ле обеда рота была в бане. Случилась заминка, и взводу пришлось порядочно ждать. Воспользовавшись отсутствием ротного, суворовцы нахально расположились во дворе за старыми котлами. Шел обычный ленивый треп, обмен анекдотами и, конечно, назло ротному курили. Чтобы совесть не точила, кто-то метко сказал:
— Докурим, ребята, сигареты, а то ротный все равно отберет.
Глеб Сухомлинов примостился на бревне. Напротив нахально раскачивался Карсавин, буравя его пронзительно-насмешливым взглядом. Глеб замечал, что в последнее время между ними нарастала неприязнь, и никак не мог понять почему. Возможно, это было связано с замкомвзводом… Карсавин порывался дружить с Муравьевым и наверняка видел в Глебе соперника…
Спор о силе воли возник как-то сам собой. Здорово, когда человек волевой. Это посильнее, чем накачанные в спортгородке мышцы… Карсавин убеждал, что это не для смертного человека. Другое дело — воля китайских монахов, создавших восточное единоборство. Дух, философия!
Глеб был не согласен: каждый смертный способен выдержать то же, что и буддисты. И нет здесь никакого чуда…
Карсавин спокойно докурил сигарету и, прищурившись, ехидно сказал:
— В разговорах ты мастак, Сухомлинов. Посмотрим на деле. Подставляй руку. Выдержи, если ты такой уж простой смертный…
Все смотрели на Глеба с любопытством, и он понял, что отступить — значит дать повод Карсавину насмехаться…
Он молча протянул руку. Карсавин с горящими, злыми глазами взял сигарету и быстро прижал ее возле фаланги большого пальца Глеба.
Глеб почувствовал, как пропекло руку, но, сжав зубы, терпел адскую боль. Навертывались слезы.
— Хватит, Серега, — миролюбиво заметил Пашка Скобелев.
Тарасик втянул шею, притаился, как побитая собачонка.
— Дурак, больно же! — вдруг завопил он.
— Ничего, он сам навязался, — нагловато и как-то садистски усмехнулся Карсавин, — волевой…
Макар Лоза в замешательстве резко оттолкнул его.
— Поиграл и хватит, ты что, с ума сошел?!
Глеб убрал онемевшую руку, она болела и ныла…
В глазах читалась обида.
— Не знал, Карсавин, что ты, оказывается, окурок, а не человек…
Карсавин сильно сжал сухие губы и промолчал. Ребята стали расходиться, словно произошло что-то непорядочное.
22
Весеннее солнце ударило с самого утра, и сразу побежали ручьи. Суворовцы — Глеб Сухомлинов, Димка Разин и Саня Вербицкий — весело перепрыгивали через мутные потоки. Возвращались из детского сада. Они даже не думали, что будет так забавно с малышами. Хотя, если по-честному, когда подходили к забору детсада, охватила смутная неуверенность: как еще получится… Кругом было грязно и хлюпко. И тут Вербицкий первым увидел детей, столпившихся у окон. Стало ясно: обратного пути нет.
В дверях их встречала молоденькая музыкантша. Она шутливо потрогала Димкину шинель.
— Вы правда суворовцы?
— А вы пощупайте получше, — засмеялся Разин, — настоящие!
Настоящих суворовцев раздевали в гардеробе.
— А что, вы нам что-нибудь спляшете?
— Нет, плясать не будем, лучше споем, — угрюмо заметил Вербицкий и на вопрос о репертуаре стал называть песни, которые суворовцы охотно пели в строю.
— Они же не детские? — удивилась музыкантша.
— Песни — суворовские, но мы их сделаем детскими, если подпоют братишки.
«Братишки» были согласны на все и, обступив суворовцев, пощупав и потрогав их, потребовали игры.
— А как же утренник? — не унималась воспитательница.
— Потом, — ухмыльнулся Глеб и, схватив малыша, лихо подбросил его над собой.
Дикий радостный вопль заполнил зал. В ребячьем гомоне было уже ничего не понять…
Вначале тянули канат, затем играли в космонавтов — Димка, не дойдя до финиша, наблюдал игру с «командного пункта», — потом ползали по ковру, изображая ковбойских скакунов, на которых гордо восседали сами ковбои. Потом… этих потом было так много, что суворовцы выдохлись и сказали всерьез:
— Все, больше не можем!
— А еще суворовцы! Ну хоть чуточку!
Их втолкнули в круг и под звуки аккордеона заставили плясать гопака. Это уже было чересчур. Они сплясали гопака, и только тогда их напоили чаем и под бравые крики «братишек» отпустили с Богом!
…Дежурный по училищу майор Лошкарев широко, дружелюбно улыбался.
— Ну что, представители славного воинства?
Димка Разин в отчаянии сказал:
— Лучше пойду грузить вагоны, товарищ майор, только не туда…
В роте все было по-старому, кроме одного: готовились к экзаменам. Ими, как всегда, пугали и стращали, так что бедному суворовцу не оставалось ничего, как их сдать. Писались «шпоры», заключались договоры на подсказку и на иные, связанные с экзаменами действия.
Первый экзамен по физике. Глеб, чувствуя как изменилось к нему отношение Рубля, основательно трусил. Зато цвел невозмутимый Димка.
— Воистину, вспомнишь Серого. Ну зачем прогнали? Теперь бы каждому, глядишь, светила четверка. Сами себе яму вырыли…
В коридоре стояла гнетущая тишина. Ходили медлительно, с видом обреченных.
— В нашем деле главное что? Не знать, а сдать! — обычно посмеивались ловкачи.
Но и они попритихли. Майор Рублев — не Лука-мудрец — он сказки не рассказывает! И зачем только Ньютон и его коллеги эту проклятую физику придумали! Не могли что-нибудь попроще…
Глеб зашел в кабинет, немного тушуясь. И тем не менее — четкая походка, доклад — и даже восстановившееся внутреннее спокойствие. С ним так бывало всегда, когда брался за дело.
Взял билет, скользнул взглядом: все, как в детективных романах, первый вопрос знал назубок, а вот со вторым…
Рублев старательно записал номер билета.
— Ну как, Сухомлинов, классный?
— Они все классные, когда знаешь.
— Резон, — обронил Рубль. — Когда у суворовца голова на плечах, у меня гора с плеч.
Неплохо начал в учебе Сухомлинов: и подготовка достаточная была, и не волынил, как другие, шел в первых рядах. А вот в конце года, кажется, сдал: не то Маша Вербицкая помешала, не то обстоятельства подвели. Ведь все в этой жизни меняется, как когда-то говорил отец. Но отец вот уже три года как ушел из жизни. А жизнь продолжалась, и продолжалась теперь в нем, в Глебе Сухомлинове…
Он еще раз покрутил мозгами: началась педагогическая поэма. Он написал на доске вопросы билета и рядом, напротив второго, поставил знак вопроса. Это был условный знак для дежурного по классу, который в очередной раз устремлялся за дверь «мочить тряпку». Сухомлинов нетерпеливо и боязливо ждал. Дежурный, Денис Парамонов, вернулся и вместе с тряпкой передал заветную палочку-выручалочку, шпору.
— Сухомлинов, готов? — суховато переспросил майор Рублев.
— Сейчас, товарищ майор, — ответил Глеб, быстро исписывая доску формулами. Получив шпору, он как бы просветлел. Голова заработала — все стало ясно как белый день.
Отвечал Сухомлинов бойко и без запинки. Рублев, не перебивая, молча крутил сухими пальцами, иногда посматривая в окно каким-то вялым взглядом. Он задал несколько весьма простых вопросов и сказал:
— Знания рождаются из сопротивления материала, которое надо преодолеть.
Он поставил вице-сержанту пять и вызвал другого. Глеб облегченно вздохнул — экзамены начались удачно…
В хорошем настроении Глеб вернулся в роту. И тут его вызвали в канцелярию.
Майор Шестопал перелистывал толстую книгу.
— Вот читаем романы. Про любовь и тому подобное… И это во время экзаменов. — И, подняв суровые глаза на Глеба, прямодушно сказал: — Пойдем-ка посмотрим, что у тебя в отделении творится.
Он встал и вышел из канцелярии. Глеб, еще чего-то не понимая, поплелся за ним. Шестопал шел вдоль заправленных по ниточке постелей.
— Нет, Сухомлинов, у тебя глаза. А ну-ка, что делается в тумбочках?
Пройдя немного вперед, он распахнул дверцу тумбочки и достал оттуда засохший кусок хлеба.
— Сухари заготавливаем, вице-сержант, сухари…
Он открыл еще одну тумбочку. Достал общую тетрадь Парамона-младшего.
— Слушай, вице-сержант, и внимательно: «Она пропала. Она пропала, потому что ее не любили. Не любили подлые люди, так как она была калека. Они ее убили. Но я их найду… И разоблачу их подлую сущность…»
Глеб сразу сообразил, о чем шла речь. О хромой, приблудной собаке, которая какое-то время жила возле столовой. Суворовцы ее подкармливали, как могли, и жалели. Но однажды собаки не стало — всем было понятно, что ее убрали по приказу коменданта училища…
— Теперь я убедился, что Шерлок Холмс — реальная личность, а не выдумка писателя, — мрачно сказал ротный.
На вечерней поверке Глеб Сухомлинов узнал, что он больше не командир отделения.
23
До обеда жара, в обед дождь, после обеда умеренная, полусолнечная погода. Суворовцы к кирзачам привыкли, научились мотать портянки. Но тяжеловато целый день бегать, чувствуя на ногах оковы.
В лагере уже пять дней. Испытания начинаются с самого утра. Отключают на целый день воду — вот и бегай умываться в грязные ручьи, благо кругом их полно.
Димку Разина это особенно беспокоило и угнетало.
— Смотри, Глеб, руки цыпками покрываются. Хоть вазилином смазывай.
Глеб молча соглашался, вскидывая на Димку добрые, по-собачьи понимающие глаза.
Майор Шестопал (везет же!) получил выговор на тренировке и снова все свободное время занимал ребят исполнением команд «Подъем-отбой!». Все вспухли от его усердия. Видимо, он так и не дошурупит.
Рота уже начала жить по распорядку. Утром от раннего подъема гудела голова. Димку даже раза два тошнило. Наконец ему все же удалось выспаться: притворился больным.
А Саня Вербицкий словно проснулся. В училище приходил отец. Сердитый, он долго сидел в канцелярии у ротного. Вербицкий понял, что пришла хана. Отец и во сне видит его на военном факультете журналистики. Теперь Саня решил каждый день что-то читать и писать одну зарисовку. Свободное время, конечно, можно найти, если умело уклониться от работы и если придумать что-то такое, что устроит ротного и он не будет мешать. Ведь в училище было все — и лестница, куда можно сбежать и покурить, подумать, почитать, и спальня во время самоподготовки, и, наконец, класс… Но то было в училище, когда Саня, по совести, лентяйничал.