— Воля! На все четыре стороны…
Глеб потоптался, сунул Сане руку.
— Мне на автобус.
Сухомлинов был на подножке автобуса.
— Глеб, ни один ленивец не дожил до глубокой старости…
— Я понял, Саня… Прощай!
24
Глеб проснулся у бабушки. Мать и сестренка еще спали. Привыкший к училищному распорядку, он вышел на сельскую улицу, прошелся по росистой траве и вдруг застыл в неожиданности: Глеб явно различал колокольный звон. Задрав голову к небу, он вслушивался в нарастающий перезвон колоколов — в прозрачном утреннем воздухе текла чистая, созвучная его настроению мелодия…
Глеб не двигался, охваченный этими необычными для него звуками. В них он почувствовал какую-то власть, силу над собой и удивился даже, как способен освежить душу колокольный перезвон. На сердце стало хорошо, тепло, и сразу нахлынули мысли. Он вспомнил суворовских ребят, которых летние каникулы раскидали по стране… Где-то сейчас Вербицкий, Карсавин, Скобелев? Где Димка Разин?
Наверное, прав был подполковник Воробьев, когда грустил о старом суворовском училище. Всего одни летние каникулы, потом учебный год — и нет суворовского! Как перелетные птицы… И останется в ушах только перезвон бывших кадетских баталий…
Глебу стало чего-то жалко. Жалко, что так быстро бежит время.
Он вспомнил, как в последний раз звонил Маше Вербицкой. Ее слова еле прослушивались:
— Ты зря, Глеб, обидел Димку.
А чем? Чем он его обидел? Тем, что не дал прочитать ее письмо?
— Маша! Если ты такая заботливая, то почему сама не напишешь ему?
Маша нервно положила трубку: длинные гудки говорили о ее вредности… Эгоистка!
…Колокольный перезвон медленно растекался по мокрым деревенским лугам. Два дня шел дождь, не давая вести уборку. Глеб с дядей ночевал в поле, на полевом стане. Дядя Гриша тоже когда-то отслужил в армии и теперь работал комбайнером в совхозе. Укрывшись ватником, слушая, как за окном вагончика ворчливо шумел дождь, Глеб терпеливо выслушивал армейские рассказы дяди Гриши о том, как ходили они солдатами в самоход, как однажды искали дезертира и как, будучи командиром орудия, он получил от генерала именные часы за боевые стрельбы. Как понял Глеб, никто в их части не мог так стрелять, как дядя Гриша.
— Моя пушка — всем пушкам пушка! И вот что, племянник, — заключил дядя Гриша, — если уж захотел ты быть офицером, по совести скажу — ничто так не подкупает солдата, как человечность…
Глеб дивился тому, что здесь, в поле, под проливным дождем он как-то лучше видел свое курсантское и офицерское будущее… лучше осознавал свое положение в училище. Даже слова матери: «А, может, и зря, Глеб, суворовское-то? Как она еще сложится, жизнь военного?» — казались теперь совершенно иными.
…Только сейчас Глеб вспомнил, что сегодня воскресенье и колокола зовут к заутрене. Мать ему рассказывала, что колокольня эта в соседнем селе, за восемь километров, и что там давно работает церковь. Когда она была помоложе, они с бабушкой ходили туда слушать колокольный звон, потому как там звонарь знаменит на всю округу.
Шла последняя неделя каникул. Глеб чувствовал, как тревожно ныло сердце: он ждал училище, а училище ждало его. Какое-то повзрослевшее чувство жило в нем — и как бы уравновешивало его желания. Но самое удивительное — в эти дни он больше всего думал о Димке Разине… Что это, соскучился?
Первого сентября было построение. Генерал-майор Репин вышел на трибуну. Построившиеся в каре роты бойко отвечали на приветствия. Что ни говори — в суворовцах жило чувство общности. Особенно это чувствовалось в третьей роте: как-никак они становились старшими.
И младшие, и старшие, в чистенькой отглаженной форме с лампасами шли парадным строем. Возле трибуны, затаив дыхание, во всю силу вытягивали носок и, повернув голову, буквально поедали глазами начальство.
Взводы развели по учебным корпусам, и в коридорах сразу возник школьный гам…
Майор Шестопал был строг и недоступен; он отдавал короткие приказания, и все понимали, что спорить с ним бесполезно. Впрочем, с ротным никто и не спорил.
Все ждали обещанного увольнения. Пашка Скобелев с загорелым южным лицом лез в компанию Вербицкого, но тот почему-то пригласил к себе домой Горлова и Димку Разина. Глеб Сухомлинов участвовать в этом деле наотрез отказался, что еще более подзадорило Димку. Тем более, тот носился в героях дня, рассказывая Парамоновым и всем прочим, как он здорово летом «снимал девчонок» и вообще жил по высшему стандарту. Но даже наивные братья Парамоновы понимали, что Разин врет: с его ли способностями!..
Другое дело, Карсавин. Если он и прибавлял, то получалось красиво. Серега за лето заметно повзрослел. Упрямая складка красиво легла между бровей. В его лучезарных, темных глазах таилась энергия. Он то и дело поправлял волнистые, ухоженные волосы. Правда, командир роты приказал ему «подравняться». Не подстричься, а «подравняться»…
Во всем облике Карсавина виделась натура честолюбивая и пылкая.
Чувствуя некоторую отчужденность в роте, Сергей, видимо, понимал, что причина в Сухомлинове, и потому старался к нему подмазаться. Но подмазаться так, чтобы не пострадало собственное самолюбие. Однако Сухомлинов с Карсавиным был холоден: хоть и старая, но обида, и в Глебе она еще жила.
А так в роте все как будто по-прежнему, словно и не было каникул, не было лета и другой жизни.
После утомительных уроков — учеба совсем не лезла в голову — все гурьбой бросились в спортгородок — «качаться». Оголенные до пояса, ребята хвалились телами: многие загорели и раздались в груди и плечах. Лето постаралось! Еще жило свежее восприятие суворовской жизни, еще не поднадоело… Одним словом, соскучились.
Увольнительные выдавал сам командир роты. Майор Шестопал смотрел в глаза с презрительной улыбкой.
— Скобелев, ты у меня один такой. Смотри, предупреждаю, ни-ни!
Скобелев стушевался, покраснел.
— Товарищ майор…
— Я уже три года майор. Суворовец Скобелев, вы меня поняли?
Как уж Пашке не понять майора!
Саня Вербицкий, Мишка Горлов и Димка Разин пришли к Вербицким навеселе. Вербицкий заранее купил две бутылки портвейна. Распили недалеко от дома, в глухом садике. На скамейке, раскачивая ногами, какое-то время пели похабные песни и лишь потом, когда совсем стемнело, Саня позвал к себе смотреть «видик».
Родителей не было, и ребята, потолкавшись в передней, прошли в зал. Димка поинтересовался: «А где Маша?» Пожав плечами, Саня равнодушно сказал, что, наверное, в ванной: воду любит, как утка.
Димка размашисто и смело повалил в коридор к ванной, толкнул дверь — заперта.
— Маша, это я, Димка, — и рванул на себя дверь.
Крючок вылетел «с мясом». Дверь распахнулась, и Разин, словно заколдованный, шагнул в ванную. Он дернул прозрачную мешающую занавеску, — и тут Маша увидела Димку. Она смотрела на него с ужасом, еще не понимая, что произошло.
— Ты что, обалдел! — взвизгнула она, прикрываясь рукой.
Димка молча пялил глаза. Голая Маша, вся какая-то воздушная, бархатная, поразила его своим точеным телом: оно было банное, смугловатое и влажное, отдавало душистыми запахами. Маша пришла в себя и, привстав, резким движением направила в лицо Димки душевой шланг, обдав его струей горячей воды. Разин стоял, не двигаясь, как истукан, даже не пытаясь защититься.
На крик прибежали Санька и Мишка. С хохотом едва выпроводили мокрого остолбеневшего Димку, который, пожалуй, действительно не понимал, что с ним случилось. В эту минуту к Вербицким и пришел Глеб. Маша уже оделась и успокоилась. Ребята наперебой рассказывали Сухомлинову Димкину историю. Все смеялись, в том числе и Маша. Только Димка лежал головой вниз на диване и сопел носом.
Когда вдоволь нахохотались над «глупеньким» Димкой, Маша стала упрашивать Глеба, чтобы тот не бросал его и довел до училища. Сухомлинов морщил лоб. Ему совсем не хотелось возиться с Разиным.
— Да ладно уж, куда от него денешься…
Посмотрели «телек», и Глеб, отпущенный, как и Димка, до десяти, начал собираться. Разговоров с Машей не было — разве лишь о непутевом Разине, — и Глеб, подталкивая приятеля к выходу, попрощался. Димка извинялся, бледный и осунувшийся, на губах выступала слюна. Хлебнув свежего воздуха на улице, стал вроде приходить в себя. Но вскоре его опять затошнило и вырвало.
— Что, бормотуха что ль? — сострадательно спросил Глеб, постучав его по спине.
Димка кивнул.
— Эх ты, заяц, хоть раз пил до этого? Только честно, Димон?
— Нет.
— Ни разу? Первый блин комом! — засмеялся Глеб. — Оно и понятно. Смотри, чтобы потом не пошло соловьем.
Димке стало легче. Но болела голова, и он заметно шатался. Глеб довел его до училищного забора. Нашли дыру и пролезли на спортгородок. Там «качался» Денис Парамонов.
Парамонов сбегал в роту. Убедившись, что там, кроме дневального никого нет, они быстренько протащили Димку. Но Глеб успокоился только тогда, когда Димка, раздевшись, плюхнулся в постель.
Он уже собрался уходить, но Димка поднял голову.
— Ты знаешь, Глеб, я никогда не видел такого красивого тела. Даже в кино.
— Радуйся, что не прихватили патрули. Было бы тебе и тело, и кино…
— Ты так ничего и не понял, Глеб.
Вскоре Димка крепко заснул.
25
На уроке английского языка занимались военным переводом. Англичанка к доске вызвала Глеба Сухомлинова и Пашку Скобелева. Поставив их друг против друга, сморщила личико и хлопнула маленькими ладошками.
— Внимание все! Перед нами иностранный солдат Глеб Сухомлинов… Его допрашивает военный переводчик Скобелев. Я предлагаю каждому из суворовцев сделать беспристрастный анализ диалога.
Она с серьезным видом прошлась по классу.
— Ну что же молчите? Начинайте, мальчики. Мы ждем.
— По-русски ни слова? — вдруг, словно не веря своим ушам, выдавил Скобелев. — Совсем ни слова?
— Совсем ни слова, — подтвердила жеманная, с крашеными губами англичанка.