– Гостиница называлась «Красный маяк».
– Представляю себе, – скривился Симон.
– Все не так плохо. Была даже прачечная. На первом этаже.
– Значит, вам просто необходимо узнать, что такое отель в Париже.
«Мне все равно», – хотела возразить она, но промолчала.
Зачем что-то говорить сейчас? Главное свершилось. Она едет за Машей.
Поздно вечером Анна отправилась к Рудницкому за обещанной запиской.
– Вот, держите. Это к Артуру Гризо.
– Спасибо огромное, Аркадий Нестерович. Просто чудо какое-то, что у вас везде есть знакомые.
– Не преувеличивайте. Отнюдь не везде. Просто после семнадцатого года Париж стал Меккой для многих. Не скрою, среди них немало моих знакомых, но, как говорится, иных уж нет, а те далече.
Анна помолчала и медленно произнесла:
– Честно говоря, была зыбкая надежда найти Николая Синицкого. Глупо, конечно. Просто не верилось, что он полностью порвал с Россией. Но Марья Николавна, как вам известно, исчезла, не сообщив мне куда, а Колины друзья… В общем, я никого не нашла. Да и не факт, что они захотели бы общаться со мной теперь, когда я служу в УГРО.
– И все же один ваш знакомый, возможно, сейчас как раз в Париже, – негромко произнес Рудницкий.
Она взглянула с удивлением и вдруг поняла.
– Это было бы невероятной удачей, но… На самом деле он может быть где угодно. Пять лет прошло. Да, он уезжал в Париж, я точно помню, однако… Иногда мне кажется, что Егер просто фантом. Или приснился мне.
– От общения с фантомом не рождаются дети, милая моя, – резонно заметил Рудницкий, вдруг стремительно направился к двери и распахнул ее настежь.
За дверью обнаружилась невысокая худенькая старушка в платке. Одна сторона платка была заправлена за ухо, никаких сомнений – для того, чтоб сподручней подслушивать.
– Добрый вечер, Авдотья Спиридоновна, – любезно поздоровался с соседкой Рудницкий. – С чем пожаловали? Наверное, опять соль кончилась?
– Ага. Кончилась, – кивнула старушка, нимало не смущаясь, и заглянула ему за спину.
– А это кто у вас? Внучка, что ли, приехала?
– Так точно. Внучатая племянница. Навестить пришла, – терпеливо пояснил Аркадий Нестерович.
– То-то гляжу, все ходит к вам какая-то. Я сразу так и подумала: не любовница. Молодая для любовницы. Хотя у нас нынче и не такое случается. Вот давеча…
Рудницкий, не слушая, шагнул к столу, отсыпал в рюмочку немного соли из солонки и быстро вернулся к соседке, пока та не успела заскочить внутрь.
– Вот ваша соль, Авдотья Спиридоновна. Не забудьте вернуть тару.
– Какую тару? – растерялась старушка, стараясь получше разглядеть сидящую за столом Анну.
– Рюмочку, Авдотья Спиридоновна, рюмочку. И прихватите заодно ту, что забрали позавчера.
– А… рюмочку. Занесу, как же. Обязательно, – ответила старушка, поправляя платок.
Выпроводив соседку, он вернулся и продолжил разговор, будто ничего не случилось.
– Всякое бывает. Я бы ничего не исключал.
Анна прекрасно понимала, что Рудницкий не верит в вероятность ее встречи с Камой и говорит об этом исключительно для того, чтобы она не отчаивалась, а верила в лучшее. Даже не в лучшее, а практически в чудо.
– Возможность нашей встречи ничтожна, Аркадий Нестерович. Кроме того, он может жить под другим именем.
– Может. Может. Он многое может, как я понял. Например, внезапно появиться на вашем пути.
Она невольно улыбнулась:
– Да. Есть у него такая привычка.
Покидая дом Рудницкого, Анна вдруг с удивлением поняла, что старый хитрец добился своего: вопреки здравому смыслу она действительно стала надеяться встретить в Париже Каму.
По этой причине, собираясь в дорогу, Анна достала из шкатулки завернутый в платок золотой гребень.
– Кама, – прошептала она, осторожно сжав гребень в руке.
Хотела положить в сумочку, но, подумав, воткнула его поглубже в туго скрученный узел волос и надела платок.
Вот и узнаем, правда ли гребень исполняет желания хозяина.
Парижская ида
Прозрачная и сиреневая. Вот какой была парижская весна. Жаль только, что она так стремительно вылупилась из прозрачного кокона и превратилась в яркое пышное лето. В России так не бывает. Весна всегда медлит, то затухая, то разгораясь с новой силой, но давая возможность насладиться собой, наглядеться и нанюхаться. Он никогда не любил петербургскую – теперь ленинградскую – весну, но почему-то постоянно сравнивал парижскую именно с ней. Может быть, потому, что в Париже то и дело натыкался на знакомые дома и целые кварталы, один в один повторяющие петербургские. Например, те, что располагались вокруг Люксембургского сада, в котором он часто назначал встречи.
Даже воды Сены и те напоминали ему невские, как сегодня. Объяснить это было легко, можно даже не гадать. Впрочем, каждый раз, когда он обнаруживал, что опять ищет то сходство, то различие между Парижем и далеким Ленинградом, Кама одергивал себя, не давая ненужным мыслям заполнить мозг.
Торопливо пройдя вдоль реки и стараясь не поддаваться ностальгии, он свернул с набережной де Конти, по улице Дофина неторопливо дошел до знаменитого ресторана «Прокоп» и, зайдя, сразу поднялся на второй этаж.
Столик был сервирован для одного. Кама сел и незаметно осмотрелся. Кажется, все спокойно.
Заказ принесли быстро, как положено там, где ценят постоянных посетителей. Чуть помедлив, Кама неторопливо принялся за еду.
Неожиданно раздался легкий шепоток. Подгулявшие ребята, у которых слова «фондовая биржа» буквально были написаны на лбу, как по команде повернули головы. Кама улыбнулся в тарелку с фирменным петушком, тушенным в вине. Только одна персона могла произвести на них подобное впечатление.
На ум почему-то пришел Наполеон, любивший ужинать в «Le Procope» и не раз оставлявший в залог оплаты свою двууголку. Даже великий Бонапарт вряд ли вызывал такую реакцию публики.
Выждав, когда «персона» обошла его столик, он посмотрел вслед.
По залу ресторана шла высокая женщина в экзотическом наряде. Нечто неописуемое из золотой парчи, китайского шелка, замысловатых складок на груди и разрезов от бедра. Венчала эту странно угловатую фигуру обмотанная жемчугом шея и гордо посаженная голова под огромной шляпой.
Как-то Кама заметил, что ее шляпы можно сравнить только с ее самомнением.
– Второе гораздо скромнее, – ответила Ида.
Она была невероятно худа, плоскогруда, с чересчур крупным ртом и вытянутыми к вискам семитскими глазами, любила щеголять с наштукатуренным сверх всякой меры лицом, на котором особенно выделялись иссиня-черные брови стрелами и пунцовые губы.
Впечатление, которое она производила, нельзя было сравнить ни с чем.
На самой первой встрече она умудрилась сокрушить даже стойкость Якова. Разумеется, он не произнес ни слова, но карманный «Браунинг», который Яков чистил, Кама случайно обнаружил на следующий день в жестяной банке с чаем.
Усевшись у окна с видом на тихую парижскую улочку, возмутительница спокойствия, не оборачиваясь, щелкнула пальцами.
К ней тут же подлетели сразу три гарсона.
Не может без перформанса. Егер вздохнул и принялся меланхолично резать жареную ногу петушка. Блюда из птицы с собственной фермы всегда удавались местному шеф-повару.
Ида, продолжая перформанс, потребовала заменить свечу в подсвечнике. Эта, дескать, сильно коптит.
Кама незаметно вздохнул и переключился на тюрбо с травами.
Впрочем, ему нравилась эта женщина.
Вся жизнь Иды была окутана тайной и недосказанностью. Родилась она в Харькове в семье «мильонщиков» Рубинштейнов, которым в Российской империи принадлежали сахарные и пивоваренные заводы, а также несколько банков.
Мать умерла, когда девочка была совсем малюткой, через несколько лет во Франкфурте-на-Майне скончался отец, и малолетняя Ида унаследовала огромное состояние. Вскоре ее перевезли в Петербург под опеку тетки – известной в столице светской дамы мадам Горовиц. Неизвестно, что мадам любила больше – девочку или ее миллионы, но в доме тетушки Иду баловали. Стоило ей заинтересоваться Древней Грецией, как к ней тотчас был приглашен ученый-эллинист. Следующее увлечение – и ей позволено брать уроки декламации и драматического искусства у артистов императорских театров. Решила заняться танцами – пожалуйте, вам самый модный учитель. Но именно к танцам Ида оказалась не способна совершенно. Это понимали все, кроме нее самой.
В минуту откровения Ида рассказывала ему, что невероятное честолюбие, не позволявшее ни в чем отступать, заставляло ее часами отрабатывать позы, движения, пируэты…
В семнадцать Ида твердо решила стать танцовщицей, для чего и отбыла в Париж.
Представив, какой переполох в благородном семействе вызвала сия новость, Кама потешался от души. Дальше – больше. Спасая честь семьи, дальний родственник, парижский профессор Левинсон, поместил строптивицу в клинику для душевнобольных. Об этом Ида рассказывала в красках, но без улыбки, что было еще смешней.
Родня вскоре смилостивилась над бунтаркой и разрешила вернуться в Россию, но и там продолжала за ней следить.
Разумеется, тотальный контроль юной деве был не по душе. Избавиться от него она решила единственно верным способом – замужеством. За женихом далеко ходить не стала: выбрала кузена Вольдемара – сына родной тетки.
Сразу после медового месяца они разбежались по разным странам. Бывшему супругу Ида дала хороший денежный откуп и сочла, что этого довольно. Расстались они добрыми друзьями.
С этого момента Иду понесло.
Для начала она задумала на свои средства поставить в Петербурге трагедию Софокла «Антигона» и сыграть в ней главную роль. В исполнении этой дерзкой идеи ей помог случай, который назвался Леон Бакст, в просторечии – Лейб-Хаим Розенберг. Брата по крови Ида впечатлила так, что он согласился оформить «Антигону». Для никому не известной артистки участие в постановке известного художника – уже само по себе успех. Премьера прошла незамеченной, но пыл Иды не могло охладить ничто.