– А помнишь, как мы ходили вместе обедать? – спросила Люси.
– Тогда мне эта столовая казалась жутким ульем, а сейчас, после работы в редакции газеты, я бы с удовольствием туда сходила на обед.
– «Мясо, овощи, десерт, пол-литра вина или бутылка пива!»
– Да, шеф-повар у нас был что надо. Это я сейчас понимаю, как сложно готовить за день на 5500 работников магазина! – заметила Николь.
– По-моему, повар потом сошел с ума. Бедный. Не каждый выдержит руководить такой гигантской кухней Bon marché! Мечта Гаргантюа и Пантагрюэля!
Николь снова рассмеялась и пошла к главной лестнице магазина. Лестница походила на тело бабочки, по крыльям которой постоянно двигались волны людей, создавая новые и новые узоры.
– Интересно, почта продолжает доставлять по десять тысяч писем-заказов в день или теперь писем стало еще больше? – сказала Николь.
– Ха-ха… Знаешь, мне Bon marché напоминает о нашей юности. Но я думаю и о том, почему я ушла из магазина.
– Почему?
– У нас в службе образцов тканей некуда было скрыться от чужих глаз. Двести девчонок постоянно, как пчелки, нарезали шелк, крепдешин, лен аккуратными квадратиками, а потом расклеивали их в отдельных открытках для заказчиков. Механический труд. Нас было много, а в такой толпе чувствуешь себя одним из квадратиков самой популярной ткани. Разрежут и вышлют, разрежут и вышлют, и в результате от тебя под конец дня уже ничего не остается.
– Ты поэтому и пошла в танцовщицы? – спросила Николь.
– Да. Правда, там я тоже в массовке, но каждый из нас выступает на сцене, у каждого своя уникальная роль, нас видно, понимаешь? На нас приходят посмотреть! Даже с Петром я познакомилась только потому, что он увидел меня в театре на сцене!.. Так что Bon marché – прекрасный магазин, но он, скорее, показал мне, кем я не хочу быть, понимаешь?
Лицо Люси стало таким же серьезным, как накануне на улице, когда она говорила о своих чувствах к русскому офицеру.
– Так, я знаю, что тебе сегодня нужно, малыш! – Николь взяла Люси за руку и потянула за собой вдоль очередной галереи. – Тебе нужна новая шляпка! Новая шляпка – новый образ мысли! И желательно с самыми яркими перьями!
Подруги прошли мимо прилавков с золотыми надписями на черном фоне. Чего на этом этаже только не было! Шерсть, драп и фланель, индийские ткани, подкладочные, хлопчатобумажные ткани, скатерти, полотенца, платки, сорочки, галстуки, ленты, перья и цветы, посуда и украшения, часы и игрушки, и шляпы, шляпки и шляпочки самых невероятных форм и размеров. Подруги мерили шляпки, и череда зеркал словно впитала в себя все тревоги и грусть, скопившуюся на сердце у девушек. Настоящая парижанка всегда знает, что новая шляпка лучше любого врача, лечащего нервы!
Счастливые и беззаботные, они повесили легкие картонки с покупками на руки и уже собирались отправиться в обратный путь по галереям Bon marché, как Люси вспомнила о том, о чем до сих пор не спросила Николь.
– Ты ведь работала продавщицей в отделе перчаток… – начала она издалека.
– Да, но туда я не пойду. Не хочу видеть сама знаешь кого.
Николь вынуждена была уйти с работы из-за сына заведующего отделом женских сумок, который воспылал к ней неплатонической любовью.
– Нет, там же рядом и обувные отделы, верно? – не унималась Люси. – У меня Броня Нижинская уже неделю просит посоветовать ей хорошего мастера, чтобы заказать обувь по ноге для нее и брата. Свои пуанты она обычно десятками получает из Италии, а городские туфли хочет купить в Париже, чтобы успеть еще после сезона пару дней погулять по городу как туристка. Но Броня боится идти к непроверенному сапожнику. Они же артисты балета, для них обувь – три четверти наряда!
– Все понятно… Дай подумать… Слушай, я могу познакомить тебя со своим другом Кристианом! Он уже пять лет работает продавцом обуви на втором этаже.
– Но мне ведь нужен не только мужской отдел, – замялась Люси.
– Кристиан делает замеры по ноге и знает самых лучших сапожников Парижа! Он нам точно поможет!
– Николь, ты моя спасительница!
Чудо
Комар не помнил себя от счастья. Как много разгоряченных тел сидит сегодня в зале, и никто не двигается! Он сорвался вниз с галерки и, пролетая мимо зрителей первого яруса, почувствовал, что что-то не так.
Дамы вытянули по струнке спины, а кавалеры, словно боясь потерять наклеенные на лицо усы и бакенбарды, запрокинули головы назад и напряженно вдавливали в кожу свои монокли. После третьего звонка прошло уже пять минут. Свет выключили, но спектакль все еще не начинался.
Спускаясь в партер, комар услышал собственное жужжание и затрепетал. В его маленькой головке возникло сомнение: «А что, если это не люди, а автоматы или восковые фигуры?» Бедному насекомому уже доводилось за его короткий век видеть и те, и другие, поэтому он закружился еще быстрее. Надо было выбрать жертву и прояснить наконец, что это за нелепица. Обычно в такие дни публика громко болтала и размахивала своими белыми перчатками-убийцами, от которых комар увиливал, регулярно взмывая под потолок. А сегодня…
Сегодня все ждали одного: выйдет ли на сцену Нижинский со своим «Послеполуденным отдыхом фавна» или представление начнется сразу со второго балета? Дирижер смотрел за кулису и ждал знака от Дягилева, но русский импресарио не появлялся.
Габриэль Астрюк сидел, как приклеенный к своему креслу, и соображал, какая речь может спасти сегодняшний вечер и русский сезон этого года. Он думал о своем будущем новом театре на Елисейских Полях и о том, что там никаких подобных скандалов не предвидится. Наоборот, там все будет идти по плану. По плану Габриэля Астрюка. Новый театр привлечет новую публику, и никому уже не придется волноваться по поводу сборов.
Занавес дрогнул, но знака дирижеру никто не подавал. Вместо Дягилева через дырочку в кулисе в зал пристально смотрел в бинокль сыщик Ленуар. Он приказал одеть гвардейцев во фраки и рассадить на откидные места по всему театру. И теперь их макушки торчали над декольте благородных дам, создавая ритмический узор. Турно смотрел в такой же бинокль на переодетую армию бравых военных сверху, из императорской ложи. Все было тихо. Никаких видимых угроз.
Комар покружил еще немного, потом еще немного и в конце концов спикировал дирижеру на ухо. Он ведь самый чувствительный к звукам в этом зале! Если даже дирижер никак не отреагирует на укус, тогда комар оставит странный театр в покое и полетит прочь.
Дирижер непроизвольно вздрогнул и – хлоп! – чуть не прибил насекомое правой рукой. Палочка взметнулась, и оркестр заиграл «Прелюдию к «Послеполуденному отдыху фавна». Занавес медленно поехал вверх. На сцене сидел он. Вацлав Нижинский.
Подоспевший к поднятию занавеса Дягилев перекрестился.
– Это судьба, – сказал он Ленуару. – Это чудо, свершилось чудо. Я ведь не подавал знака для начала спектакля, я сомневался, а не нужно было сомневаться! С нами Бог, мсье сыщик!
Ленуар промолчал в ответ, но удвоил бдительность и так же тщательно, как и раньше, продолжил прочесывать взглядом зрительный зал.
Хорошо, что во время танца никто не поет, как в опере. Зрители слушают музыку, смотрят на движения танцовщиков… Они должны сами считывать смысл происходящего. Здесь им не будут суфлировать ненужные реплики персонажей. Язык артистов балета – это язык тела, язык движения. Далеко не все танцовщики им владеют, и не все зрители его воспринимают.
Нижинский знал язык тела. Он словно пропускал через себя музыкальные фразы оркестра и живым танцевальным языком рассказывал трогательную историю влюбленного Фавна. Этот Фавн, как сам Ленуар, пытался поймать не синий шарф, а свое счастье, любовь.
В конце спектакля тело танцовщика выгнулось, словно он хотел раствориться в синем шарфе нимфы. Какое напряжение! Какое самозабвение! Ленуар не был прилежным католиком, а в этот вечер готов был стать язычником.
Артист лег на скалу. Занавес опустился. Впереди оставалось еще три спектакля.
Равнодушие верблюда
1 июня 1912 года, суббота
Эту ночь Ленуар почти не спал. Доминик сказала, что вечером к нему заходила Николь, но, не дождавшись его, ушла. После спектакля сыщик вернулся поздно и, проснувшись в шесть утра, с удивлением поймал себя на мысли о том, что уже мечтает о «послеполуденном отдыхе». Он посмотрел в зеркало на свое помятое лицо и поспешно обмакнул его в тазик с холодной водой. После этой процедуры голубые глаза сыщика загорелись новым огнем. Он тщательно вытер усы и бородку, уложил кончики усов воском, снова посмотрел в зеркало и, узнав, наконец, себя в отражении, начистил туфли, оделся и вышел вон. От физических упражнений и любимого кофе Доминик пришлось отказаться – сегодня Ленуар рассчитывал восстановить потоки лимфы, забрав у мастера свою верную «Ласточку».
Впрочем, после того как вчера в «Видении розы» Вацлав Нижинский выпрыгнул в раскрытое окно, создавая иллюзию полета, Ленуар вынужден был признаться, что в его тридцать семь такой же силы и гибкости в теле, как у русского танцовщика, ему уже не видать. Приземлившись за кулисы, артист обливался потом, и мускулам на его руках и ногах, казалось, было тесно в обтягивающем розовом трико. Верный слуга Василий облил его водой и вытирал так, словно перед ним сидел не бог воздуха, а опытный боксер, от которого уже шел пар, а нужно было выдержать еще один раунд, последний.
Садясь на свой велосипед и беря курс в сторону Оперы Гарнье, Ленуар с облечением подумал, что мышечной силы в нем до сих пор было достаточно, чтобы она не мешала думать.
Вчера действительно случилось «чудо»: нового покушения на Нижинского никто не совершил. Но чудо ли это? Или убийца видел, чувствовал постоянное присутствие Габриэля Ленуара и не осмелился напасть на русского танцовщика еще раз? После спектакля Карсавина бисировала танец Жар-птицы, и даже тогда Ленуар ни на шаг не отступал от Нижинского. В перерывах публику за кулисы не пускали. Все молча нервничали, и только Дягилев ухмылялся и бил своей тростью об пол, подбадривая труппу.