Сам Ленуар очень любил дядю. После смерти отца Дюрок заменил ему воспитателя и наставника. Однако сыщик избегал слишком часто демонстрировать свои чувства, опасаясь, что дядя, как опытный делец, зацепится за них, и Габриэль сам не заметит, как снова окажется за дубовым столом одного из филиалов Банка Парижа и Нидерландов и будет целыми днями иметь дело с бумагами, одна важнее другой, и все они вместе взятые – важнее любого человека.
В банке Габриэль проработал целых семь лет. Там он освоил языки, научился вести учетные книги и как инспектор – анализировать экономическое состояние и возможности разных регионов Франции. Однако, когда он уже готов был подняться по иерархической лестнице выше, его призвали на военную службу, которая, по выражению Леона Дюрока, «поломала мальчику жизнь, лишив его способности системно подходить к своему будущему». На самом деле Ленуар никогда не изменял системному подходу, просто теперь он предпочитал применять свои способности в других сферах. Но разве такие тонкие вещи объяснишь дяде, который мечтает о наследнике? И потом, если с деловой хваткой у Ленуара не было проблем, он никогда бы не стал администратором банка, потому что на этом уровне банкиры уже летали отдельными точками над основным нотным станом, и главными их качествами становилась способность к политическим играм и регулярным выходам в свет. И то, и другое Ленуар терпеть не мог, потому что не уважал целей главных действующих лиц данной социальной игры.
К дяде Ленуар заглядывал в основном в двух случаях: когда ему нужны были деньги и когда ему нужны были сведения о высших мира сего. К счастью для Леона Дюрока, их семейные отношения продолжали сохранять регулярный характер: такая необходимость возникала у его племянника минимум раз в неделю.
Главное отделение Банка Парижа и Нидерландов находилось в двух шагах от Оперы. Дюрок обычно посещал все театральные постановки города. Выпить кофе с дядей стало казаться Ленуару закономерным развитием сегодняшнего дня.
– Габриэль! Я сейчас занят – приходи позже. Одиннадцать утра! У меня корреспондентский час.
«Корреспондентским часом» Леон Дюрок называл время, когда он лично отвечал на письма. Их для администратора банка заранее раскладывал стопочками секретарь. На главные письма Дюрок отвечал сам и от руки, на второстепенные – диктовал план ответа секретарю, чтобы тот потом отпечатал его на пишущей машинке и сохранил копию в архиве. На третьестепенные письма, которые представляли обычно приглашения на разные светские мероприятия, Дюрок вместо ответа ставил только буквы «ОK» или «KO» и цифру от одного до трех. В первом случае секретарь выбирал один из трех вариантов положительного ответа на приглашения, во втором – наоборот.
Зная о системном подходе своего дяди, возражать Ленуар не стал. Все равно корреспондентский час заканчивался через пятнадцать минут. Он попросил секретаря приготовить ему кофе и задумался.
Кто же мог подарить Нижинскому женский аксессуар красоты? Кто хотел обезобразить его лицо? Действует ли преступник против танцовщика или хочет таким извращенным способом нанести удар по «Русским сезонам»? Что будет, если их запретят? Кто пострадает от этой отмены в первую очередь?
– Ленуар, ты что здесь делаешь? – Леон Дюрок имел свойство настолько погружаться в работу, что в этот момент совершенно не замечал происходящего вокруг. – Ты уже выпил кофе? Давно здесь сидишь?
– Пятнадцать минут. Ждал окончания корреспондентского часа.
– Ах да… Хм, если ты любезно согласился подождать целых пятнадцать минут, значит, ты сегодня не за деньгами. Это очень хорошо, мой мальчик! Наконец-то в свои тридцать семь лет ты начинаешь стремиться к независимости от своего старика!
– Дядя, кажется, в прошлый раз, когда я к тебе обращался, мы ездили на прием к германскому послу. И это принесло тебе большой доход!
– Не мне, мой мальчик, не мне – банку! Если бы ты еще не играл накануне со смертью, тебе цены бы не было! А так – сплошное расстройство. – Дюроку хотелось вызвать в Ленуаре чувство вины. Может, расстройство после того случая с лодкой и прошло, особенно когда Вильгельм фон Шен полностью передал в управление Банку Парижа и Нидерландов основные активы ряда немецких акционерных обществ… Но все равно любовь к племяннику доставалась Леону Дюроку дорого. И речь не о финансах. Он так испугался за Габриэля, что до сих пор очень злился на племянника.
– Леон… – По имени Ленуар обращался к Дюроку только тогда, когда ему что-то было нужно. Дюрок об этом знал, но, как говорится, лучше быть полезным своему названому сыну, чем оказаться на старости лет совершенно не у дел. – Что тебе известно о «Русских сезонах»?
Дюрок откинулся на спинку кресла.
– Только то, что знает весь Париж, мой мальчик. А с каких пор ты интересуешься «Русскими сезонами»? Все дело в Николь, да? Хорошая и талантливая девочка. Я теперь читаю все ее статьи в Le Petit Parisien.
– С тех пор как вы познакомились, прошло меньше недели…
– Вот с тех пор и читаю. А также надеюсь, что ты поскорее возьмешься за ум и сделаешь ей предложение. Жизнь коротка, сынок. Если долго думать, можно ничего не успеть.
– Ты же хотел раньше обвенчать меня с дочерью одного из своих друзей?
– От этого плана я не отказываюсь. Нужно думать о будущем, Габриэль. Но раз уж Николь спасла тебе жизнь, то мой план пока переходит в разряд «альтернативного». – Дюрок закрыл свое самопишущее перо и сложил его в первый ящик стола.
– Так что ты хочешь узнать про русский балет? И какого характера отзыв тебя интересует? От лица зрителя или от лица банкира?
– Сначала от лица банкира.
– Что ж, хорошо. Эту антрепризу Дягилева представил в свете три года назад твой тезка, Габриэль Астрюк. Он давно уже наловчился управлять театральными и балетными критиками. В этом его сила. Не будь Астрюка, не вылупился бы и Дягилев. Астрюк удобрил почву, подготовил, так сказать, умы к восприятию нового балета. Ты только представь, какую он штуку придумал для премьеры русских спектаклей! В «Шатле» первый ряд балконов – это не только места, откуда лучше всего видна сцена. Это еще и самые видные места, ты заметил? Так вот Астрюк в 1909 году посадил туда пятьдесят двух самых красивых актрис Парижа! Причем так, чтобы брюнетки и блондинки сменяли друг друга. За этот цветник зрители начали аплодировать еще до того, как подняли занавес! Теперь подобный праздник для глаз называют «корзинка».
– Так вот что тебя привлекает в театре, – поправил усы Ленуар. – Если ты восторгаешься предприимчивостью этого Астрюка, то почему сам не стал меценатом «Русских балетов»?
– Нет, я не могу себе позволить вкладываться в такое рисковое дело!
– Но ты же покупаешь картины, – не унимался Ленуар, показывая жестом на висящих на стенах малых голландцев.
– Да. И с тех пор как я их купил, они мне принадлежат, никогда не меняются и не изменяют мне. А в балетной труппе настоящий серпентарий! Как можно вкладывать капитал в дело, где сталкивается так много талантливых и тайно ненавидящих друг друга людей? И речь здесь идет не об их национальной принадлежности.
– Значит, серпентарий… – задумчиво повторил слова дяди Ленуар.
– Впрочем, кроме «Русских балетов», еще ни одна антреприза не задерживалась так долго на парижской сцене. Надо отдать русским должное: они умеют удивлять! Их красочные танцы имели большой успех. «Шехеразаде» и «Половецким пляскам» аплодировал весь Париж. Любовь, война, наслаждение, ревность и смерть… Восточные страсти, Габриэль, что ты хочешь? Русский балет словно завел нас на мост, с которого мы безопасно любовались экзотическими сказками. А Павлова…
– Та русская балерина, эскиз которой поместили на афишу в 1909 году?
– Да, Анна Павлова… Какая прелестная девочка! Как жаль, что в этом году она отказалась выступить в антрепризе Дягилева. В ее руках и движениях была неповторимая грация и легкость, – глаза Дюрока слегка затуманились от воспоминаний.
– Кажется, ты даже успел посмотреть танцы!
– Когда у тебя куплен абонемент в Оперу и на все сезоны Астрюка, успеваешь очень многое. Не вижу ничего зазорного в том, чтобы поглазеть на ножки балерин, Габриэль. Но, конечно, главное – это умение пользоваться на балетах собственными ножками. Если бы ты так часто ходил на подобные спектакли, как я, то уж точно бы женился. Причем не на балерине! Для нас главное действие происходит не на сцене, а в театральных ложах, фойе, салонах… Где, ты думаешь, мы последний раз встречались с послом Российской империи? На балете в его ложе. А как ты думал? В театрах мы все друг друга знаем. Две трети публики приходит по абонементам. Конечно, они могут уступить свои места на один или два дня родственникам или друзьям, но в целом это одни и те же люди. Самые влиятельные в Париже. Как тут не станешь балетоманом, Габриэль? К тому же русских под крыло взяла графиня де Грефюль. Это дорогого стоит! Вчера в театре, по сути, собрался весь свет: и герцог де Роган, и княгиня де Полиньяк, и Ротшильды, и княгиня Хадеми, и граф де Конто-Бирон, и послы, и крупные промышленники… Взять хотя бы этого американца Беркли. «Стальной король»! Ему самому не до балетов, но семейным абонементом пользуется его молодая супруга Хизер.
– Что тебе известно об этой Хизер? И с чего ты взял, что на балете я бы с легкостью женился?
– Что ее муж – «стальной король», этого мне достаточно. А твои шансы на женитьбу, конечно, не так велики, потому что ты всего лишь племянник, а не сын администратора Банка Парижа и Нидерландов. Но наши родственные связи никто не отменял! Вспомни, как герцог Агенор де Грамон женился вторым браком на Маргарите де Ротшильд. Тридцать лет прошло, но даже тогда общество ничего вызывающего в этом браке не увидело. Граф и сенатор Фердинанд Бастон де ла Рибуазьер тоже женился на Жанни Роне, внучке банкира Эмиля Перейра. За примерами далеко ходить на надо. Тот же герцог Луи де Перюс де Кар женился на Мари-Терезе Лафон, дочери регента Банка Франции. Ходил бы ты со мной в театры, тоже давно бы женился на молодой графине.