У него был такой обиженный вид, что даже химичка Мария Николаевна заметила его расстроенное состояние.
— Суворовец Вербицкий, идите к доске, может быть, у вас поднимется настроение.
— Нет, Мария Николаевна, чужая везуха.
— Что вы сказали, Вербицкий?
— В мире так уж устроено: когда не везет тебе, то везет другому. Одним словом, чужая везуха.
Мария Николаевна покачала головой и, выслушав весьма путаный ответ, поставила четыре.
Майор Шестопал вызвал в канцелярию Глеба Сухомлинова, — Глеб уже догадывался, — как командира отделения Вербицкого.
— Ну что, вице-сержант, — резковато, ковыряя спичкой в зубах, сказал ротный, — опять чудим… Командир отделения должен знать своего подчиненного. Почему вице-сержант Сухомлинов не доложил старшему командиру о том, что суворовец Вербицкий занимается пакостями?
Сухомлинов удивленно, улыбаясь глазами, сказал:
— Товарищ майор, во-первых, я хотел бы знать, кто я — командир отделения или соглядатай?.. Лазить по чужим сумкам, даже, если он твой подчиненный, извините, это по-человечески гадко… А фискалить — тем более. Еще в старые кадетские времена это считалось самой низкой подлостью, и таких кадетов не уважали и презирали потом всю жизнь, когда они становились офицерами.
— Не фискалить, вице-сержант, а докладывать! И что вы мне заладили — кадеты-кадеты! Передо мною суворовцы, а не кадеты…
— В принципе, суворовцы и кадеты — это одно и то же. — Глеб с ненавистью взглянул на ротного. — А суворовец Вербицкий не ребенок, у него усы пробиваются, что говорит, между прочим, товарищ майор, о том, что он не бесполый… У него половое созревание, товарищ майор!
Майор Шестопал даже подпрыгнул на стуле.
— Ха, у него половое созревание! Так что, вице-сержант, может быть, дом терпимости для суворовцев открыть?
Сухомлинов выдержал пристальный, пробирающий до костей взгляд ротного.
— Нет, Сухомлинов! — Ротный откинулся на спинку стула, ухмыльнулся. — Ты — командир отделения и обязан знать, чем дышит твой подчиненный… Иначе из тебя получится плохой командир. Мне же такой отделенный не нужен. На этот раз я тебя не наказываю, но в следующий — накажу на всю катушку. Иди, Сухомлинов, и не забывай, что ты вице-сержант…
От командира роты Глеб вышел огорченный: из чепухи поднять такой сыр-бор! Пацаны взрослеют, неужели нельзя поговорить по-человечески, с юмором, наконец. От всего этого просто пахнет солдафонством!..
Глеб Сухомлинов часто ловил себя на том, что его тянуло на размышления о суворовской жизни.
Он полностью оправдывал Вербицкого. Да и в Вербицком ли дело? Скорее всего — в манере поведения офицеров. Ему думалось, что будь офицером он — многое перекроил бы и перестроил… Пока отношения офицеров и суворовцев строятся по одной методе — сверху вниз, без обратной связи. Многие командиры не чувствуют душевной тонкости взрослеющего человека. Прикрываясь уставом, не желая проникнуть в него глубже, прочитать между строк, они действуют кавалерийским наскоком, в приказном порядке. А если бы шли навстречу друг другу душевные потоки, возбужденные общим пониманием. Если бы командир руководствовался не только положениями устава… Если бы он старался на место суворовца поставить себя, вспомнить и свое детство…
Сухомлинов не так давно открыл для себя слово «волюнтаризм». Узнав его значение, он подумал, что именно в офицерах силен волюнтаризм. Что бы они ни делали, всегда это объясняется уставом. Довод чаще всего один: «С командиром не спорят. Приказ командира — закон». Это широко шагает по училищу и особенно хорошо передается сержантам. А ведь он, Глеб, да и любой суворовец, прекрасно видит, где приказ командира — действительно закон, а где им прикрывается беспомощность, а то и непорядочность.
Нет, вице-сержант Сухомлинов за обратную связь. Если он ее не получил, значит, нет между солдатом и командиром взаимодействия, — тогда нет и уверенности в том, что бой будет выигран.
На последних уроках Глеб только об этом и думал: должно же быть взаимодействие!
Старший вице-сержант Муравьев, спокойный, уравновешенный малый — чистый сангвиник — был во многих взводных делах как бы на отшибе. Он не лез в бутылку, не навязывался, но и не мешал взводу, вызывая недовольство ротного. В последнее время Глеб стал замечать расположение Антона. Он все чаще стремился к разговорам с ним…
— Слушай, Глеб, у тебя на лице чересчур умные мысли. Об уроках так не думают!
Собственно Глебу нравился независимый характер «замка».
— Да вот мысль какая, Антон. Ты «вицак», и я «вицак». Так почему же нами всегда командуют? Любой разговор с офицером только в командном тоне?
Муравьев расхохотался.
— Эх ты, Глеб! Наивная душа. Майор Шестопал еще голубчик! А я вот слыхал, что раньше здесь командиром одной роты был бывший начальник гауптвахты — его роту так и называли «губа»!
После обеда майор Шестопал в ленкомнате собрал суворовцев, занимающихся изучением иностранных армий. Обсуждали личностные качества итальянского солдата. Сухомлинову тема разговора понравилась сразу, и он напрашивался сделать по ней сообщение, видимо, надеясь съездить еще раз в Дом офицеров к знакомой библиотекарше. Но ротный поручил подготовку материалов Стасику Тиграняну, чем сильно огорчил вице-сержанта. А так хотелось! Тем более Глеб на днях столкнулся с девушкой из Дома офицеров в своей библиотеке. Увидев Глеба, она заметно обрадовалась, хотя и покраснела от смущения. Зато он подошел к ней бойко, разухабистой походкой, смеясь своими простодушно-чистыми глазами.
— Здравствуйте, вы меня не забыли?
— Не забыла.
Только сейчас он заметил, что она курносая.
— Так я еще к вам приду.
— Ради Бога, приходите.
Сухомлинов улыбнулся и подумал: эх, ротный, всегда в колеса палку вставит… А ведь от его общения с этой курносой девушкой наверняка выиграл бы «итальянский солдат». Ну, что мог рассказать этот мямлистый Тигранян?!
Но созерцательный акселерат Тигранян, несмотря на досаду Глеба, подготовился как раз хорошо: он ловко шпарил о моральных факторах воина и даже толково разобрал компоненты характера, влияющие на овладение техникой или на общую психологическую подготовку…
Майор Шестопал удовлетворенно кивал, отчего правый глаз его почему-то непроизвольно закрывался, и Глеб вспомнил, как наблюдал что-то подобное у кур и петухов. На ум пришла мысль, что у ротного «куриная слепота».
А Шестопал словно чувствовал Глеба.
— Вице-сержант Сухомлинов, есть ли разница между английским и итальянским солдатом?
— Конечно! — в замешательстве вскочил Глеб. — Что такое итальянец? Итальянец сверхэмоционален, легко возбудим. Эта страстность остается и в солдате. Он активен, готов добиться победы. Но эта сильная сторона, надо заметить, теряет свои преимущества, как только подразделение терпит неудачу: у солдата падает наступательный дух, снижается упорство и сопротивляемость.
— Верно, — снисходительно повел головой ротный.
Глеб глянул на Стасика и улыбнулся. Тот с болью закусил губу.
— Английский солдат легко обживается и закрепляется в обороне. Итальянец же в обороне теряет свои лучшие боевые качества в силу эмоционального характера. Здесь, видимо, сказывается и некоторая климатическая изнеженность…
— Еще бы! — вставил кто-то. — Солнце да море… Будешь тут изнеженным!
Ротный поскреб за ухом, усмехнулся:
— Парамонов, ну, а ты-то что притаился, как сурок за печкой. Согласен с Сухомлиновым?
— А чего тут соглашаться. Вот я читал книжку про оборону Севастополя. Так там в распоряжении Манштейна была целая итальянская бригада…
— Садись, — резко оборвал его ротный и страдальчески сморщил лицо, — в Крыму у Манштейна, суворовец Парамонов, к сожалению, была румынская бригада…
— Я и говорю… что румыны, что итальянцы! На одной русской сковородке жарились!
Среди суворовцев пробежал смешок. На лице майора застыла ледяная ирония, и Сухомлинов, не совсем понимая ротного, подумал о том, что Шестопал все же человек сложный — не Шпала, как кажется многим. Не любит он, когда не по его…
20
Сергей Карсавин, напустив на себя серьезность, мытарил Парамонова Тараса.
— Не думаешь ты, Тарас, о завтрашнем дне.
— А зачем думать? Вот придет завтра, тогда и подумаю.
— А ведь завтра — это будущее, к которому надо идти, между прочим, ежедневно… Ну, а ты куда намылился?
— Как куда? На увольнение.
— Вот-вот, «на увольнение», вместо того, чтобы еще раз перед завтрашней математикой порешать задачи.
— Да пошел ты…
Карсавин, ладный парень с тонкой талией и налитым силой телом, вызывал некоторую зависть и тем, что великолепно сложен, и тем, что раскован (движения его свободны и красивы), и тем, что говорить умел ловко, словно тасовал карты…
— Вот ты пойми, Тарас… Казалось, мы выбрали офицерскую профессию. Но приходит время, когда профессия начинает выбирать нас… Нет, Тарас, с твоим умом психологию жизни не понять…
Тарас уже не знал, как отвязаться от Карсавина — ну чего, как репей! — и обрадовался выскочившим из канцелярии ребятам. Но как-то сразу осел: понял, что Карсавин, как черная кошка, перебежал дорогу…
— Увольнения не будет, — коротко объявил ротный.
— Нет, будет, — холодно, властно сказал Горлов. — Мы не обезьяны, чтобы нас все время в клетке держать. Пойдем в политотдел.
Встретил их седеющий подполковник Воробьев.
— Кто это сказал, что запрет наложил политотдел? Разбирайтесь с ротным.
— Тогда позвоните, товарищ подполковник, в роту.
— Пусть майор Шестопал сам мне позвонит.
Все поняли: старая песня. Странная штука — эта связь с высшим начальством. Оно никогда не отказывает… А ротный никогда не исполняет.
Кто-то зло выкрикнул:
— Братва, айда к генералу! Он их всех к ногтю.
Психологическая зараза сработала. Назревал конфликт. Толпа желающих идти к генералу разрасталась. Крепла уверенность, что всему виной ротный и политотдел. Конечно, надо к генералу! Он наверняка ничего не знает и поймет кадетскую душу. Кто-то даже вспомнил, как однажды в день увольнения занимался уборкой территории и генерал, столкнувшись с ним, изрядно удивился, что суворовец не наказан, но убирает территорию лишь потому, что так захотелось ротному. Генерал вызвал дежурного по училищу и тут же приказал отпустить суворовца в увольнение… Это еще более подлило масла в огонь — немедля идти к генералу… Без выборных, идти всем!