Аганя шла — со своим твёрдым пониманием. Это были его места — и душа её вместе с ним видела их с высоты птичьего полёта. Полагая про себя, что не умеет петь, она подпевала в едино дыхание с другими.
Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю…
Это был не степной край — ох какой не степной! Но «любимую», «любимого» хотел увидеть каждый. Одни — оставили «её» или «его» дома, как бы ушли в разведку и уже дожидались встречи. Другие — для того и отправлялись в путь, чтобы найти любовь. Третьи, как Даша и Слава, изобретатель «водного» колеса с черпаками, как Аня с младшими братьями, как иные, идущие семьями, — пробивались к тому, без чего любви холодно, без чего она гаснет: к желанному очагу.
Здесь всеми двигала любовь!
Едут новосёлы,
Звонко продолжал гармонист.
Что-то не весёлы!
На шуточный лад рванул меха аккордеона Ясное море. Как завзятый подручный вечёрок и танцев, он угадал, что приспела этому пора.
Кто-то у кого-то
Свистнул чемодан!..
Он восседал на «пене» — большой железной волокуше — которую тянул, возглавляя поход, трактор. Там, на «пене» — ехали дети, присаживались передохнуть уставшие женщины да молодые специалисты, без привычки натершие ноги.
— А где мой чемодан? — спохватилась рядом с ним щекастенькая девчушка, одетая, как на театр. — Где чемодан?! Там же диплом!
Стали искать, оглядываться. Чемодана не было. Гармонист сообразил. Поставил инструмент, побежал обратно. Вернулся с чемоданом, из которого ручьями текла вода — парень подобрал его в ледянистой луже, которую люди обошли стороной, а «пена» проехала прямо.
Девушка достала из чемодана мокрые красные корочки диплома и залилась колокольчиком:
— Едет молодой специалист с подмоченной репутацией!
Я-асное море священный Байка-ал!
Грянул Ясное Море, нацеливая людей на торжественный лад. Цель была близка: впереди показались палатки и уже поднимающиеся стены обогатительной фабрики.
Людской единый порыв, его неостановимый ход Агане казался похожим на движение подземной магмы, про которое рассказал Андрей Бобков. Магмы, поднявшей из земных глубин на поверхность, в доступные человеку земные слои, редкие кристаллики. Люди шли, клинили дикую, по всем меркам, непригодную для жилья, природу. Ноги их вязли в топи, а души летели далеко впереди, в заоблачной небесной сини. Пробивались кипучим потоком в новую жизнь. Не на словах, а на деле, не в мечтах, а реально, не в будущем, а сегодня, сию секунду.
Алмазной потом так виделось это движение: не прямым, а будто восходящим по касательной к земле — люди уплывали по лучам восходящего солнца, как бы примагничиваемые им.
Загудели трактора, зарычали бульдозеры, экскаватор, подрагивая от напряжения, вгрызался и вычерпывал ковшом грунт.
— Там древнее захоронение! — прибежал молодой экскаваторщик, которого все знали, как гармониста. — Эвенкийская княжна, с русским лицом!
Он работал затемно, копнул — и в свете фар увидел могилу. «Княжна» лежала, как живая, разодетая в меха и серебро.
Люди кинулись смотреть. Прибежали — действительно, выемка какая-то в породе есть, ракушкой такой. Но никакой княжны в ней нет.
— Ушла! — решил парень.
И посмотрел на Аганю, просияв в оторопи белым азиатским лицом. Будто узнал в ней эту самую исчезнувшую из могилы княжну. И все за ним посмотрели на неё. Аганя внезапно почувствовала себя распознанной, даже усомнилась: а не лежала ли она на самом деле в этой земной ячейке? И ясно увидела уходящую эвенкийскую княжну. Та оглянулась — её, Аганиным, лицом, — и скрылась в тайге.
Под старость Алмазная так себя и стала понимать, как уже лежавшую в этой земле.
— Это хранительница! — оглушённо проговорил экскаваторщик. — Мы её раскопали, и она ушла.
— Так, — делово потёр ладони подоспевший Бернштейн. — Почему ты решил, что это эвенкийская княжна?
— По одежде! Эвенкийская одежда! Богато украшенная!
— А лицо у неё, говоришь, русское?
— Русское!
Парень опять странно посмотрел на Аганю.
— А разве так может быть?
— Я и сам удивился! Почему, думаю, лицо русское? — он был, конечно, не в себе, этот парень.
— Ну, допустим. Только ведь эвенки — в землю не хоронили. Им такое в голову придти не могло. Для них землю трогать — самый большой грех.
— Вот мы тронули, она и ушла.
— А ты, дружочек, часом не того, — принюхался Бернштейн под общие нестройные смешки.
— Это после бритья, «Тройной одеколон».
— Ну, это мы знаем, — переводил всё в шутку Григорий Хаимович. — Он и до бритья хорош, и после бритья…
— Да нет, что вы, я вообще не пью.
— Словом, порешим так. На гармони у тебя куда лучше получается. Гармонист, товарищи, он и есть гармонист!
Долгий взгляд парня, который он в очередной раз бросил на Аганю, скоро тоже нашёл для неё более реальное объяснение.
Коренное месторождение угораздило прорезаться средь топи. И народ не на шутку поговаривал, что алмазы, видать, заводятся от сырости. А после половодья, дождей пятачок людского обитания превращался в вязкую кашу, и звук «чва» сопутствовал конному и пешему. Если же он не раздавался, то — верное дело — сапог пешего остался в грязи. Человек проделывал чудеса ловкости, чтобы обуть его обратно, удерживаясь на одной ноге, а другой, отшагивая назад и пытаясь угодить точно в раструб голенища. Люди во всём жили взаимовыручкой, и к распластавшемуся журавлём «одноножке» спешил первый встречный, пособлял — и тут же терял с ноги свой сапог. Теперь второй шёл на выручку, и при близком рассмотрении обнаруживалось, что у «журавушки» — длинная коса, а у «встречного» — удалые усы. Они держались друг за друга, балансируя, и радовались обстоятельствам, которые просто не позволяли им расцепиться.
Так однажды зависла и Аганя, оглядываясь и приноравливаясь шагать взад пятки. «Чпок» — кто-то вытащил её сапог, натянул на ногу. И сам замахал портянкой в воздухе. Она подала руку — напортив, пряменький и счастливый, стоял незадачливый экскаваторщик-гармонист. Она знала: звали его Андрюша.
— Ты меня не помнишь? — просиял он.
— Не пойму, ты о чём? — она подумала о случае с «эвенкийской княжной».
— Ты в нашу деревню приезжала. К родне. К Тереховым.
И в лице парня тотчас проступил мальчишка, натягивающий тетиву лука.
— Ой, ой! — запричитала Аганя. — А что ж ты молчал? Почему сразу не подошел?
— К тебе подойдешь! Как посмотришь, так мурашки по коже.
— Разве я так смотрю? — удивилась Аганя. — Я, вроде, обычно смотрю.
— Ну да, обычно. Я сколько раз: хочу подойти, похожу, похожу, и мимо. Самое интересное, подойти я к тебе давно хотел, — признался Андрюша. — А узнал тоже не сразу. Вот только: там, на вскрыше. Ты как подбежала, посмотрела так — я гляжу: та самая девчонка, которая к нам приезжала!
— Это когда ты княжну откопал? — улыбнулась Аганя.
— Да что вы все ко мне с этой княжной. Ну, примерещилось, темно же!
— А ты сам-то из деревни давно?
— Я уж училище закончил…
Вечерами и по воскресеньям вокруг Андрея и его гармони собирались люди. Приходили в чистом: сначала меж палаток и рабочими местами потянулись тропки из набросанных жердей, а потом стали появляться и дощатые тротуары. На дождь и снег была клуб-палатка, а на погожий день — деревянный настил.
Гармонист пробегался пальцами по ладам, ловил верный звук, склонял голову на бочок, уводил бусинки зрачков в сторону, в уголки глаз, словно плывущих по белому лицу двумя уточками, пел.
Если б гармошка умела
Всё говорить, не тая.
Русая девушка, в кофточке белой,
Где ж ты, ромашка моя.
Это была его любимая песня. Аганя уж не стеснялась в своём красивом белом платье и в выходные надевала его: да оно и перестало казаться невидалью, многие оделись в шёлк и крепдешин.
В девках я была несмела,
Отказать я не умела…
Подсаливал Ясное море жизнь, срывал людей в пляс, не давая надолго впадать в мечтательные вздохи. Андрюша подыгрывал. Улучал время, и отвердевшим голосом снова пел о любви.
А утром у входа
Родного завода,
Любимая девушка встретится вновь.
И скажет: «Немало
Я книг прочитала,
Но нет ещё книги, про нашу любовь».
Каждый чувствовал: ни про жизнь их, ни про любовь, какая здесь у них только и может быть, конечно, книг ещё не написано.
Скоро напала северная летняя жара, с комарьём, мошкой и солнцепёком. Земля просохла, стала клочковатой, чешуйчатой, потом как бы зашелушилась под сапогами, копытами, колёсами, а потом, будто специально к якутскому празднику встречи лета утрамбовалась в гладкую ровную площадку. Про Ысыах многие здесь слышали впервые. Но кому из мужчин не хотелось помериться силой и сноровкой? Боролись и на якутский манер — до первого касания земли, и на русский, укладывая противника на обе лопатки. Перетягивали палку и давились на руках. Но особый азарт был вокруг гири: иные намотали себе руки так, что по нескольку дней у них от плеч висели плети, потеряв всякую работоспособность. Но зато как славно услышать одобряющие возгласы и жаркое хлопанье в ладоши, заполучить взгляд той, из-за которой и пластался! И уже по другому, податливее и нежнее, словно обтекая тебя всего, она пойдёт с тобой, таким героическим, в танец: вальс ли это, танго, пляска или хоровод!
Всем праздником заправлял Андрюша, но там, где пели и танцевали, он просто верховодил. Тем более, что многие из молодых русских стремительно кружили в вальсе, отплясывали, чеканя дробь и выделывая коленца. Но уже мало кто умел водить хороводы, выстраивать «ручейки» и «терема». Ведь это был до поры сорванный со своего вековечного посева люд, из корневых лунок своих, перекати-поле, бродяги, ставшие ими от судьбы, война ли ее виной иль «кулацкая» доля. Якутский паренек еще знал, как венком сплетается ехор — он же хоровод, если по-русски. Зазывал он и в горячий, сердцем бьющийся осуохай. Заводящий здесь выдавал строку — сочинял на ходу, рассказывая о себе и о каждом в круге, в голосе его