– Да-да, вы бог балета! Но меня сейчас действительно интересует, мсье Фокин, где та самая помада, которую вы купили у Луи Картье? – перебил балетмейстера Ленуар.
– Вера… Вера, извини меня за это унижение…
– Господин полицейский, помада у меня! Я ее сейчас принесу.
И пока муж терзался от нелюбви начальства и высших сил, верная жена побежала искать доказательство его невиновности. Через пять минут она уже протягивала Габриэлю Ленуару красную коробочку помады с треугольными вставками из аметистов, напоминающими ягоды винограда. Сыщик, не снимая перчаток, открыл тюбик. Помадой явно уже пользовались.
– Если вы позволите, на время расследования я оставлю помаду себе, – сказал сыщик.
– Это подарок моей жене, а не французской полиции! – снова вспылил Фокин. – Париж отбирает у меня публику, мое имя, а теперь вы опускаетесь до того, что конфискуете у нас даже личные вещи!
– Если это нужно для расследования, то, конечно, берите, – обратилась к сыщику Вера. Затем она схватила Фокина за руку и притянула ее к себе, но Фокин вырвал руку обратно и снова закричал на свою труппу: – Перерыв окончен! Начинаем с пятого номера! Встали!
Верины брови сошлись над переносицей домиком, словно она молчаливо просила у Ленуара прощения за поведение своего мужа, а потом девушка снова взлетела на сцену. Репетиция продолжилась. На сцене разыгрывалась любовь пастушка и пастушки, и стекающий с артистов балета пот заставлял усомниться в природной легкости и наивности главных персонажей.
– Ты видишь, сколько вкладывается труда, чтобы создать великий балет? – спросила сыщика Николь.
– Я вижу усталость и раздражение. А на такой почве сложно вырастить что-то великое. Не думаю, что «Дафнис и Хлоя» взбудоражат французскую публику так же, как и «Фавн» Нижинского. К тому же Фокин репетирует свой новый балет, а сегодня этим артистам еще танцевать другие балетные партии…
Николь не успела ничего ответить. В этот момент к Фокину подошел человек, которого Ленуар уже где-то видел. Фокин отмахнулся от непрошеного гостя и показал рукой за кулисы. Сыщик с Николь поспешили за черной фигурой и застали его уже с Дягилевым. Он вручил русскому импресарио официальное письмо, скрепленное большой круглой гербовой печатью, и, прижимая руки к груди, долго в чем-то заверял Сергея Дягилева. Когда он обернулся, Николь воскликнула:
– Эрнест! Как вы поживаете? Как Люси? Ей нездоровится? Я не заметила ее сегодня на репетиции.
Точно! Это был брат Люси Жанвиль, которого Ленуар видел пару дней назад на премьере.
– Нет, она в прекрасной форме, просто всем актерам пантомимы сказали приходить сегодня сразу на спектакль.
– В «Дафнисе и Хлое» она действительно не задействована, чтобы участвовать в репетиции… Как же я рада вас видеть! Но что вас привело в театр, дорогой Эрнест?
– Мне очень неудобно, Николь, но пришлось сегодня играть роль курьера. Наш кардинал в свои шестьдесят два года совсем теряет голову. Одни расстройства, Николь… Одни расстройства. – Эрнест Жанвиль надел перчатки и похлопал себя по карману жилета. – Ох, мне пора! Пора возвращаться…
– Что он опять учудил? – спросила Николь.
– Мне так это все неприятно! Причем я даже не могу ему сказать, что Люси тоже участвует в русском спектакле. Иначе он меня просто уволит. Дожил, называется, до седых волос, чтобы бегать, как шавка, с угрозами по театрам…
– Эрнест, но что случилось?
– Кажется, Леон-Адольф Аметт, кардинал Парижа, хочет отменить «Русские сезоны», – громогласно заявил всем присутствующим Сергей Дягилев.
– По закону парижский кардинал не имеет права вмешиваться в светские дела. Во Франции церковь отделилась от государства еще в 1905 году, – сказал Ленуар.
– Официально, конечно, он не может ничего отменить, да, мсье Жанвиль? Но он может обратиться к своей пастве с заявлением, что если они пойдут смотреть «Русские сезоны», то будут отлучены от церкви. Передайте своему Аметту, мсье Жанвиль, что Сержа Дягилева так просто не запугаешь и отменять балеты мы не будем! – Дягилев вскинул подбородок и непроизвольно выпятил нижнюю губу. В эту секунду он, как никогда, походил на бульдога.
Эрнест Жанвиль опустил глаза и повернулся к журналистке.
– Николь, дорогая, давайте я отвезу вас к Люси. Она приболела, вы давно не виделись, моя сестра будет очень рада вашему визиту.
– Да, но у меня через час файв-о-клок в редакции Le Figaro…
Ленуар посмотрел на журналистку и кивнул ей.
– Впрочем… Хорошо, Эрнест, поедем к Люси! Мы действительно давно с ней не виделись…
– Спасибо, Николь! – тихо сказал ей Эрнест Жанвиль. – Вы моя спасительница!
Жанвиль подал руку журналистке и повел ее к выходу. Николь рассеянно обернулась на Ленуара, но тот только снова успокаивающе ей кивнул.
– Мсье, если в дело вмешивается сам кардинал, то не будет ли благоразумным с вашей стороны все-таки отменить или перенести спектакль? – обратился Ленуар к Дягилеву. – Вы слишком многим рискуете. Один из ваших танцовщиков убит, на второго организовано уже два покушения, если вы лишитесь зрителей, то зачем вообще проводить «Русские сезоны»? И что будет, если на Нижинского снова совершат нападение?
– Нет, наоборот, Ленуар, это вы не понимаете! Кардинал хочет использовать свою власть, чтобы отменить русскую культуру, выдавая ее за «мракобесие», как он написал в своем заявлении. Но это не так! Мы не можем просто взять и опустить руки! А скандал привлечет новую публику. Спектакль состоится, черт меня подери! Состоится. Им меня не запугать. Не будь я Сергей Дягилев.
Ленуар застыл на месте. «Русские сезоны» с каждым днем все больше походили на пороховую бочку, вокруг которой собирались лучшие артиллеристы. Еще немного – и они взорвут весь Париж.
– Турно! – закричал Ленуар в поисках своего верного гвардейца-великана. Придется организовывать собственный балет. Балет невидимой охраны русских танцовщиков…
О влиянии и страусах
Страусовые перья в зале соперничали по длине с пальмовыми ветвями. Пахло свежими лилиями и одеколоном, от чего голова кружилась еще больше. Пальцы пианиста парили над клавишами фортепиано. Мелодия сначала капала дождем, а потом рассыпалась трелями экзотических птиц. Яркие перья дрожали на шляпках дам и бросали вызов однообразным черным фракам кавалеров. Свежесть от заполненных колотым льдом стальных ведер спасала от жары. Официанты с прямыми спинами прекрасно дополняли интерьер колонного зала, и Ленуар начинал скучать.
Кальмет сдержал свое слово, и швейцар с испуганным видом и перьевой ручкой в белой перчатке поспешно пометил, что на файв-о-клоке 31 мая 1912 года присутствовал агент Безопасности Габриэль Ленуар. Однако, как ни хотел Гастон Кальмет скрыть это присутствие, его черные усы и черная сорочка неизменно привлекали внимание приглашенных. Единственное, что было светлым в незнакомце, – это его голубые глаза. Каждый в них видел свое собственное отражение, поэтому мсье Ленуар пугал еще больше.
Для того чтобы побыстрее отделаться от внимания полицейского, Гастон Кальмет подвел его к тучному господину с тяжелыми веками, лысиной и проседью в квадратной бороде, которая скрывала бабочку у него на шее.
– Ваш тезка, Габриэль Астрюк, импресарио «Русских сезонов» с нашей стороны, – представил господина главный редактор Le Figaro. – А это, мсье Астрюк, агент парижской префектуры полиции Габриэль Ленуар. Удивительно, что вы еще не знакомы!
И, оставив двух Габриэлей наедине, Гастон Кальмет, вооружившись, как настоящий француз, всеми видами острых ножей и слов для выживания в высшем обществе, поспешил представить пианиста приглашенным.
– Если вы хотели поговорить со мной по поводу убийства русского танцовщика, имейте в виду, что официально я понятия не имею, о чем идет речь! – сказал Астрюк.
Какой опытный пройдоха! Сразу понял, что перед ним не цыпленок, а птица покрупнее, которая может при желании и клюнуть.
– Я очень рад нашему знакомству, мсье Астрюк. У меня и в мыслях не было докучать вам расспросами, которые выходят за официальные границы вашей компетенции и осведомленности.
Астрюк глотнул шампанского и посмотрел на пианиста. Вокруг последнего уже порхал Кальмет, официанты и с десяток блистательных дам.
– Моя компетенция и осведомленность не имеют четких границ. Могу сказать только одно: кто-то явно хочет сорвать наш сезон, потому что сегодня вместо этого датского музыканта здесь должны были выступать Нижинский и Карсавина, но главный театральный критик Le Figaro Робер Брюссель передал мне, что их появление на файв-о-клоке нежелательно. И вместо того чтобы обеспечивать подобающую рекламу своим протеже, в этот прекрасный день, накануне следующего спектакля, я вынужден пить шампанское и приторно улыбаться даже вам.
– Насколько мне известно, вы давно создаете репутацию «русских» и «итальянских сезонов». Почему же ни Брюссель, ни Кальмет не прислушались к вашему мнению? – спросил Ленуар, с полуприкрытыми веками разглядывая публику.
– Робер не прислушался? Нет, Робер тут ни при чем. Он один из советников Дягилева. Как он мог написать что-нибудь против русского балета? Этот человек давно и успешно со мной работает…
– Вы хотите сказать «работает на вас»?
Астрюк еще раз глотнул шампанского и посмотрел на Ленуара.
– Если бы он работал на меня, а не на Le Figaro, то в газете вчера вышла бы статья другого свойства. К сожалению, влияние очень похоже на свободу: оно имеет срок годности и заканчивается там, где начинается влияние другого человека. Вы знаете, свобода не терпит пустого места, и существует только мгновение, когда ее поборники сформулируют «от чего» и «для чего» нужна эта свобода. Так же и влияние существует только до того момента, пока объект влияния не найдет себе новый источник вдохновения его поступков.
– Вы думаете, что вас сместили с пьедестала, мсье Астрюк?
– Меня? Меня очень сложно сместить. Я обладаю определенным весом, – похлопал себя по животу французский импресарио «Русских сезонов». – Однако еще никогда столь странная реакция Кальмета не заставала врасплох ни меня, ни Брюсселя. Для такого рода влияния нужны очень большие связи. Очень большие. – Астрюк вытянул пять пальцев своей руки вперед, а потом сжал их в кулак. – А теперь, если у вас больше нет вопросов, мне пора откланяться: я бы не хотел показываться на публике с тайным агентом больше пары минут. Репутация, знаете ли…