Только нет, к Вам придут, Вас возьмут
Умыкнут, изувечат, никому не покажут
В криминальной, промозглой ночи
Хватит лиру о камень мрачный ассенизатор
На свистульке сыграют для Вас
Песнь пузатых пенатов, вожделенного быта
И друзья не придут поглядеть
На мои франтовские
Асфодели в петлице
(«Как изъезжены эти пути…»)
От болот с огненосными торфами
Отлетит ночь.
Ужаснет исступленными арфами
Жителей дач.
На железобетонные нужники
Наляжет ночь.
И похабные тощие бражники
Воспляшут вскачь.
(«Молитва о дикости»)
Итак, поэзия Владимира Щировского обращена не только к идеалам прошлого, но также к темам и формам будущего. Что же касается настоящего, то оно скучно, немило, нелюбимо, но никогда не презираемо поэтом. Щировский не относится к людям насмешливо или презрительно, как Лермонтов. Он или сочувствует, или скорбит, или вовсе пытается найти в неинтересном современнике человеческие черты. Отрицает он только сам порядок вещей, саму общественную атмосферу, в которой гибнет всё нежное, возвышенное и прекрасное. Но как отрицает? В стихотворениях поздних лет есть несколько буддийских аллюзий:
Но кто не спавший выйдет на рассвете,
Перегорев от страсти, от водки или просто так перегорев,
Тот может вдруг отвергнуть штуки эти –
Веселые трамваи,
Гудки заводов,
Каблучки деловитых дев.
Тот не поймет – чему же тело радо?
Буддийской ломоте в костях –
Предвестию священных льгот?
Вдруг прянет пьяный бред – Голконда, Эльдорадо,
Но ничему не удивится тот.
(«Молитва о дикости»)
О, пошлость, ты — прекрасней всех красот.
Твои в веках бессмертны барабаны.
Ты – женщины беременной живот,
Тягучий вой отказа от Нирваны.
Но нет, живу. Дробится мир в зеницах,
Девятый вал пророчит мне авто.
В солдатиках и в девах круглолицых
Мне чудится буддийское Ничто.
(поэма «Ничто»)
Это очень важный момент для характеристики как религиозности, так и социального сознания Щировского. Он воспринимает действительность вокруг себя как иллюзию, а эта иллюзия и есть не что иное, как отказ беременной женщины от нирваны, влекущий за собой все страсти тела и пошлость земного существования. Поэтому поэт не протестует, не проповедует против действительности, а проходит сквозь нее, как просветленный Будда сквозь иллюзии Мары. Вот отсюда, с позиции просветленного сознания, вернемся теперь к странной строчке: «иль быть убитым на чужой войне». Вспомним и одно из последних стихотворений:
Или Гитлер жжет библиотеки,
Или кот мурлычет на печи,
Или телу розовых царапин
Надобно. Какая чепуха.
(«Или око хочет…»)
И строки из «Танца души»:
Всё – как женилась, шутила и плакала,
Злилась, старела, любила детей, –
Бред, лепетанье плохого оракула,
Быта похабней и неба пустей… *
(* Во всех предыдущих публикациях стихотворения неверная пунктуация через запятую: «злилась, старела, любила детей, лепетанье плохого оракула…». В подлиннике после «детей» выразительная запятая с тире, меняющая смысл предложения: всё произошедшее с душой в ее плотской жизни есть бред и лепетанье плохого оракула.)
Вся действительность, весь мир – не что иное, как иллюзия, поэтому для буддиста любая война – в принципе чужая, а его стремление – туда, где истории больше не будет. Поэтому все события равно ничтожны, перечисляются как варианты подряд, списком: «или… или… или…» Человек, торжествующий в этом мире, – «средних лет делопроизводитель», а его жизнь наполнена отвратительными подробностями семейного быта, о которых Щировский пишет с заметным содроганием, противопоставляя их книжной мудрости предков:
Печаль отцов, молва ученых чижиков,
В кровавую кошелку полезай-ка.
Близь шашлыков, среди лимонов выжатых
Раскрыт «Подарок молодым хозяйкам».
(«О, молодость моя невозвратимая!..»)
Буддизм Щировского при этом весьма непоследователен, поскольку поэт верит в существование Души и в ее вечное обитание в уютном мире Зеленого Огонька. Впрочем, не стоит осуждать в нем эту непоследовательность: в атмосфере безрелигиозной жизни поэт по кусочкам отбирал во всех верах то, что было ему близко и понятно. О христианстве напоминают только строки о Страстном Четверге, почему-то отвергнутом поэтом («Где над людской помойкой в гуле…»), и стихотворение об Иоанне Богослове (точнее, о видении Апокалипсиса).
Работаю и ем. Так провожу свой день я.
И сделался душе таинственно сродни
Не этот злой галдеж, не эти наши дни,
Но леденящий смысл Патмосского виденья.
Вокруг живут мужи,
И бриты, и свежи,
И девушки снуют,
Неся цветы в уют.
(«От Иоанна»)
Смысл этих строк прозрачен: Душа поэта, живущая в мещанском быту советской действительности, мечтает о конце ненавистного ей мира. Что же до Страстного Четверга, то этот день, связанный, как известно, с Тайной Вечерей, Евхаристией и предательством Иуды, мог восприниматься поэтом как время каких-то дорогих лично для себя воспоминаний («(Был дом и был Страстной Четверг»). Пока этот контекст не очень понятен.
От реконструкции поэтического мировоззрения и круга чтения Щировского перейдем к особенностям его языка, позволяющим понять систему ценностей поэта. Количество архаизмов предоставим подсчитать другим (неологизм, кажется, одни – «тьфусти»), сами же сосредоточимся на наиболее значимых, а потому – частотных словах лексики поэта.
Нежный (16): В предельной нежности , в безмерном чарованье. Моя память спокойно, свободно и нежно хранит; Луну люба растерянно и нежно ; Тихонько шепчет: «Нежный князь!»; Нам и нежность и книги, и водка; Но сладко вспоминают руки Весомость нежную ее. Возведу ее нежной рукой; И скажем что-нибудь такое в нежном роде; Привыкнув, мы стали вскоре к соседкам нежны при всех; Даст мне нежную ручку – и баста!..; Средь сада нежного стоял прекрасный дом; Мой нежный друг, мой тихий Саша?; Всё было глупо, нежно , мило; И мне для нежности совала Несовершенные тела; Пусть песни нежные и хищные Слетят на подоконник вечности; Я нежный отдых нахожу и сон.
Нежность в стихах Щировского является синонимом любви. Нежен и сам поэт, и его тело, и его память, и его песни, и состояние его покоя. В единственном контексте (слова в нежном роде) нежность служит знаком пошлости.
Милый (20): Я думаю: девочка милая ; Частица милая веселой суеты; В милом доме, доме старом; Я ли откажусь от кроткой взманы Милого , зеленого огня?; Полетит душа легко и тихо На зеленый милый огонек; Я милая , я всё могу; Дрогни, гитара! Бутылка, блесни Милой кометой в немилые дни; Как же мне не умилиться ; Как мил , как трогателен сей незабываемый Под детской грудью слабый поясок; Провинциалочка! Милую ручку Дайте поэту кошмарных времен; Я хожу к тебе, милая Оля, В черном теле, во вретище злоб; В милом балете родимой зимы; Как были некогда милы Детей безгрешные балы; И дома милого касался ветер вьюги; Лукавя старикам и милых дам смеша; А помнишь, милый , помнишь те Академические бреды; Все было глупо, нежно, мило ; Милую школьницу учит весна; Милый и стройный молодой человек.
К разряду милого и милых у Щировского относятся женщины, Муза, старый дом, блаженный потусторонний приют души, обычаи прошлого, а также вино и веселье.
Стар –(32): Качели, бури, старость и кончина; Будь умной: я стар и глуп; старо дворянские пруды; И громы ладные старинных ливней; И любимыми ставшие образы старых коварств; В милом ломе, доме старом ; И наши старые сердца; Сумерки в старом саду; Старчески ясно любя; И покрой ее земного платья, Как неизмеримо стар ; Я впадаю в твою дребедень, Как впадает в маразм старикашка ; Под имперскую, старую крышу; Старухи чинно обмывали; Стынет дохлая старуха , Ни добра, ни зла; Разведал старческую грань я; Как старится лицо; Вот и старость близка; И в старости , вдруг; Вероломство старого вина; Устарелый кораблик – кому-то Он счастливую встречу принес; Старый клуб отделан заново; Злилась, старела , любила детей; В старом Париже я был театральным танцором; В завидущих глазах старушонок ; Старой девы над чахлыми розами Раздастся плач; Для старческой души целительным теплом; Лукавя старикам и милых дам смеша; Женился в старости и породил меня; Мой друг, мой друг! Ты видишь, я старею ; Персть и твердь он старчески ценит; К старичку генералу; В эту ночь расстреляли старичка генерала.
Старость раскрывается у Щировского сложно и неоднозначно.
С одной стороны, всё старое вне самого человека мило и дорого; с другой стороны, облик человеческой старости и процесс старения пугают поэта. Есть еще одно свойство старости – мудрость (старчески ясно любя), но даже в этом контексте человеческая старость остается печальным и непривлекательным законом природы. Кстати говоря, Душа в представлении поэта тоже стара: «У бабушки-души слипаются глаза…»