— Ничего не поделаешь, моя вина. Ставлю четыре.
Больше Скобелеву и не надо. Когда он лез в танк, казалось, что его никто не видит. Но полковник Юферов как раз вышел из учебного корпуса, а глаз у него, как известно, острее соколиного. Он сразу понял, кто во время занятий мог юркнуть в танк, и потому, не обременяя себя, вызвал коменданта училища. Старший прапорщик в таких делах был мастак — он ловко подкрался к танку и заглянул в люк.
Пашке было тепло и сладко, словно на него снизошла благодать. Но металлический голос сверху быстро опустил его на грешную землю. Захолодело в груди.
— А ну-ка вылазь, гаврик, — грубовато сказал комендант, — посмотрим, кто здесь примостился.
Скобелев с полминуты приходил в себя: ноги стали ватными, а тело обмякло, так что даже повернуться было трудно. Но Пашка слизнул соленым языком пересохшие губы и медленно, нехотя поднялся. Когда его вихрастая голова появилась над танком, комендант училища удовлетворенно хмыкнул:
— Ага, вот кто здесь — Скобелев!
Под конвоем Пашку доставили в кабинет к Юферову. Тот долго и пристально, будто перед ним был музейный экспонат, рассматривал суворовца и качал головой.
— Это же надо! Такой здоровый балбес, а скрылся за броней танка от контрольной! Стыдно, товарищ суворовец! Сты-д-но!.. Хоть это-то ты понимаешь?
Скобелев густо покраснел.
— Понимаю.
— Что понимаешь?
— Стыдно.
Юферов вызвал майора Серова, и пока Скобелев виновато и ожидающе стоял в коридоре, полковник вправлял мозги курсовому.
— Надо бы, товарищ майор, меньше заниматься саморекламой и больше — делом. Хватит, в конце концов, карьеризма.
Дверь была чуть-чуть приоткрыта, и пронырливый Пашка увидел, как на его месте стоял теперь майор Серов, густо покрасневший, оттопырив, как простой суворовец, обиженные толстые губы. Он-то понимал, что после этого ждало его: Серый развернется на всю катушку. Он таких вещей не прощает…
Вышел Юферов и сказал:
— Пойдем за мной, Скобелев.
Пашку больше всего удивило то, что Юферов сам повел его в класс. А майор Серов шел сзади, молчаливый и сосредоточенный. В классе, когда Пашка сел на свое законное место, давно забыли про воробья… И воробушка тоже притих, забившись среди бумажных свертков на шкафу. Теперь всех волновала судьба Пашки, а заодно и всего взвода. Старший вице-сержант Муравьев морщился.
— Эх ты, Скобелев-Кобелев…
Ребята не любили афер, которые не удавались: если проворачиваешь, то проворачивай. А не умеешь — не суйся носом в помойное ведро. Пашка, конечно, не совсем глуп, чтобы не сообразить: ребята из класса — не Юферов, с ними шутки плохи.
Но к удивлению, Мария Николаевна отнеслась ко всему милосердно.
— Ну что же, Скобелев, думаю, что тебе в академию тыла не поступать. Как говорят, ты у нас прирожденный танкист, — так вот, контрольную будешь писать под наблюдением командира отделения.
Не очень-то хотелось Глебу Сухомлинову возиться с Пашкой Скобелевым, но против Марии Николаевны не попрешь… Вот и сидел он в классе с Пашкой, который, высунув от напряжения язык, пыжился над задачками по химии. Лицо покрылось испариной.
Мария Николаевна разрешила вице-сержанту помогать, как она выразилась, «непутевому суворовцу», но Скобелев, оказывается, и сам во многом «петрил», так что контрольная ему была по зубам. Это еще больше удивило и разозлило Сухомлинова: «дурак-дурак, а соображает». Осилив последнюю задачку, Скобелев облегченно вздохнул.
— Скажи, Глеб, все же я дундук…
— Сегодня Серый приказал поставить тебя в наряд.
— На всю неделю, через день?
— Пока не вылечишься. Дурак, лучше бы уж качался…
Скобелев скис.
— Да, тяжела ты, шапка Мономаха. Теперь наверняка в субботу отменят танцы.
11
Субботняя дискотека была ротной гордостью. На нее собиралась уйма девчонок из разных районов города, но «примадоннами», которым суворовцы оказывали особое внимание, были все же представительницы «медухи» — медицинского училища. Да и сами они чувствовали себя в суворовском по-свойски легко, назло всему гарнизону местных ухажеров.
А тут командир роты Шестопал вдруг безапелляционно заявил:
— Что, дискотеку? Никаких дискотек…
В политотделе раскалился телефон: трезвонили девочки из медицинского.
— Будет дискотека?
Капитан Бабанский был в панике. Кто бы мог подумать, что из-за танцев разгорится такой сыр-бор: с одной стороны визгливо напирала «медуха», с другой — свои же, суворовцы, гурьбой лезли в политотдел. Почему? Если, мол, что не так, разберитесь по делу, а дискотека наша, кровная — не имеете права…
Но на все звонки в роту майор Серов простуженно, с каким-то каменным упорством отвечал: «нет»!
И все же Бабанский, может быть, в пику Серому, был на стороне суворовцев. На экстренной летучке у начальника политотдела полковника Игнатова стоял один вопрос: как быть? Ротный, майор Шестопал, был недоволен:
— Бросьте, товарищ капитан, свое мальчишество. Да вы только уступите им сегодня — они вам завтра на шею сядут. Вы этого хотите?
— А вы что, — горячился Бабанский, — хотите, чтобы завтра рота не вышла на физзарядку? Вам мало драк?
Шестопал устало провел по горлу ладонью — с меня, мол, довольно, сыт. И не только драками. Бабанскому-то что — скачет себе в политотделе, конек комсомольский! В кабинете легко демократию разводить. А вот стать бы тебе, Александр, командиром роты хоть на неделю, поглядел бы я, как бы ты запел. Лебедем… Но вслух майор только мрачно отрубил:
— Категорически против дискотеки. Наказание должно быть наказанием.
Игнатов молча и сосредоточенно переваривал мысли офицеров. Наконец он положил сухую ладонь на зеленое сукно стола.
— Пустое дело, Шестопал. Здесь и дураку ясно, к чему приведут ваши меры. Проводите дискотеку.
В субботу, когда многих одолевало безделье, у Глеба появлялось желание поработать или побыть одному, посидеть и поразмышлять. Иногда забившись в классе, у окна, чтобы видно было, что делается на училищном плацу, он просто читал. В последнее время Глеб пристрастился к чтению романов, и милая, простодушная библиотекарша подсовывала ему очередную книгу так, словно открывала только ей одной известную тайну.
На этот раз еще были долги по физике, и Глеб, взяв учебник и «Пармскую обитель», скрылся в классе, в одиноком, пустом классе, куда не долетала вечная суета суворовских будней. Здесь было хорошо, и душа мальчишки оттаивала. За учебник Глеб так и не сел — не хватило настроя, а вот роман читал с упоением, страницу за страницей. Была у Глеба еще старая привычка записывать возникающие мысли. Иногда они возбуждались книгой, но чаще всего той обстановкой, в которой он жил… Всякое записывал Глеб в обыкновенную ученическую тетрадь, но это были его собственные мысли, и майор Серов, как-то наткнувшись на нее в тумбочке и перелистав, удивленно посмотрел на Глеба.
— А ты, вице-сержант, того… психолог!
Сухомлинов смутился и, чтобы сбить майорское любопытство, заметил:
— Да нет, товарищ майор. Просто преподаватель по литературе говорил нам: если хочешь научиться мыслить, прежде всего записывай свои мысли… Чего там, товарищ майор, мысли-то глупые!
Серов лениво усмехнулся.
— Морочат вам головы преподаватели. Забивают чепухой. Читай устав. Для военного все лучшие мысли там.
Глеб так и не понял: всерьез ли это говорил курсовой… В какое-то время он даже перестал вести записи. А вот нахлынуло опять что-то, и мысли роились и почему-то лезли на бумагу, как только приходило уединение.
В «Пармской обители» было немало такого, что будило душу, наталкивало на размышления. Мысли, казалось, возникали сами по себе, порой даже в тот час, когда он стоял в строю. Однажды Глеб взял тетрадь и спокойным почерком написал: «Сильные чувства ведут к глубоким переживаниям и отношениям, а слабые — это лишь скольжение по поверхности, им под стать и сами отношения». Написал и сам удивился: вроде, очень складно и верно получилось.
И почему-то вдруг подумал о Димке. Прыгает, скачет… как воробей с куста на куст.
А Димка в эту минуту искал Глеба. Дискотека была в самом разгаре. Выступал училищный ансамбль, и Мишка Горлов не скупился на вдохновение, отчего имел необыкновенный успех. Карсавин, который успешно подвизался на поприще диск-жокея, сыпал в зал смешные и остренькие, подкрашенные сексуальностью, анекдоты. Зал ревел музыкой, топаньем суворовских ботинок и визгом ошалевших девиц. Свет поминутно гас. Красные, зеленые и синие огни светомузыки возбуждали танцующих до исступления. Наступал тот азарт, когда душа зверела и ничего в этой жизни было не нужно, кроме того, что было: изнутри все чувственное рвалось наружу, превращаясь в дикие движения и звериные вопли — именно это, и ничто иное, приносило истинное удовлетворение…
Отсутствие Сухомлинова было заметно. Если Маша Вербицкая, затаенно ждавшая его, лишь изредка бросала потухшие взгляды по сторонам, надеясь хоть увидеть Глеба, то Анфиса Рублева была явно недовольна. Она не умела скрывать своих эмоций и время от времени подзывала знакомых суворовцев с одним и тем же вопросом: а где Глеб? И гримасничая, просила его разыскать, так как он ей очень нужен…
Ребята резонно пожимали плечами, удивляясь и сами тому, что Глеба не было. Да здесь он где-нибудь!
Димка, собственно, знал, где Глеб, но ему так хотелось побыть с Машей без него. Обычно даже при маленькой размолвке с Глебом Маша жадно набрасывалась на Димку — и тут же безжалостно отбрасывала, как только связь с Глебом восстанавливалась. Это страшно обижало Димку, но, видимо, он был из породы тех ребят, которые легко забывали обиды, тем более на таких девчонок, как Маша. Ему хотелось верить, что все это делается ему назло и совершенно по иным причинам. Но сегодня Маша была особенно грустная, и он понял причину этой вялости как никогда: отсутствовал Глеб! Ревность захватила Димку, но терять из-за этого такой вечер не хотелось, и он с напускной серьезностью сказал: