Неожиданно Фокин резко повернулся к нему и спросил:
– А вот скажи, Володька, честно: ведь ты давно подозревал, что дело не в мифическом суперкиллере, что все гораздо проще и что человек, который был исполнителем, находится совсем близко?
– Да, – не задумываясь, ответил Свиридов.
– И я тоже, – тяжело бросил отец Велимир. – Только не думал я, что он находится настолько близко.
– Все еще можно исправить, – холодно сказал Свиридов. – В конце концов, что ты сделал такого, что кардинально отличалось бы от наших функций в «Капелле»? Ведь и там мы убивали людей, которые не сделали нам ровным счетом ничего дурного, кроме того, что они имели несчастье прогневить госаппарат.
– Но Знаменский... он же наш друг... то есть старый товарищ!
– А разве тебе, да и мне, никогда не приходилось убивать старых боевых товарищей? – жестоко отчеканил Владимир. – Вспомни Олега Панфилова! Я до сих пор никак не могу забыть, как полковник Платонов вызвал меня к себе в кабинет и так сердечно, как всегда перед важным заданием, на «ты», сказал: «Сынок, один из твоих коллег нарушил кодекс „Капеллы“ – он принял левый заказ. Я постановил исключить его из отдела и вычеркнуть его имя из списков. Тебе осталось только завизировать мое решение...» – Свиридов бросил на Афанасия взгляд, который, будь он овеществлен в горячее земное пламя, наверняка испепелил бы священника-убийцу, и отчеканил: – А ты помнишь, как, по выражению Платонова, визировались у нас подобные исключения из отдела?
– Помню... Изящным росчерком пули между глаз. И двумя контрольными выстрелами в голову, – глухо ответил тот.
– Совершенно верно. И ничего. Никаких угрызений совести. Так надо. Долг казался превыше всего. И чего же теперь бабе грустить о своей целке? – грубо проговорил Свиридов, выруливая из шевцовского двора. – Просто тебе обидно, что Полина и Кириллов использовали тебя на халяву как послушный и очень боеспособный... благодарный материал? Правда?
– Заткнись! – вдруг рявкнул Фокин. – И без тебя на душе муторно! Сам-то! Сам-то до сих пор... промышляешь смертью!
Свиридов побледнел еще больше, но тем не менее твердо проговорил:
– Вот именно. Ты на моем фоне – ангел.
При слове «ангел» Фокин вздрогнул.
– Я до сих пор остаюсь киллером, а ты только случайно попал под людей, которые оказались изощреннее тебя и смогли использовать тот потенциал, который ты уже столько времени загоняешь под рясу.
Фокин опустил голову, словно слова Владимира придавили его непосильной тяжестью правды, в них заключавшейся.
– Я сам рассказал ей о себе, – тихо произнес он. – Сам. Просто Роман узнал меня и упомянул о «Капелле»... а дальше я уже пошел трепать языком. Ну... по пьянке и так далее. Ты знаешь. Разве я мог представить...
– Конечно, не мог, – откликнулся Владимир, прерывая Фокина, словно принимая от него эстафету страшной необходимости разряжать набрякшую гулкую тишину, зависшую в ушах и колотящуюся в барабанные перепонки. – Конечно, не мог. А мы стареем, братец Тук. Стареем. Еще несколько лет назад мы не были такими чувствительными.
– Угу...
– А вообще, – произнес Владимир, – я догадывался, кто убийца, еще раньше. И окончательно понял, увидев твою рану. Вот эту царапину на руке.
– А что... царапина?
– Просто я подумал, на что это ты мог так напороться, и пришел к выводу, что это... осколок керамического сливного бачка.
– Осколок бачка?
– Да, того самого бачка, где ты заложил взрывное устройство направленного действия.Глава 10 «...И гореть тебе там вечно»
«Покойный» Иван Андреевич Кириллов, здоровый и свежий, хотя и довольно бледный от почти двухнедельного сидения в четырех стенах, ужинал.
Это был плотный, представительный мужчина с правильным, четкого и гармоничного рисунка лицом, которое можно было назвать даже красивым, если бы не маловыразительные миндалевидные глаза и не вялая линия расплывшегося подбородка. Хотя в целом он старался держать себя в форме и имел довольно спортивную подтянутую фигуру, еще не начавшую трещать по швам от чрезмерного жира.
Он ел медленно, с аппетитом, смакуя каждое блюдо и каждый кусочек, а перед ним сидела двадцатишестилетняя женщина с большими зелеными глазами, подернутыми дымкой, глазами, надменно полуприкрытыми вспухшими веками... бледная, холодная, с угрюмо залегшими тенями под глазами и двумя пятнами лихорадочного багрового румянца на щеках, и, заметно волнуясь, говорила ломающимся, звонким, словно играющим на самой высокой и трагической – на грани разрыва – раскатистой струне:
– Надо уезжать отсюда, Ваня. Я чувствую во рту привкус крови. Ты понимаешь, стоит мне закрыть глаза, и земля начинает дымиться под ногами, и как будто кто-то хохочет: «Нет-нет, это все так тебе не пройдет, Поля. Мы придем к тебе, и ты услышишь, как бьется сердце ангела...»
– Загоняться не надо и психостимуляторами колоться тоже, – грубо перебил он. – У тебя же глаза красные. Ты чего гонишь, Полька?
Она медленно подняла веки и облизнула яркие губы: дескать, прости, ну что еще можно ожидать от взвинченной бабы, – и сказала деревянным голосом:
– Как только оформим документы, давай уедем как можно скорее...
– Какое уезжать? – проговорил Иван Андреевич, властно и бесцеремонно прерывая Полину. Вероятно, эту завидную привычку он плотно усвоил с некоторых пор, потому что черпал из арсенала своего хамства что-то больно часто. – Уезжать тоже надо с умом. Я не желаю продавать акции наших предприятий откуда-нибудь из Лондона или там типа Мальорки. Не то. Дела надо делать на месте. Тем более что покупателей долго искать не придется.
Словосочетание «наших предприятий» он произнес с особым, жирно причмокнувшим смаком, как если бы отведал мяса откормленной индейки, обжаренной в собственном соку.
– Кто?
– Да хотя бы тот же Виноградов и его черножопые дружки-воры. Эти... Гизо и Анзор.
– Цхеидзе? Да ты что, Ваня? Они же нелюди! Им папаша даже руки не подавал, что этому Толе-Винни, что Гизо с Анзором. – А-а-а, – протянул тот, – о родителе, безвинно убиенном, заговорила? Вспомнила? А как ты инструкцию своему терминатору давала, глазками буравила и шприц в белы ручки вкладывала – забыла? Так что теперь, дорогая моя, что мне, что тебе как-то затруднительно говорить о моральной чистоплотности. Да и не нужна она тебе – с такими-то бабками! Pecunia non olet – деньги не пахнут, как говаривал император Веспасиан, обложив безбожным налогом римские сортиры.
Полина долго молчала, а потом тихо произнесла:
– Не тебе, Ваня, напоминать мне об этом. Ладно. Все уже сделано. Только не надо цитировать очередного римского правителя: жребий брошен, и все такое. Не будем ссориться. Я сама улажу все финансовые проблемы. Это займет от силы две недели.
– Ага, а мне минимум неделю придется сидеть в этих клетушках! – Кириллов обвел взглядом высоченные стены с шикарными лепными потолками и, очевидно, сочтя, что он недостаточно объективно характеризовал прелести его убежища, добавил: – Халупа, бля!
– Не ругайся, Иван, – тихо проговорила Полина. – Ешь лучше...
– «А ты придешь домой, Иван, поешь, и сразу на диван, иль вон кричишь, когда не пьян... ты что, Иван?» – продекламировал Кириллов, довольно удачно подражая интонациям Высоцкого, а потом отложил вилку и произнес: – Ты лучше скажи, что будем делать с твоим суперменом? Так его тут бросим или что? Конечно, он весьма кстати попался нам под руку, но теперь не мешало бы, чтобы он скрылся с горизонта.
– Да Афанасий-то ладно, – сказала молодая женщина, – он ничего не знает, не помнит и не поймет. А вот Шевцов...
– Шевцов? Да Шевцов меня волнует меньше всего! – сказал Кириллов. – Шевцов. Доктор. Простой смертный. А вот этот Фокин, несмотря на его туповатый вид и склонность к алкоголизму, все-таки остается бывшим офицером этой... «Капеллы». Тут еще и его дружок, за которым он поехал по просьбе твоего братца.
Кириллов налил себе коньяка, выпил и закусил кусочком лимона, обсыпанного сахарной пудрой. Через минуту он продолжил развивать свою мысль:
– Откровенно говоря, я не ожидал, что он исполнитель такого класса. Как работает, а! И это если учесть, что он пьет беспробудно, никакого режима, вся жизнь через жопу, как говорится. Какой же он был раньше, когда постоянно поддерживал свою форму в спецслужбах?
– А об этом справься у Свиридова. Кажется, я рассказывала тебе, как он голыми руками взял Толю Винни в казино, набитом виноградовскими охранниками под завязку. Да так его порасспросил о житье-бытье, что наутро тот звонил Роману и жаловался... нарочно не придумаешь.
Иван Андреевич покачал головой.
– Ты лучше расскажи, что было в «Хамелеоне», когда Фокин соорудил мину направленного действия... так, что ли, он говорил. Я думал, он не сможет уйти. Как все было-то, а, Поля?
– Я сама не поняла, как он опять сумел уйти, – сказала Полина. – Я думала, что придется его сдать. Но как он превратил в решето лучших берсерковских охранников моего ублюдочного дяди! Я просто глазам своим не поверила.
– Ты не лепи мне тут всякие предыстории. Рассказывай.
Полина качнулась вперед, словно ее кто-то легонько подтолкнул в спину, и начала говорить.
Кириллов отставил от себя даже коньяк, что само по себе было делом из ряда вон выходящим: настолько интересен был рассказ молодой женщины.
Фокин в самом деле пытался смыть всю усталость и накипевшее тревожное недоумение наиболее часто культивируемым им методом – надрызгавшись до чертиков. Правда, организм, который в последние два дня стабильно получал дозы «сердца ангела» в еде (Полине несложно было делать это, благо Афанасий фактически жил у нее), плохо принимал алкоголь.
Правда, те небольшие дозы спиртного, которые со скрипом и скрежетом все-таки преодолели блокпост фокинской глотки, оказали на него воздействие, сравнимое разве что с эффектом от выжирания полутора литров водки почти без закуски на канонических похоронах деятеля саратовской администрации, перевернувшегося от возмущения в гробу. Фокин начал клевать носом, смахнул со стола тарелку с салатом, которая угодила на брюки сидящего по правую руку от него банковского служащего.