Потянувшись, Доминик поцеловал ее худую длинную руку чуть ниже локтя.
Итак, произошло преступление, но Ида не хочет вмешивать в дело жандармерию, потому что оно семейное.
Ну что ж. Лучший адвокат Парижа знает толк в семейных делах.
– Как только… получишь от Вольдемара сведения, – специальным адвокатским тоном произнес Жирар, – ты должна немедленно связаться со мной. Ни в коем случае не предпринимай никаких действий самостоятельно. Это может стоить тебе жизни.
Ида задрала подбородок и фыркнула. Это следовало понимать так: она не боится никого и ничего.
Но Жирар недаром слыл отменным профессионалом.
– Раз в деле замешан ребенок, тебе следует думать прежде всего о нем. Безопасность девочки – превыше всего.
Ида, которая уже собиралась продемонстрировать фирменный гонор, осеклась.
– Ты прав, Доминик. Это превыше всего.
Жирар взглянул на подругу. Она удивляла его постоянно и повсеместно, но всегда по-разному. Он сбился бы со счета, желая пересчитать все грани ее характера. Но сегодня в ее лице промелькнуло нечто новое. Неужели материнский инстинкт не вытравлен из нее до конца? Она испытывает к чужому ребенку какие-то чувства?
О, как увлекательно было бы понаблюдать за этим!
Гребень матильды
В небольшом ресторанчике на берегу Сены недалеко от книжного магазина «Шекспир и компания», открытого Сильвией Бич всего несколько лет назад, в девятнадцатом году, он никогда не встречался ни с одним из агентов.
Любил приходить сюда один и посиживать без дела, глядя на снующих по набережной людей.
Все-таки июль в Париже пыльноват и скучноват. Все мало-мальски состоятельные граждане разъехались по курортам. Там сейчас нагуливает жир французская элита. Впрочем, почему нагуливает? Наоборот, активно растрясает. В моду вошел большой теннис, а посему даже солидные матроны считают своим долгом поскакать часок-другой по корту. Как-то в Ницце Каме пришлось несколько дней подряд в качестве партнера любоваться, как играет жена самого старого министра кабинета. Выглядело это настолько жалко, что ему пришлось – сославшись на внезапно заболевшую спину – предложить ей партию в неспешный крокет. Обливаясь пóтом, дама взглянула на него с благодарностью, а после того как он проиграл обе партии, прониклась такой симпатией, что пригласила на семейный ужин. Егер, не ожидавший, что подобраться к министру получится так скоро, на волне благодарности за ужином прочел даме кое-что из любовной лирики Бодлера. Потом, правда, ему пришлось спасаться от изъявлений ее чувств, спешно выехав якобы по делу в Марсель. Впрочем, задание, которое привело его в Ниццу, было выполнено.
Улыбаясь про себя этим воспоминаниям, Кама попросил принести вино и сделал заказ. В тот вечер подавали кремовое ризотто с белыми трюфелями, что было для этого кафе большой редкостью. Дожидаясь ужина, Егер лениво пил бургундское и незаметно рассматривал публику.
Лишь однажды, примерно год назад, в двадцать пятом он встретил здесь знакомого человека – начинающего писателя из Америки Эрнеста Хемингуэя, с которым познакомился у одной старой англичанки, обожавшей привечать людей из-за океана. В тот раз Хемингуэй был в ресторане не один, а с Фицджеральдом, и Кама, памятуя о своем впечатлении от общения с модным писателем, подходить не стал. Впрочем, они его не заметили, поглощенные друг другом.
Сегодня никого, кто мог привлечь внимание или насторожить, он не увидел и решил, что можно расслабиться и нормально поесть. Но тут его взор упал на столик в другом конце зала, за которым сидели двое – мужчина и женщина. Даму почти не было видно за широкой спиной кавалера, и эта самая спина вдруг насторожила. Знакомая спина. Слишком знакомая.
Предварительно описав замысловатый вензель между столиками, Кама направился в курительную комнату и словно невзначай бросил взгляд на сидящих за столом, стремясь разглядеть лицо мужчины.
Но взгляд уперся в спутницу, в ее прямую и напряженную спину.
И тут Кама вдруг почувствовал, что оглох. Звуки, наполнявшие в эту минуту зал ресторана, исчезли, зато в голове возник непонятный звон. Непрерывный. Нестерпимо высокий.
Волосы женщины были подняты на затылке и закреплены массивным гребнем. Два дельфина, несущие по морским волнам девушку в облегающей тунике.
Гребень слабо поблескивал в светлых кудрях, и Кама не мог оторвать от него взора.
Ему казалось, что его обморок длился вечность, на самом деле он быстро прошел мимо увлеченной беседой пары и, только оказавшись в курительной комнате, понял, что чуть не сдал себя со всеми потрохами.
Анна в Париже. Анна в Париже. Анна в Париже.
Он повторил эту фразу про себя множество раз, прежде чем смог вернуть себя в реальность.
Окно курилки выходило на улицу. Нервно затягиваясь крепким табаком, Кама повернулся к нему и стал разглядывать прохожих, отмечая для себя их приметы.
Обычно этот трюк срабатывал.
Вот мимо прошла нарядная лоретка. Уже немолода, немного потаскана, но вкус выдает женщину, получившую образование, а походка и стать – католический колледж. Должно быть, не планировала искать свое счастье на панели. Но что делать? Се ля ви.
А вот эта дама, сразу видно, в полном порядке. С Ольгой Хохловой, дочерью полковника Русской императорской армии, его как-то вскользь познакомил министр. Сначала танцевала в балете Дягилева, потом удачно вышла замуж. Теперь она мадам Пикассо, у нее большой дом в центре Парижа. На лице Ольги гуляет довольная улыбка, и есть отчего. Позади бонна ведет за руку маленького мальчика. Сын – значит, наследник модного и небедного художника.
На скамейку устало опустился молодой человек. Должно быть, собирал милостыню у церкви. В обносках угадывается мундир корнета. Семеновский полк, кажется. Русский. Бежал из России в чем был. Теперь нищенствует, но шею держит все еще гордо, да и выправка осталась. Жаль, ненадолго.
Что Анна здесь делает? Почему с ней Артур Гризо? Какое отношение она может иметь к жандармскому офицеру?
Он выбросил окурок и сразу закурил снова. Возвращаться в зал сейчас – значит наверняка выдать себя.
Вторая сигарета закончилась быстрее первой. Во рту было сухо и горько.
Зачем она надела гребень? Чтобы он увидел его? Но как она могла знать? А, впрочем, Гризо в курсе, что он в Париже и часто бывает в этом кафе.
Это понятно. Но все же… зачем?
Ему хотелось вернуться и пройти мимо нее. Вместо этого он достал новую сигарету и стал ждать.
Гризо наверняка понял, что он их заметил, поэтому рассиживаться не станет. Наоборот, уведет Анну как можно скорее.
Кама взглянул на часы. Он будет ждать ровно десять минут.
Они прошли мимо окна, когда он прикуривал пятую сигарету. Анна шла, не глядя по сторонам, Гризо поддерживал ее под руку и что-то говорил, улыбаясь. Значит, доволен результатом.
Кама подошел к стеклу. Из-за ветлы, которую в России называют плакучей ивой, вышел Яков. Значит, тоже заметил. Кама указал глазами на удаляющуюся пару. Яков двинулся следом.
Скоро он будет знать все.
Егер неторопливо вернулся в зал и махнул рукой, подзывая гарсона.
– Мне пришла в голову мысль съесть чего-нибудь сладкого, – лениво-капризным тоном произнес Кама. – Что сегодня удалось повару больше всего?
Гарсон с готовностью стал перечислять виды десертов, уверяя, что каждый – родился секунду назад и создан для истинных знатоков.
Кама, который сладкого не ел вовсе, выбрал шодо, приготовленный на шампанском, и шоколадный мусс.
Десерты прибыли через минуту. Кама приказал принести шерри и начал с мусса.
Сладкое успокаивает, говорят. Самое время проверить.
Отведав десерты и чувствуя, что от приторного начинает мутить, Кама расплатился и покинул заведение.
Он заставил себя пройтись вдоль Сены, рассматривая книги и картины, выставленные на лотках и стойках. Среди малоинтересных он заметил нечто знакомое. Однажды в Москве – кажется, это было в двадцать первом году, как раз накануне той поездки в Петроград, – он попал в Еврейский национальный театр и был потрясен оформлением помещений. Это было что-то немыслимое: семь панно, на которых вперемешку изображены актеры театра, планеты, еврейские символы, козы, петухи и еще какие-то странные зеленые животные – целый мир, казавшийся хаотичным, но являвший некую чудесную гармонию. Звали необычного художника Марк Шагал. И вот совершенно неожиданно в центре Парижа на развале стоят картины, написанные в той же ни на кого не похожей манере.
Заметив его заинтересованность, продавец указал на небольшой графический рисунок:
– Это русский художник, но теперь он живет в Париже. Пользуйтесь случаем – купите его работы. Очень скоро они будут стоить миллионы.
Кама приобрел набросок под названием «Церковь в Шамбон» и вдруг ощутил, что успокоился. Час спустя он вернулся в отель и заказал в номер чай и сигареты.
Яков наверняка уже ждет его в маленькой квартирке в девятнадцатом округе, но туда Кама придет только глубокой ночью.
Он знал, что не сможет уснуть, но отключился, лишь коснувшись головой подушки.
И это было тем, что французы называют inimaginable. В другое время он сам удивился бы. Непостижимое – как раз то, что при его профессии весьма опасно. Ничего спонтанного, необъяснимого и не просчитанного в работе быть не должно.
В его жизни непостижимое случилось с ним лишь однажды. Это было в двадцать первом году. В России.
Звалось это непостижимое Анной.
Через три часа он постучал в дверь убогого домика на окраине.
Яков открыл и посмотрел вопросительно.
– Я ничего не знаю об этом, – ответил Кама, проходя внутрь.
– «Regina», номер сорок восемь. Окна на Лувр.
– Она остановилась на площади Пирамид? Значит, прибыла не тайно и не инкогнито.
– Мадам Симон.
– Она зарегистрирована под этим именем?
– Это фамилия мужа. Жан-Поль Симон. Врач. Работает в Ленинграде.
Наверное, Кама не сумел справиться с лицом, поэтому Яков добавил: