Димка подумал, порылся в кармане и достал три рубля.
— Вот тебе двадцать копеек сдачи, а трешник пустим по назначению.
Саня Вербицкий ушел за пивом, а суворовцы, несмотря на девчонок, трепались о своем: о Сером — не иначе, как что-то задумал подлое; о местных металлистах — скуки ради с гитарой трутся в подъездах. Их заводил — Калача, Идиота и Фаната — знали многие. Так, прыщеватая серость, одни амбиции и самолюбие. Конечно, кадеты значительнее и выше на голову. Конечно, кадеты…
Пришел Саня с пивом и потребовал у Любы и Регины показать руку: «генетические отпечатки» — новое оружие сыщиков.
— Благодаря генетике в скором времени преступникам станет труднее скрывать следы своих деяний…
Регина вспыхнула и покраснела, отстранив руку.
— Регина, не надо, — милостиво сказал Саня, — тебе это не грозит. Я же знаю, что ты пользуешься презервативами.
— Дурак.
— А между прочим, у Димы тетя работает в аптеке.
Пили пиво, хохотали и проклинали ротного за то, что он вчера заставил все записные книжки и альбомы сдать курсовому. Обычно все записные книжки и альбомы начинаются так: «Всем покинувшим отчий дом. Всем услышавшим на рассвете: «Рота! 45 секунд. Подъем!», я посвящаю строки эти! Кто жизни кадетской не ведал, кирзовых сапог не носил, пусть сразу блокнот закрывает, кадету я все посвятил…»
— Вы скоро начнете там писать матом, — заявил Шестопал. — Да ладно уж, на выпуске вернем. Так, майор Серов?!
Суворовцы не тужили, зная, что заведут новые.
Пиво было прохладное, освежающее. Димка понемногу разошелся и рассказал анекдот про поручика Ржевского. Он уже сам стал примазываться то к Любе, то к Регине: пусть Машка не думает о себе много. Коза!
И все же вечер был испорчен. Он пошел на кухню и из коридора вдруг увидел в открытой ванне Глеба и Машу. Прижав Машу сильной грудью, Глеб поцеловал ее. Маша отпрянула, увидев глуповатого Диму, и густо покраснела. Разин быстро прошмыгнул на кухню, задев ногой табурет и уронив его. Он уперся животом в стол и чуть не заплакал, с трудом переводя дыхание…
Конечно, кадетам не хватало Анфисы. Озорная Анфиса уже стояла в дверях собственной персоной.
— Девочки, какого я пацана закадрила… Вот он, Игорь Верютин!
На Димку налетело буйство. Было какое-то соперничество. Он ни в чем не хотел уступить Глебу. Ну и пусть целуется! И она пусть… Он сыпал анекдотами, крутился с девчонками, даже взялся показать им карате… Вызывал смех и удовольствие! Никто не видел раньше Димку таким. И он неожиданно всем понравился, а Саня Вербицкий всячески подхлестывал вошедшего в раж Димку, хлопал в ладоши и ломающимся голосом кричал на всю квартиру:
— Скромность — признак ума, когда других признаков нет!
14
Если в армии уже накалялась обстановка из-за «дедовства», то в суворовском этот вирус, временами давая о себе знать, не был столь болезненным. Со старшим курсом особого общения не было; разве что встретит «старшой» на плацу: «Эй ты, салабон, почему ветерана не приветствуешь?»
Смутившись, «младшой» пожимал плечами, не зная, что ответить. На этом обычно дело и кончалось. А поскольку у суворовцев были «внешние враги» — местные рокеры и металлисты, то между старшими и младшими было какое-то единение, поддержка: кадета трогать нельзя.
Со старшей ротой складывались неплохие отношения; кто-то ходил к ним, кто-то вместе занимался спортом или общественной работой. Да и старшие имели знакомых на младшем курсе.
Но с некоторых пор со старшей ротой стали нарастать трения. Даже непонятно, с чего это началось. Видимо, вирус «дедовщины» проник и в среду старшеклассников. И вот однажды они заявили о новом порядке: теперь кто-нибудь из младших, по очереди, зычно выкрикивал в коридоре (старшая рота жила напротив) количество дней, оставшихся до выпуска…
Старшим этого показалось маловато, и они уже намеревались использовать младших и в других делах…
Если выкрикивать дни младшим еще самим нравилось, в этом они видели какую-то романтику и тягу к новым традициям, то в «других делах» они узрели унижение.
Обстановку неожиданно разрядил Макар Лоза. Здоровенный бугай, будучи дневальным, совсем забыл о своей дополнительной обязанности. Старшие, не услышав на ночь обычной «колыбельной» и сколько же им дней осталось до выпуска, вошли в раж и тут же решили наказать провинившихся…
Макар Лоза виновато встретил пришельцев: он совсем не собирался нарушать возникшую традицию. Но был он с душой гордой и обид не прощал… После дерзких слов и наскоков, он легко подхватил первого же обидчика и, подняв его над собой, дал ему возможность немного повисеть в воздухе, а затем, не раздумывая, со словами: «Падла, на своих», — бросил Максима в окно. Хорошо еще, что окно было закрыто и рама выдержала. А то лететь бы Максиму с третьего этажа…
Старшая рота ворвалась со снятыми ремнями, надеясь проучить «салабонов». Но не тут-то было. Младшие не оказались простачками. Чего стоил один Макар Лоза, способный ударом свалить с ног! Да и Пашка Скобелев, и Парамоновы, и Тигранян — все были весьма способны помериться силами. И старшие под таким напором отступили. Младшие «качки» легко взяли верх и заявили:
— Баста! Никаких привилегий старшей роте, а задерутся — бить не жалеючи!
Старшие хорохорились, вскипали, но уже понимали, что столкнулись с реальной силой и что лучше жить с ней в мире, чем ходить битыми. Тем более Макар Лоза пригрозил:
— Если хоть кого-нибудь тронете, смотрите, училищем пожертвую, но калекой на всю жизнь оставлю — милостыню просить…
Из училища ему уйти не пришлось, так как старшие притихли. А тут об этом узнали и другие роты. Стали приходить к Пашке Скобелеву за новостями, всем хотелось услышать подробности. Третья рота стала центром училищного внимания, а потом младшие роты заключили между собой союз, по которому обязаны приходить на помощь, если «верхолазы» (старшие жили на последних этажах), вдруг начнут подминать младших…
Заводилами всему были Пашка и, к удивлению всех, Серега Карсавин. Уж кого-кого, а Карсавина старшие никогда не трогали: ансамблисты в училище имели высокий авторитет. Возможно, не участвуя в драке с местными, Карсавин хотел загладить свою вину и теперь, вдохновляясь, агитировал всех сплотиться и создать кадетское братство: кто тронет кадета, тот отвечает перед кадетским судом, в какой бы роте он ни был…
Глеб ко всему отнесся равнодушно — не против и не за. Конечно, старшие распоясались, и надо бы поставить их на место, но играть в какое-то «братство»… Все это старо как снег. Однако Димка полностью поддерживал Серегу и Пашку. Может быть, еще и потому, что Пашка, после истории с исключением, стал относиться к нему как будто лучше, меньше задирался и не выискивал повода подставить ножку. Хотя…
— Вот несуразица, — говорил с удивлением Скобелев, — меня вместе с Разиным из училища… Издевательство какое-то! Словно тряпкой по морде хлестанули.
Скобелев не считал Разина суворовцем: ну какой из него офицер? Солдатам на посмешище. У Пашки Скобелева было свое представление об офицере. А Димкины «замашки» вызывали у него скептицизм и отвращение…
Тем не менее Скобелев стал к нему привыкать: на безрыбье и рак рыба…
Димка был на седьмом небе. Пашка раньше частенько омрачал его жизнь, и воцарившийся мир для него что-то значил. Он старался ничем не задевать Пашку, но и не подмазывался. Впрочем, подмазаться к Пашке Димка и не мог, настолько они были разные и по интеллекту, и по складу характера.
Но самое удивительное произошло с Макаром Лозой. Майор Шестопал, узнав о случившемся — кто-то все же сфискалил, — потребовал, не скрывая, рассказать, как было. Макар Лоза откровенно признался и ждал наказания. Но Шестопал, жуя жвачку, выслушал внимательно и одобрительно. Он взял ручку и выписал ему увольнительную.
— Свободен до десяти. Но минута в минуту, понял?
— За чем же дело стало, товарищ майор. Буду.
— За себя надо уметь постоять. А ты, брат, постоял за роту. Молодец, суворовец!
Так Макар Лоза стал еще и официальным героем роты. Знал ли ротный, насколько он угодил воспитанникам?! Рота браталась, и веселый Мишка Горлов после отбоя допоздна рвал гитару и орал хриплым голосом кадетские песни…
Последние события слегка развинтили: рота дохнула вольницей. На другой день после утомительной зарядки и завтрака, целая толпа неожиданно сгрудилась у расписания занятий, оживленно ожидая чуда в лице дежурного офицера. Им был майор Лошкарев — афганец, недавно прибывший из общевойскового училища.
— Ну что, ребята, кота тянете за хвост? Пора в классы, — сказал он и, взглянув на расписание, ахнул, даже в лице изменился. Кто-то под стекло сумел засунуть вырезку из журнала — обнаженную женщину…
Нависло молчание. Суворовцы чего-то выжидали.
— Вы что, не мужики? — вдруг шутливо гаркнул Лошкарев. — Голой бабы не видели? Марш по классам!
Тайный смешок прокатился по толпе.
— У нас, товарищ майор, еще женилки не выросли…
— А раз не выросли, то и нечего разглядывать всякую пошлятину.
— Какая там пошлость, товарищ майор! В газетах пишут наоборот: целомудрие. В городе даже фотовыставка открылась. «Акты» называется.
Лошкарев разозлился и выругался от души.
— Вот это по-нашему! — засмеялись суворовцы и, довольные, стали расходиться. Обнаженная женщина осталась под стеклом, так как ключи от доски расписаний были в учебном отделе.
Пришел полковник Юферов, взглянул, почесал затылок.
— Мне эти забавы не нравятся. Где Шестопал?
Смущенный Шестопал стоял рядом.
— Что скажешь, ротный?
— Период полового созревания, товарищ полковник, экспериментация…
— Ты мне Коном в зубы не тычь, мне здесь его философия ни к чему. Разобраться и наказать!
— Слушаюсь.
— Пригласи из санчасти врача. Пусть проведет беседу.
— О чем? Может быть, лучше Лукина? Поговорит об эстетике…
Юферов сумрачно посмотрел на ротного.
— Майор, ты в своем уме? Ты мне еще в роте разврат устрой! Да кончай с дискотеками: так зачастили, что хоть запрет накладывай… Ведь знаешь, что до добра не доведут!