– Папа, давай загадку! Давай! – выкрикнул Мишель.
– Трое друзей пришли на постоялый двор снять на неделю комнату с полным пансионом, – начал Ленуар. – Комната стоила тридцать франков. Когда каждый из них заплатил по десять, хозяин вспомнил, что его кухарка заболела, и он не сможет кормить постояльцев ужином. Ужины стоили пять франков, но нельзя же разделить пять франков на три поровну. Тогда хозяин решил вернуть каждому постояльцу по франку, а два оставил себе. Получается, что каждый постоялец заплатил по девять франков, правильно? Сколько тогда заплатили они все вместе? Посчитай, Мишель: три умножить на девять, сколько это будет?
– Двадцать семь! – выпалил мальчик.
– Правильно, двадцать семь. Но двадцать семь плюс два получается двадцать девять. Так куда же делся еще один франк? – Ленуар задал вопрос и посмотрел на Рогажа. Дети замолчали, проговаривая про себя условия задачи. Рабочий одной рукой схватился сзади за нож, а вторую руку поставил на пояс. – Все не то, чем кажется, да, Рогаж? Оказалось, что я не просто рабочий, а агент Безопасности, и ты не просто рабочий и отец семейства, но и потенциальный любитель острых ощущений.
Старший сын Рогажа сказал:
– Такого не может быть, мсье! Он не мог им вернуть только по одному франку!
– В жизни все может быть, – ответил с улыбкой Ленуар и продолжил, не отрывая взгляд от отца семейства: – Клеманс сейчас принесет молока и хлеба. Убери руку с твоего ножа, Рогаж. Это не твоя борьба.
– Ты нас обманул!.. – прошептал Рогаж.
– Ты тоже меня обманул, когда привел сюда вчера ночью. Каждый преследует свои цели. Но это не твоя борьба. Твоя борьба – права рабочих. А я не хочу никого арестовывать или убивать, – Ленуар сделал небольшую паузу и снова продолжил: – Я ищу убийцу, который упрощает идеи Морраса и дискредитирует ваше общее дело. Я ищу убийцу. А ты не убийца. У тебя прекрасная жена и трое умных мальчишек…
– Чего же ты хочешь, Черный? – Рогаж опустил руку с тесака.
– Того же, что и вчера: проведи меня на собрание на вашей мануфактуре. Все очень просто. Как три умножить на девять. Не ошибись в расчетах, Рогаж.
Рогаж молчал.
В комнату вошла Клеманс.
– А вот и я! Кто хочет свежих булочек?
Большой потенциал
Редакцию газеты Le Petit Parisien заливали розовые лучи солнца. Николь сдала свою статью еще в восемь утра. Шеф удивился – на этот раз статья была набрана на печатной машинке – и заметил, что у Николь большой потенциал, и если она продолжит проявлять инициативу, то ее ждет успех в мире журналистики. О том, чтобы подписывать своим именем статьи, речь, конечно, не шла. Тем более что псевдоним «Лис» очень был к лицу девушке и намекал на активное расследование каждого описываемого сюжета. Но со временем, скажем, через год или два, редактор вполне может рассмотреть вопрос о ее личной рубрике.
Николь вышла из кабинета редактора окрыленная. Что он там сказал? «Инициатива» и «самоотверженный труд»? Сегодня она уже встречается с Нижинскими и Люси и сможет взять у них интервью специально для Le Petit Parisien и написать о солисте русского балета. Но до встречи оставалось еще несколько часов, значит, есть широкий горизонт для проявления инициативы и самоотверженности. Николь задумчиво обвела взглядом их общий зал. А что, если…
Она поспешно собрала свою сумочку, подкрасила губы помадой и вышла на улицу Энжьен. До редакции Le Figaro было рукой подать, но лучше не терять времени. Утром обычно все журналисты и репортеры собираются в редакции на традиционное собрание. Значит, есть большие шансы застать там и театрального критика Робера Брюсселя.
Через час Николь уже стучалась в его кабинет. Никто не ответил, поэтому девушка самостоятельно открыла дверь. Брюссель сидел в малюсеньком помещении, половину которого занимало окно, и сосредоточенно читал свою утреннюю корреспонденцию. Его светло-каштановые волосы были изящно уложены на правую сторону так, словно аккуратно обрамлять четкий овал лица критика всегда было их естественным стремлением. Усы напоминали расчесанные тоненьким гребешком усы чистокровного йоркширского терьера. Даже белые точки на черной бабочке Брюсселя, казалось, были разбросаны с особой тщательностью. Николь кашлянула и поздоровалась.
– Мадемуазель? – критик внимательно посмотрел на девушку, наверное, разглядывая ее так же цепко, как только что сделала сама Николь.
– Господин Брюссель, простите за вторжение…
– Садитесь, мадемуазель, и не волнуйтесь. Я привык, что ко мне все заходят без стука. Видите ли, у меня нет секретаря. Когда я хочу спокойно поработать, то просто вешаю на дверь табличку «Не сбивайте творческий порыв», и коллеги милостиво стараются меня в этот момент не тревожить.
– Я как раз по этому вопросу, мсье Брюссель. У вас нет секретаря, а я очень люблю театр и хотела предложить свои услуги.
– Вы хотите работать моим секретарем? – Брюссель удивился, но ему явно льстило внимание симпатичной девушки. – Я ведь не давал об этом объявления…
– Да, но начинается лето, русский сезон в самом разгаре, вот я и подумала, что у вас сейчас, должно быть, много работы, а я умею говорить по-русски и печатать на печатной машинке.
– С чего вы взяли, что у меня много работы? – в глазах Брюсселя сверкнул огонек любопытства.
– Но вы ведь ходите на все спектакли «Русских сезонов», я вас видела в театре «Шатле», однако не написали об этом ни одной статьи… Вот я и подумала, что на сей раз вы просто не успеваете. Столько разных встреч, столько впечатлений… А я могла бы помочь.
– Хм… Интересное предложение. Вы говорите, что любите театр, но разбираетесь ли вы в нем?
– У меня есть абонемент в оперу и в театр «Шатле», – слукавила Николь.
– Хорошо… Тогда скажите мне, когда создавался балет Мариуса Петипа?
– В эпоху больших полотен.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил Брюссель. Огонек в его глазах засверкал еще ярче.
– В эту эпоху в живописи любили создавать огромные картины, в литературе писались многотомные романы, а в драме ставили пятиактные пьесы. Балет тоже шагал в ногу со временем, и балеты Петипа такие же громоздкие и символичные, как архитектура эпохи Наполеона III. Петипа умер в прошлом году, но до конца своей жизни создавал торжественные, но тяжеловесные балеты с виртуозным исполнением всех па.
– Прелестно… Прелестно, мадемуазель. А как вы относитесь с дунканизму?
– Айседора Дункан сняла трико и заменила тюники на античную тунику. Для нее танец – выражение естественного состояния души. Появление Дункан – неизбежная реакция на техническое усложнение балетных па. В ее танцах пластика тела подчиняется ритму музыки. Однако по средствам выразительности дунканизм не может сравниваться с балетом.
– Вижу, что вы серьезно подготовились к нашей встрече. У вас большой потенциал. Значит, вы хотите помочь мне с русским языком и балетом…
– Да, моя мать – русская и научила меня своему родному языку. Русское искусство у меня в крови, – сказала Николь. Может, прозвучало слегка напыщенно, но ей нужно было произвести на Брюсселя впечатление.
– Русское искусство хорошо, когда оно сохраняет самобытность. В этом году Дягилев решил позаигрывать с парижанами и заказал музыку для своих балетов у французских композиторов. И вот что получилось… Становясь на одну линию с чужим искусством, неизбежно вызовешь критику взъерошенных знатоков этого искусства. Я предупреждал об этом Сержа еще два года назад, но он упрям и делает все по-своему. Посмотрите, в текущем сезоне самым скандальным балетом вышел «Послеполуденный отдых фавна», в котором от русского искусства – только декорации и артисты. А самым успешным, гармоничным балетом остается «Жар-птица». Когда русские модернизируют свое национальное искусство, когда сочиняют новаторский балет на музыку Стравинского, когда Карсавина пишет своим танцем новую страницу истории балета – их всегда ждет успех. Проблемы начинаются тогда, когда они хотят сделать так же, как в Европе, заявляя права на французское или римское культурное наследие.
– Значит, Кальмет снял вашу статью о премьере 29 мая из-за того, что русские замахнулись на французское культурное наследие и стали претендовать на роль новаторов в искусстве, тогда как они просто союзники в военном альянсе? – спросила Николь.
– Да… – быстро ответил Брюссель и спохватился. – Понимаю… Вы не пришли устраиваться на работу секретарем…
Николь смотрела на театрального критика и молчала.
– Вы журналистка, охотящаяся за скандальным комментарием, я прав? Хм, у вас действительно большой потенциал… Позвольте дать вам один совет: не торопитесь подливать масло в огонь, пока не узнали, кто его зажег. Мы размышляем о многом, но пишем мы об искусстве, а искусство не должно служить политике. Умейте оставаться точкой, когда вокруг вас все расплываются пустыми кругами по воде. Когда Кальмет снял мою статью, я сказал ему то же самое.
Идеи и их интерпретации
В понедельник в главном дворе обувной мануфактуры Dressoir, Pémartin, Pulm & Cie собралось около ста человек. Все члены рабочего синдиката и сочувствующие, которых по случаю общей, заранее организованной забастовки просветили новыми идеями пролетарской борьбы. Все тихо гудели, как пассажиры в ожидании поезда. Ленуар стоял рядом с Рогажем и группой товарищей, с которыми они играли накануне в кости. Его глаза останавливались то на одном, то на другом рабочем в надежде увидеть среди собравшихся подозрительное или знакомое лицо. Но взгляд сыщика продолжал проскальзывать сквозь толпу, как ветерок, никого не задевая.
Для Шарля Морраса, идейного вдохновителя партии «Аксьон франсез», приготовили пюпитр, замещающий в рабочих условиях полноценную трибуну.
– Он скоро должен появиться! – сказал косой Рогаж.
– Ты его раньше когда-нибудь видел? – спросил толстяк.
– Не-а. Только в газетах.
– У него очки и острое вытянутое лицо, – задумчиво проговорил Ленуар.
– Ну, значит, худой, не разъевшийся, как большинство буржуев, – весомо заметил старик.