сников. Я туда не пошла, потому что единственным парнем, пригласившим меня, оказался Миллерд Кромптон, который пригласил еще столько девчонок, что закралось подозрение – а не шел ли он просто по списку класса в алфавитном порядке? Но танцы устраивались в клубе «Армориз» всего в двух кварталах от моего дома, и мне в окошко было видно, как мальчишки в черных костюмах и девчонки в вечерних платьях пастельных тонов, выглядывающих из-под пальто, чинно шествуют под уличными фонарями, старательно обходя последние серые лоскутки снега. Я даже слышала музыку, о, мне не забыть этот день, ведь там играли «Балерину» и – господи боже – песню моего саднящего сердца «Хочу уплыть с тобой на тихой лодочке в Китай». Джойс позвонила мне наутро и рассказала, утешая (мы, наверное, опять обсуждали мой неизлечимый недуг), что да, М. К. действительно был с М. Б., а та вырядилась в платье, сшитое, похоже, из чьей-то старой кружевной скатерти, оно на ней просто висело.
Когда Берриманы и их друзья отбыли, я пошла в гостиную и углубилась в чтение журналов. У меня была смертельная депрессия. Большая, мягко освещенная комната в зеленых и бурых лиственных тонах несуетно создавала условия для развития эмоций, как на сцене. Дома чувства тоже никуда не девались, но всегда казалось, что там они похоронены под грудой дел: штопкой, глажкой, детскими головоломками и коллекциями камешков. В домах такого рода люди вечно сталкиваются на лестнице и громко слушают трансляции хоккейного матча или «Супермена» по радио.
Я встала, отыскала среди берримановских пластинок «Пляску смерти», поставила ее на проигрыватель и приглушила свет в гостиной. Сквозь неплотно задернутые шторы в окно лился косой свет фонаря, в мутном золотом квадрате света качались голые ветки, охваченные могучими и нежными токами весеннего ветра. В эту кроткую непроглядную ночь стаял последний снег. Год назад все это – и музыка, и ветер, и темнота, и тени ветвей – наполнило бы меня безмерным счастьем, но не теперь… теперь они лишь пробуждали до тошноты знакомые, какие-то унизительно-личные мысли, я смирилась с тем, что душа моя погибла навек, и побрела на кухню, решив напиться.
Нет, вообще-то, не за этим я пошла на кухню. Я просто хотела посмотреть, нет ли в холодильнике какой-нибудь колы, а там на самом видном месте красовались три роскошные длинношеие бутылки, каждая приблизительно наполовину полна золотистым напитком. Но и после того, как я оглядела их и взвесила каждую в руке, я не собиралась напиваться. Я решила чуточку выпить.
Вот тут-то моя наивность, моя губительная невинность и сказалась. Это правда, я видела, что Берриманы с друзьями хлещут коктейли, как я колу, но я вовсе не собиралась им подражать. Нет-нет! Я считала, что крепкие напитки пьются только в крайних случаях и так или иначе следует опасаться самых сумасбродных последствий. Словом, на жидкость эту я смотрела, точно Русалочка – на ведьмино зелье в хрустальном фиале. Медленно и степенно, глядя на свое отражение в темном оконном стекле над раковиной, я отливала по чуть-чуть из каждой бутылки (теперь я думаю, что это были два сорта ржаного виски и дорогущий скотч), пока мой бокал не наполнился. Я ведь никогда не видела, как люди пьют, и понятия не имела, что обычно они разбавляют спиртное водой, содовой и прочим, я только видела бокалы в руках гостей Берриманов, проходя через гостиную, и замечала, что бокалы эти почти полны.
Я выпила виски так быстро, как только могла, поставила бокал и посмотрела на свое лицо в оконном стекле, почти уверенная, что увижу там нечто искаженное до безобразия. В горле пекло ужасно, но больше я ничего не чувствовала. Мне стало очень обидно, когда я это поняла. Но я не собиралась сдаваться. Снова наполнив бокал, я долила каждую бутылку водой, чтобы все выглядело примерно как до моего прихода. Вторую порцию я выпила медленнее, чем первую. Я осторожно поставила пустой бокал на стол, уже чувствуя, как в голове начинается толкотня и сумятица, вышла в гостиную и села в кресло. Потом потянулась к выключателю и зажгла торшер, стоявший рядом с креслом, и тут комната прыгнула на меня.
Говоря о сумасбродных последствиях, я не имею в виду, что ожидала именно этого. Я-то думала о каких-то потрясающих эмоциональных сдвигах, всплеске веселья и бесшабашности, ощущении беззаконности и безнаказанности, сопровождаемых легким головокружением, ну в крайнем случае – глупым хихиканьем в голос. Я не рассчитывала, что потолок будет кружиться, как большая тарелка, которой кто-то в меня запустил, что кресла и стулья растекутся бледно-зелеными пятнами и станут сползаться и расползаться, играя со мной в игру, исполненную огромной бессмысленной неживой злобы. Голова моя откинулась, я закрыла глаза. И тут же их открыла, просто вытаращила, высвободилась из лап кресла и бросилась со всех ног по коридору и успела – слава богу, слава богу! – добежать до ванной Берриманов, где меня и вырвало – вырвало всем, что было, – а потом я камнем рухнула на пол.
С этого момента я не очень последовательно представляю всю картину случившегося, мои воспоминания следующих часа-двух раскололись на яркие и неправдоподобные кусочки, а между ними – мрак и неизвестность. Помню, что лежала поперек ванной комнаты, глядя искоса на белые шестигранные плитки пола, соединенные в такой восхитительный и логичный узор, смотрела на них с мимолетной рассеянной благодарностью и здравомыслием человека, которого только что вывернуло наизнанку. Потом помню, как сидела на табуретке в холле и заплетающимся языком просила соединить меня с номером Джойс. Ее мама (женщина довольно безмозглая, которая, похоже, не сообразила, в чем дело, за что я ей была благодарна в меру своих слабых сил) ответила, что Джойс у Кэй Стрингер. Я не знала номера Кэй, поэтому просто спросила у телефонистки, – я чувствовала, что не рискну заглянуть в телефонную книгу.
Я не дружила с Кэй Стрингер, но она была новой подругой Джойс. О ней говорили всякое из-за ее буйного нрава и длинного хвоста волос очень странной, хотя и натуральной пестрой расцветки – от мыльно-желтого до карамельно-коричневого. Она водилась со многими парнями, куда более классными, чем Мартин Колингвуд, парнями, которые бросили школу или были импортированы в город для игры в местной хоккейной команде. Кэй и Джойс катались с этими парнями на машинах, иногда уезжали с ними – конечно, наврав с три короба матерям – в загородный танцклуб «Веселое кабаре», что на север по шоссе.
Джойс взяла трубку. Она была очень взвинчена, как всегда в присутствии парней, и едва ли слышала, что я ей сказала.
– Ой, сейчас я не могу, тут ребята, мы собираемся сыграть в карты. Помнишь Билла Клайна? Он тут. Росс Армор…
– Меня тошнит, – сказала я, стараясь говорить отчетливо, но получилось какое-то несуразное кваканье. – Джойс, я напилась! – Тут я свалилась с табуретки, выронив трубку, и трубка несколько раз понуро стукнулась о стенку.
Я не сказала Джойс, где нахожусь, и вот после недолгих раздумий она позвонила моей маме и со всей предосторожностью и гипертрофированной изобретательностью, которая так свойственна девчонкам, выведала это у нее. Она, Кэй и парни – их было трое – выдумали для матери Кэй историю, куда они едут, сели в машину и умчались. Они нашли меня так и лежащей на ковре в коридоре. Меня вырвало снова, но на этот раз уже не в ванной.
Оказалось, что Кэй Стрингер, совершенно случайно оказавшаяся на месте происшествия, именно тот человек, который был мне так необходим. Она обожала такие вот события, скандальную подоплеку которых необходимо сохранить в тайне от мира взрослых. Кэй взялась за дело страстно, агрессивно, эффективно. Эта энергия, которая порой кажется необузданностью, на самом деле – избыток великого женского инстинкта созидания, комфорта и контроля. Я слышала ее голос, который доносился ко мне со всех сторон. Голос просил меня успокоиться, а Джойс он велел найти самый большой кофейник и заварить кофе (крепкий кофе), он велел парням поднять меня и положить на диван. Потом сквозь туман моего сознания ее голос требовал щетку.
После я лежала на диване, укрытая чем-то вроде вязанного крючком лоскутного покрывала, которое они нашли в спальне. Голову поднимать не хотелось. Дом пропах кофе. Зашла Джойс, вид у нее был очень бледный. Она сказала, что дети Берриманов проснулись, но она дала им печенья и велела снова лечь в кроватки – все в порядке, она не позволила им выйти из спальни, так что они, скорее всего, ничего не вспомнят. На пару с Кэй она вымыла ванную и коридор, правда она боится, что на ковре так и останется пятно. Кофе был готов. Я плохо соображала. Парни включили проигрыватель и просматривали коллекцию грампластинок Берриманов, разложив их на полу. Я чувствовала, что творится нечто странное, но не было сил думать об этом.
Кэй принесла мне огромную кружку, до краев наполненную кофе.
– Не знаю, смогу ли я, – сказала я. – Спасибо.
– Сядь-ка! – скомандовала она, как будто возилась с пьяными каждый божий день, и мне не было нужды чувствовать себя какой-то особенной. (Я снова услышала и сразу узнала эту интонацию годы спустя – в родильном отделении.) – А теперь пей.
Пока пила кофе, я сообразила, что сижу в одних трусах. Джойс и Кэй сняли с меня юбку и блузку. Юбку они вычистили, а блузку, благо та была нейлоновая, выстирали и повесили сушиться в ванной. Я натянула покрывало до подмышек, и Кэй рассмеялась. Она предложила всем кофе. Джойс принесла кофейник и, по инструкции Кэй, подливала мне в чашку, по мере того как я выпивала. Кто-то поинтересовался:
– Ты, наверное, и вправду хотела надраться?
– Нет, – ответила я, слегка надувшись, но послушно прихлебывая кофе. – Я выпила всего два бокала.
Кэй засмеялась:
– Ну, тебе здорово вставило, должна сказать. Как ты думаешь, когда они вернутся?
– Поздно. После часа, наверное.
– К этому времени ты должна быть как огурчик. Выпей еще кофе.
Один из парней позвал Кэй танцевать под проигрыватель. Кэй двигалась очень сексуально, но лицо ее хранило нежное, недосягаемое и снисходительное, немного холодноватое выражение, точно такое, с каким она усаживала меня пить кофе. Парень что-то шептал ей, а она улыбалась и качала головой. Джойс сказала, что проголодалась, и пошла пошарить на кухне – вдруг там есть чипсы, или крекеры, или еще что-нибудь, что можно съесть, не причинив заметного ущерба. Пришел Билл Клайн, сел рядом со мной и стал гладить мне ноги через покрывало. Он ничего не говорил, просто гладил мне ноги и смотрел на меня, и на лице у него было, как мне казалось, такое глупое выражение, полубольное, нелепое и тревожное. Мне было страшно неловко. Я все недоумевала, как это может Билл Клайн, с таким-то выражением лица, выглядеть таким красавцем? Я нервно шевельнула ногами, а он презрительно посмотрел на меня, но гладить не перестал. Тогда я сползла с дивана, завернувшись в покрывало, – мне пришло в голову пойти в ванную и проверить, высохла ли моя блузка. Меня слегка качало, и не знаю зачем, может быть, чтобы показать Биллу Клайну, что он меня ни капли не испугал, я немедленно стала качаться сильнее и выкрикнула: