформенной, как опавший пудинг, по лицу и рукам расползлись бледно-коричневые пятна, капельки пота собрались на щетине вокруг рта. Похоже, что именно она была одним из источников запаха в доме. Это был запах незаметного разложения, как будто где-то под верандой спрятался и умер некий зверек. Запах, неопрятность, доверительный голос – нечто из неведомой мне жизни, из жизни этих людей. Я подумал: и моя мама, и мама Джорджа чисты и невинны. И даже Джордж… Джордж и тот сама невинность в отличие от этих людей, рожденных пронырливыми, унылыми и всеведущими.
Об отце Лоис я узнал не так много – только то, что ему отрезало голову.
– Начисто, представляете, прямо по полу покатилась! Гроб не открывали. Дело было в июне, жара ужасная. И все горожане буквально оборвали свои сады, все цветы срезали к похоронам. Все кусты спиреи, все пионы и даже клематис. Кажется, это был один из самых страшных несчастных случае в истории города… У Лоис этим летом был очень милый бойфренд, – продолжила она. – Они частенько гуляли вместе, а иногда он приходил ночевать к нам, когда его родители куда-то уезжали, а ему не хотелось торчать одному в пляжном домике. Он угощал детей конфетами и даже мне делал подарки. Вот этого фарфорового слоника – в него можно цветы посадить – это он мне подарил. И починил приемник, так что мне не пришлось идти в мастерскую. А ваши приятели тоже снимают здесь коттедж на лето?
Я ответил, что нет, и тут вошла Лоис. На ней было платье из желто-зеленой материи, сияющей и жесткой, как подарочная обертка на Рождество, туфли на высоких каблуках, фальшивые бриллианты и толстый слой темной пудры поверх веснушек. Мать ее пришла в восторг.
– Вам нравится ее платье? – спросила она. – Лоис пришлось за ним прямо в Лондон ехать, здесь такого и близко не найдешь!
По пути к двери нам пришлось пройти мимо старухи. Она посмотрела на нас, и внезапно в ее мутных студенистых глазах качнулось некое подобие узнавания. Ее дрожащий рот открылся, и она уставилась на меня.
– Можешь делать с моей внучкой, что тебе вздумается, – сказала она старческим трубным голосом с грубыми крестьянскими интонациями. – Но поостерегись. Ты знаешь, о чем я!
Мать Лоис загородила собой старуху, натужно улыбаясь и вскинув брови так, что кожа на висках натянулась.
– Не обращайте внимания, – прошептала она одними губами, смущенно морщась. – Не обращайте внимания, второе детство.
Когда я шел вслед за Лоис к дверям, ее мать схватила меня за руку.
– Лоис хорошая девушка, – прошептала она. – Веселитесь и не позволяйте ей хандрить. – Она забавно повела бровями и затрепетала веками, полагаю, изначально это было намеренное кокетство. – Пока!
Лоис чопорно шла впереди, шелестя своей оберточной юбкой. Я спросил:
– Хочешь, поедем на танцы или еще куда?
– Нет, – ответила она. – Мне без разницы.
– Ну, ты такая нарядная…
– Я всегда наряжаюсь по субботам, – сказала Лоис.
Ее голос обволакивал меня, низкий и насмешливый.
А потом она рассмеялась, и я на мгновенье увидел в ней ее мать – та же шероховатость и истеричность.
– О боже! – прошептала она.
Я знал, что она имеет в виду происшедшее в доме, и тоже засмеялся – а что еще мне оставалось? Так что мы вернулись к машине, хохоча, как закадычные друзья. Но друзьями мы не были.
Мы выехали из города и отправились на какую-то ферму, где какая-то тетка продала нам мутноватую самогонку, налитую в бутылку из-под виски, мы с Джорджем такого еще и не нюхали. Аделаида сказала, что у этой тетки можно будет попробовать снять комнату но не сложилось. Из-за Лоис не сложилось. Тетка, глянув на меня из-под козырька мужицкой кепки, сказала, обращаясь к Лоис:
– Лучший отдых – перемена занятий, да?
Лоис, стоя с надменным лицом, не удостоила ее ответом. А потом тетка сказала, что раз мы нынче так дерем носы, то ее комната, наверное, будет для нас недостаточно хороша и нам лучше отправляться обратно под кусты. Мы ехали по проселочной дороге, и Аделаида все кипятилась:
– Некоторые совсем шуток не понимают. Да-да, дерут носы, да… – Пока я не протянул ей бутылку.
Я заметил, что Джордж не против – явно надеется, что это отвлечет ее от мыслей о поездке в Оуэн-Саунд.
Мы остановились в конце дорожки, сидели в машине и пили. Джордж и Аделаида пили больше нашего. Они не разговаривали, просто тянулись за бутылкой, а потом возвращали ее нам. Содержимое бутылки не походило ни на что из того, что я пробовал раньше. Самогон был тяжелый, от него сводило желудок. Вот и весь эффект – я уже начал переживать, что вообще не опьянею. Всякий раз, беря у меня бутылку, Лоис произносила: «Благодарю!» – учтиво и с тонкой издевкой. Я нехотя обнял ее за плечи. Я недоумевал – что такое? Вот держу я в своих объятиях девчонку – такую презрительную, податливую, злую, невнятную и недосягаемую. Мне хотелось поговорить с ней – хотелось гораздо сильнее, чем прикасаться к ней. Между тем я знал, что должен уже двигаться дальше и, минуя первую стадию, приступить ко второй (я ведь был знаком, хоть и не очень глубоко, со стандартной последовательностью ритуала обольщения на переднем и заднем сиденье машины). И я почти жалел, что рядом со мной не Аделаида.
– Не хочешь прогуляться? – спросил я Лоис.
– Это твоя первая блестящая идея за весь вечер! – отозвался Джордж с заднего сиденья. – И не спешите, – прибавил он, когда мы выбрались наружу, и они с Аделаидой сдавленно захихикали, – не слишком торопитесь назад!
Мы с Лоис брели по шпалам узкоколейки, проложенной вдоль перелеска. В полях было лунно, стыло и ветрено. На меня накатило мстительное чувство, и я вкрадчиво сказал:
– У меня тут с твоей матерью был вроде как разговор.
– Могу себе представить.
– Она рассказала мне о парне, с которым ты встречалась прошлым летом.
– Этим летом.
– Это лето уже в прошлом. Он вроде как помолвлен, да?
– Да.
Я не собирался ее отпускать.
– Но ты ему нравилась больше? – спросил я. – Ведь так? Ты ему больше нравилась?
– Нет, я бы не сказала, что я ему нравилась, – ответила Лоис, и по окрепшему сарказму в ее голосе я понял, что она начала пьянеть. – Ему нравилась мамуля, и к малявкам он хорошо относился, но я ему не нравилась. Мне – нравиться ему… – сказала она, – с какой это радости?
– Ну, вы же встречались…
– Он просто проводил со мной лето. Все курортники так делают. Эти парни приезжают на танцы, чтобы подцепить девчонку. На лето. Они всегда так делают. Я поняла, что не нравлюсь ему, – сказала она, – потому что он говорил, что я все время стервозничаю. Как же, ты должна всячески выражать свою признательность этим парням, иначе они скажут, что ты стерва.
Я был слегка ошарашен такой отчаянной откровенностью.
– А он тебе нравился?
– Да, конечно! Разве он мог мне не нравиться? Я же должна, правда же, я должна чуть ли не на коленях благодарить его, как моя мать. Он же подарил ей дешевого слоника из лавки старья…
– Он был у тебя первый? – спросил я.
– Первый постоянный. Ты это имел в виду?
Я не это имел в виду.
– Сколько тебе лет?
Она помедлила, раздумывая.
– Почти семнадцать. Я могу сойти и за восемнадцатилетнюю, и старше. Меня даже в пивной бар пускали.
– А в каком ты классе?
Она посмотрела на меня, слегка оторопев:
– А ты думал, что я еще учусь в школе? Я бросила школу два года назад. В городе есть перчаточное ателье, я там работаю.
– Наверное, это незаконно? То, что ты бросила школу.
– О, можно получить разрешение, если у тебя отец умер, например.
– А чем ты занимаешься в ателье?
– Кручу машинку. Она похожа на швейную. Скоро меня возьмут сдельно – там можно больше заработать.
– Хорошая работа?
– Ну не то чтобы я ее любила. Это просто работа… Ты слишком много вопросов задаешь, – заметила она.
– А ты против?
– Я не обязана тебе отвечать, – сказала она, голос у нее снова стал ровный и тихий. – Только если сама захочу.
Она подобрала юбку и провела по ней руками.
– У меня на юбке репейники, – сказала она и, нагнувшись, принялась отдирать их один за другим. – Все платье в репейниках, – повторила она, – мое лучшее платье. Интересно, следы останутся? Надо их потихонечку снять, тогда зацепок не будет.
– Не надо было надевать это платье, – сказал я. – Куда ты собиралась в нем пойти?
Она тряхнула юбкой, сбрасывая остатки колючек.
– Не знаю, – ответила она. Она приподняла эту жесткую блестящую юбку и сказала с едва заметным хмельным удовлетворением: – Просто хотела вам, парням, нос утереть! – сказала она с внезапным кратким всплеском порочности.
Она стояла передо мной с дурацким, задиристым видом, придерживая широкую юбку кончиками пальцев, и пьяное, хвастливо-подначивающее, дразнящее удовлетворение уже нельзя было спутать ни с чем.
– У меня дома есть кофта из пряжи под кашемир. Она стоит двенадцать долларов! – сказала она. – И еще у меня есть шуба, я за нее расплачусь… расплачусь уже к зиме. У меня есть шуба…
– Очень мило, – сказал я. – Прекрасно, когда можешь себе позволить красивые вещи.
Она отпустила юбку и залепила мне пощечину. Это было облегчение для меня, для нас обоих. Мы оба чувствовали, что внутри нас все это время назревает стычка. Мы уставились друг на друга со всей враждебностью, на которую только были способны, учитывая наше нетрезвое состояние; ее так и подмывало снова ударить меня, а я был готов схватить ее или дать ей сдачи. Следовало разобраться, что мы имеем друг против друга. Но наш запал угас. Мы перевели дух, упустили момент. А в следующую минуту, не потрудившись даже стряхнуть остатки враждебности, не соображая, как одно вяжется с другим, мы поцеловались. Я впервые в жизни поцеловал девушку без долгой подготовки, без сомнений, без излишней поспешности, без всегдашнего смутного разочарования после. И, трясясь от смеха в моих объятьях, она снова заговорила как ни в чем не бывало, возвращаясь к прежней теме: